В КОММУНЕ ОСТАНОВКА!
Бета Inndiliya

4В комнате в этот вечер было шумно, обсуждали лекцию и беседу.
— Вот это человек… это такой человек, человечище! — Сашок, не найдя подходящих слов, выразительно потряс в воздухе могучим кулаком. — Слышали, как он сказал: рвать врагов советского народа! Э-эх! Пойду в ВЧК!
— Завод бросишь? — усмехнулся Рэм.
— А? — Сашок с трудом вынырнул из мечтаний, в которых он героически на пару со Шефером отражал атаки вражеских агентов.
— Я говорю, завод, может, сначала достроишь? Или сразу в ВЧК, без тебя там не справляются никак.
— Ну, дострою, — неохотно вернулся в рабочую трудовую реальность Сашка, — А потом в ВЧК! Мне товарищ Шефер, кстати, сказал, что там такие убежденные ребята нужны!
Сашка покрутился по комнате посвистывая:
— О! А Кукла где? Плачет, небось, где-то в углу.
— Да отстань ты от Загорского! — то смутное чувство, которому Рэм и сам не мог дать названия, вырвалось нежданным всплеском раздражения. — Чего ты к нему цепляешься.
Сашка замер, обиженно раздувая ноздри:
— А тебе-то что? Вы ж больше не дружки. И Загорский этот, — Сашок покачал головой, пошевелил губами подбирая подходящее слово, — Загорский, он… Какой-то… Неправильный, что ли. Вот может, товарищ Шефер про таких и говорил.
— Да угомонись ты! — Не проронивший до этого ни слова Костя посмотрел на Сашку поверх потрепанного учебника. — У нас не царские времена, когда всех без разбору обвиняли! Ты предъяви доказательства.
— Вот именно, — с облегчением подхватил Рэм и взял бекешу. — Я пройдусь.

Сначала Рэм шел по улице без цели, чтобы выплеснуть накопившуюся злую энергию, но мучающее его беспокойство не отпускало, мысли кружились в голове, жужжали, бились, путались. Ему остро, как никогда с детства, не хватало отца, его уверенности, его практической сметки и спокойного рассудительного здравомыслия.
Можно, конечно, письмо написать, но когда оно дойдет! А ответы нужны сейчас, именно сейчас необходимо избавиться от болезненной подтачивающей душу неуверенности.
Можно телеграмму «Молнию» отправить, но больно уж много вопросов, а некоторые вопросы бумаге и вовсе не доверишь. Рэм досадливо чертыхнулся. Вот бы изобрели такой телеграф, чтобы рраз! и ответ мгновенно! «Ничего», — успокоил он сам себя, — Вот построим коммунизм и еще не такое придумаем».
«Несуществующая утопия!» — принесло с порывом ветра, но Рэм уже понял, к кому ему надо идти, и уверенно зашагал по улице.

Шефера поселили в отдельной комнате в новом общежитии. Рэм взбежал по ступенькам, расстегнул бекешу. Общежитие еще не спало, из комнат доносились голоса, звон посуды, по коридору прошел мужик в полосатом махровом халате, но этаж, где поселили Шефера, был пуст, еще не заселен, так что шаги Рэма гулко отдавались в безлюдном темном коридоре. Из-под одной двери выбивался теплый золотистый и свет и доносилась… — Рэм удивленно прислушался — музыка? Незнакомая тревожная и томительная какая-то мелодия. Вкрадчивая, что ли.

Он встряхнулся, громко постучал и тут же толкнул дверь, которая оказалась не заперта и от сильного толчка распахнулась настежь.
Комната, большая, просторная, была освещена не вся, только по-домашнему желтел уютный круг света над накрытым столом. На столе пузато и сыто поблескивал чайник, аппетитно белела кружочками жира колбаса, желтел нарезанный тончайшими ломтиками сыр. Еще там была розовая рыба с веточками укропа, и краснела зернистая икра. На большом блюде горкой были сложены груши, тяжелые грозди винограда и яркие-яркие апельсины с толстой ноздреватой кожурой.
Рэм так оторопел от немыслимого изобилия, что не сразу заметил сидящего за столом Вальку. Тот сидел прямо-прямо, так, что у Рэма только от одного взгляда спина заболела, Валькин подбородок был непримиримо вздернут, кисти рук под столом не видно под скатертью, но Рэм был уверен, что они сжаты в кулаки так сильно, что обломанные от работы в столовой ногти вонзаются в ладони.
Шефер же наоборот — развалился в кресле напротив вальяжно, с неторопливой уверенностью сытого в себе хищника, вытянув длинные ноги; голенища сапог сверкнули лаковым блеском, китель он снял, и тот небрежно висел на спинке кровати, верхние пуговицы форменной рубашки расстегнуты.
При виде Рэма на лице Шефера отобразилось досадливое раздражение, но тут же вновь оно стало приветливым, товарищеским, снова расцвела на нем дружеская располагающая улыбка.
— А-а. Рэм? Такое имя не забудешь. Хорошее имя. Ответственное!
Рэм чуть было не растаял, но увидел испуганно опущенные Валькины ресницы, черные-черные на бледном лице, и сердце кольнула тревога.
— Ты проходи-проходи, — Шефер не вставая сделал приглашающий жест рукой. — Мы тут чаевничаем, как видишь. Земляки все-таки.
— Ааа. — Тоже протянул Рэм, готовый принять и такое приглашение, если бы не Валька, который выглядел кем угодно, только не человеком, встретившим старого знакомого, с которым хочется поболтать о всяком. Так что проходить не стал, так и стоял у двери, растерянно глядя на накрытый стол, на Шефера, у которого сквозь облик благородного чекиста все сильнее проступало хищное, опасное и уродливое, и на Вальку, так и не поднявшего глаз.
— Ты чего хотел, Рэм? — в голосе звучало опасное нетерпение.
Рэм откашлялся, все мучавшие его вопросы никуда не делись, но задавать их сейчас казалось неправильным.
— Да… Я спросить хотел. У вас…
— Да-а? — Шефер, словно учуявший неуверенность, мягко, подбадривающе улыбнулся, взял с блюда грушу, вгрызся с хрустом крепкими белыми зубами, а сам смотрел на Вальку, и от этого взгляда Рэма замутило, потому что он, мучившийся последние недели, теперь смог распознать чужую такую же жажду, такой же жадный хищнический голод. Шефер все еще улыбался дружелюбно и обаятельно, но только это обаяние и притягательность оплывали с него, как свечной воск, под жаром чего-то более яростного, злого. Теперь хищный волчий оскал увидел бы любой, у кого вообще глаза есть. Валька поднял голову, посмотрела на Рэма таким отчаянно тоскливым взглядом, и он решился:
— Я за Загорским. Его ждут в общежитии.
— Ждут? — Штерн медленно и со вкусом жевал грушу. — Кто же его ждет?
А в желто-серых волчьих глазах так и плескалась насмешка, мол, придумал бы ты что позатейливее, мальчик.
Придумывать Рэм не хотел, все равно такого ему не переиграть, не переловчить, так что он пошел напрямик, шагнул из темноты к Валькиному стулу, положил ладони на острые, напряженные Валькины плечи, медленно, напоказ сжал, а потом так же медленно сказал, с вызовом глядя в наполняющиеся яростью глаза хищника напротив:
— Мы уходим. Сейчас.
В комнате стало тихо-тихо. Так тихо, что тиканье ходиков на стене, разговоры людей этажом ниже, звон проезжающего по улице трамвая стали слышны отчетливо. И тишина все длилась и длилась. И Валька так и сидел, прямой и абсолютно отчетливо несчастный.
Наконец Шефер выпрямился, швырнул на стол недоеденную грушу, пачкая белоснежную скатерть:
— Ну, что же ты молчишь, Валечка? О тебе говорим. Уходишь? Уверен? Ты подумай, может останешься? Посидим, побеседуем.

И стояло за этим безобидным приглашением нечто такое, что Рэм сильнее сжал Валькины плечи и почувствовал, как от этого насмешливого собственнического «Валечка», в груди просто клокочет от злости.
— Ты, Рэм, иди. А Валентина я потом сам провожу! — Усмехнулся Шефер, истолковав Валькино молчание по-своему. Вот теперь выставляли за дверь без церемоний.
— Нет, — слова вылетели прежде, чем он их обдумал, и Шефер даже не удивился. Встал все таким же медленным тягучим движением, с грацией сытого уверенного в себе хищника, находящегося у себя дома, в своем логове. Рэм увидел, как затянутые в черное пальцы скользнули привычно к боку, но кобуры там не было. Снял Шефер оружие в безопасной домашней обстановке, но эта оплошность его не смутила. Усмехнулся краешком губ, пожал плечами, мол, ты поглянь, чуть не опростоволосился, шагнул к Рэму, все так же продолжая усмехаться, не отводя взгляда.
Сердце у Рэма заколотилось, драки он не боялся, приходилось раньше, но это не шантрапа подзаборная. Он, готовясь, сделал шаг назад, поднимая руки, сжимая кулаки.
— Я уйду с ним. — Тишину разбил Валькин голос. Тихий, неуверенный. Ресницы он так и не поднял.
— Что? — Шефер изумленно скривил рот.
— Я уйду с ним. — Валька встал, опираясь на стол, словно был не уверен, что в силах стоять самостоятельно. — Благодарю за чудесный вечер.
Рэму стало смешно. Все-таки Загорский то еще чучело. Нашел что сказать. Он не выдержал, фыркнул, и взгляд Шефера из изумленного, неверящего, стал бешеным, он побелел так, что шрам стал ярко-алой полосой, уже не добавляющей шарма, а уродующей лицо.
— Уверен? Я два раза одно и то же предложение не делаю, Валечка. Много чести. Слышишь меня? Слышишь?
Но Валька не слышал, да и не слушал, как слепой, уцепившись за Рэма, он стоял пошатываясь, а потом просто пошел следом, спотыкаясь, неуверенно, медленно.


5Рэм поддерживал его под локоть, но, когда они уже вышли в коридор, у самой лестницы, Валька вдруг замер, вцепившись в перила.
— Ты чего? Голова закружилась?
Валька помотал головой, поднял бледное, совсем неживое лицо:
— Я не могу… — прохрипел он. — Мне нельзя…
— Чего тебе нельзя? — вскипел Рэм, который устал от неясности всего происходящего. Хотелось ответов. Сейчас же. Чтоб с места не сходя! Но Валька выглядел таким замученным, что Рэм удержал свои хотелки при себе. Шагнул к замершему как заяц в силках Вальке, осторожно погладил его по голове, пропуская завивающиеся пряди между пальцами.
Странно. Раньше он обнимал Вальку, ерошил ему волосы, хлопал по спине, и жесты эти казались такими естественными. А сейчас простое касание казалось исполненным тайного глубокого смысла. Валька поднял на Рэма уставший загнанный взгляд, и у того сердце защемило от нежности и жалости.
— Валь… Ну ты чего? Пошли уже, — Он аккуратно потянул Вальку за локоть, но тот, такой легкий, кажется дунь, и полетит как птичье перышко, встал, словно врос в пол, словно был чугунным памятником самому себе.
— Нет. — Повторил он уже тверже. — Я не могу. Я вернусь.
— Куда? Снова к этому… упырю?
На лице Вальки мелькнула тень непривычного ехидства:
— А как же герой-коммунист?
Рэм на подначку не купился:
— Мы уходим. Слышишь?
И наткнулся в ответ на закаменевшее в упрямстве лицо: Валька начал пятиться обратно в темный коридор, неотвратимо ускользая туда, к чему-то мерзкому, страшному, неправильному.
И удержать его у Рэма никак не получалось, ну не волоком же отсюда волочить?
— Ладно. Хорошо. — Он закивал, соображая, — Но полчаса-то у тебя есть? Пол часика, Валька! Успокоишься и пойдешь назад, а то стыдобища, явишься к герою чекисту зареванный, встрепанный.
Валька остановился, потом медленно кивнул, потом снова замотал головой яростно:
— Нет! Не могу. Не вернусь к нему! Не смогу!
У него начиналась истерика. Рэм уже видел, как успокаивали не контролирующих себя, пощечинами, жесткими, хлесткими.
Он шагнул к Вальке, обхватил ладонями его лицо, посмотрел в несчастные перепуганные глаза, потом неожиданно для себя наклонился и коротко поцеловал теплые Валькины губы.
До общежития шли молча. Несколько раз Валька замирал на месте, оглядывался, словно что-то тащило его назад, и каждый раз Рэм крепко ухватывал его за плечо или за локоть, и, не говоря ни слова, вел вперед.
Общежитие уже не бурлило, не кипело, ребята спали, набираясь сил к новому дню.
Они прошли в большую, пустую сейчас кухню.
Рэм завел уже начавшего дрожать Вальку на кухню, пихнул в уютный уголок возле печки, поставил на огонь чайник. Налил в две кружки кипятка, бросил на стол упаковку печенья:
— Попей, согреешься.
Валька обхватил кружку пальцами. Не пил, просто сидел. Рэм его не торопил, тоже наслаждался минутной передышкой, он-то понимал, что этот вечер, тяжелый, трудный, еще не закончен.
— Рассказывай, — отодвинул он наполовину опустевшую кружку.
Валька свой чай так и не выпил, сидел, грея руки.
— Рассказывай! Сейчас.
— Что рассказывать?
Рэм задумался на минуту. Вопросов было много, и спрашивать следовало в первую очередь о главном.
— Как ты оказался на стройке?
— Отправили.
Валька даже глаз не поднял.
— Кто отправил?
— Как всех. Горком комсомола. Путевку дали.
— Почему без специализации?
— Забыли, наверное.
Терпение у Рэма лопнуло, он встал со своего места, шагнул к Вальке, отставил кружку и вздернул его со стула, прижимая к стене:
— Рассказывай! — Валька дернулся, вырываясь.
— Я уже рассказал. Отпусти.
— Рассказывай! — Рэм не выпустил, прижался всем телом, нависая, придавливая, не позволяя отвернуться, увильнуть.
— Пусти!
— Рассказывай! — теперь он ухватил острый Валькин подбородок, осторожно кончиками пальцев погладил по щеке и неумолимо приказал:
— Рассказывай.
И тогда Валька рассказал. Он пытался спрятаться за своей обычной отрешенностью, говорил монотонным голосом, но глубоко-глубоко запрятанные боль и страх прорывались, и тогда лицо искажалось в болезненной судороге и глаза вдруг начинали блестеть влажно. Рэм его так и не отпустил, держал за плечи, повторяя свое жестокое неумолимое:
— Рассказывай, Загорский.

— Я из Санкт-Петербурга… то есть из Ленинграда. Мы там все жили. Я, папа, мама, бабушка и дядя, мамин брат… у нас такая квартира была… огромная, светлая. Гости все время. Артисты… мама в театре пела в оперетте. Так после спектакля все к нам. До полуночи и не ложился никто. Пели, стихи читали, танцевали. Мы тогда смеялись много. Все время смеялись.
Валька попытался улыбнуться, но губы только неловко изогнулись, словно он забыл, как это делается.
Рэм попытался представить Вальку хохочущим, или поющим, или танцующим, беспечным пацаном. Получилось плохо.
— А потом… Потом за папой пришли.
— Кто пришел? — понял Рэм, и Валька вскинул на него загоревшийся ненавистью взгляд.
— Эти. Ночью приехали. Пришли в форме… сапогами по паркету. Папу в наручники… как преступника… маму по лицу, когда к папе бросилась… — Он начал заикаться, хватать губами воздух, задыхаясь и это было так страшно, что Рэм не выдержал, обнял крепко-крепко, прижимая к себе, поглаживая между лопаток.
— Рассказывай, — прошептал он, не желая слушать как разлетелась на части чья-то чужая счастливая жизнь, но остановиться сейчас на полпути было бы трусостью и подлостью. — Рассказывай, Валька.
— У папы брат… был. Точнее, есть сейчас. Они с гражданской не виделись. А теперь оказалось, что он в Англии. В какой-то там группе антисоветской, а папа инженер-конструктор на оборонном заводе. Кто-то донес, что папа с братом общается, сведения ему ценные передает. Вот они и пришли.
Он замолчал, и Рэм слышал только неровное дыхание, чувствовал, как бьется Валькино сердце.
— Рассказывай, — шепнул в темные волосы.
— А нечего больше рассказывать… Как в той считалочке английской — и никого не стало… У бабушки сердечный приступ, скорая даже не успела. Друзья вдруг куда-то подевались. Соседи и те шарахались, как от зачумленных. Маму из театра уволили. Потом сказали, чтобы съезжали. Квартира не наша, а ведомственная. И дача не наша. И машина с шофером. А у нас ничего нет и быть не должно, потому что мы враги… предатели. Мама спросила у того, в форме… Знаешь, Рэм, я лиц ни у кого не запомнил… и голосов тоже. Они все одинаковые, как у манекенов. И пуговицы вместо глаз, оловянные такие. Мама спросила у одного манекена, куда нам, а тот усмехнулся так… ответил, мол, утром за нами приедут и отвезут, куда положено. — Валька горестно вздохнул, и теснее вжался лицом Рэму в грудь. — Мы вещи собрали, а утром я пошел маму будить, а она не просыпается. Выпила снотворное.
— Знаешь, Рэм… Она свое самое лучшее платье надела. Красивое. То, в котором на фотографии.
Он снова замолчал. Рэм тоже ничего больше не говорил, только обнимал, пытаясь передать Вальке хоть немного тепла. А потом подумал — какие же они все дураки слепые, все, называвшие Вальку куклой и неженкой. Не заметившие, какой он на самом деле сильный. Столько потерять, потерять все: семью, друзей, и не перестать жить и дышать. Рэм попробовал представить, каково это, когда не будет отца, деда, не будет мамы, не будет братишек, сестры, не будет их крепкого теплого дома, Дружка на цепи и сирени в палисаднике. Враз все исчезнет, любимое дело, стройка, Сашок, и остальные, если выметет его холодным ледяным беспощадным ветром на обочину жизни?
Валька отодвинулся. Лицо у него было осунувшееся, будто не спал несколько суток. Рэм усадил за стол, придвинул к нему кружку с чаем, и в этот раз Валька отказываться не стал, допивал уже остывший, и Рэм слышал, как негромко постукивают о край кружки Валькины зубы.
— А этот хмырь тут с какого боку? — спросил, когда Валька допил чай.
— Я устал, Рэм, — Валька смотрел жалобно и было его ужасно жаль, но разговор еще не был окончен. Нельзя сейчас его отпускать. Завтра снова закроется, запрется за непроницаемой стеной, не достучишься. Поэтому Рэм только взял Валькины ладони в свои, сжал ободряюще.
— Рассказывай.
Валька кивнул, нервно облизал губы, откашлялся.
— Он из этих… В форме. Меня ведь тоже на допрос вызывали, думали, я знаю про дядю. А я не знал! Никто из нас не знал. — Он снова нервно облизал губы, и Рэм почувствовал, как леденеют в его ладонях мелко-мелко задрожавшие подрагивающие пальцы.
— Там кабинет такой… Сначала чаем напоил, посочувствовал. Выслушал, кивал, говорил, что все будет хорошо, если сознаюсь. Всех отпустят, все по-старому будет. А что я мог сказать, если не знаю ничего! Тогда пришел другой.
— Шефер?
— Нет. Другой. Сказал, что, если и дальше буду упрямиться и откажусь помогать органам, со мной церемониться перестанут. Допросят по форме.
— Это как? — не понял, — Рэм. — Тебя же и так…
Валька издал какой-то невнятный звук:
— Нет. Со мной просто беседовали по-хорошему. А потом… показали фотографии, как это, по-плохому. Что могут сделать с людьми. И со мной. — Он поднял на Рэма глаза. — Я испугался. Я так испугался, Рэм! Со мной еще ничего не сделали, а я испугался. Меня отпустили под подписку, и я сидел в нашей, то есть уже не в нашей квартире. Пусто. Никто не пришел. Не позвонил. Эти в форме все комнаты опечатали, кроме одной. И я все сидел, слушал шаги на лестнице и ждал, что и за мной придут. А потом пришел Шефер. Сказал, что может позаботиться обо мне, что никто меня пальцем не тронет. Сказал, что с отцом тоже поспособствует, — выговорил он по слогам, явно повторяя.
— А?.. Ну?.. — Рэм никак не мог найти нужные слова, просто не знал, какие есть для этого слова.
— А я взамен стану его любовником, — легко озвучил Валька.
— А ты? — ляпнул от неожиданности Рэм и тут же мысленно себя обругал. Ну не дурак ли такие вопросы задавать? Но Валька не обиделся и не возмутился.
— А я согласился, — сказал он так же легко и просто, только брови приподнял, словно бы удивился Рэмовой глупости. — Мне тогда уже все равно было. Хоть чертом в ступе, только бы не забирали снова в ту камеру. И только бы меня не били и не… не делали то, что с этими людьми на фото. Мне следователь показал их признания, они все, понимаешь, Рэм, все признались, что изменники. Один даже написал, что хотел товарища Сталина убить. И знаешь, что? — он наклонился близко-близко и прошептал, не прошептал даже, а просто обозначил губами, — Я бы тоже признался. Во всем. И подписал бы все, что просили. Потому что я трус, Рэм. Трус и сволочь.
Они помолчали. Рэм пытался представить, а как бы он себя повел, Валька думал о чем-то своем. Потом продолжил, говорил совсем без эмоций, словно не осталось у него уже сил ни на стыд, ни на страх.
— Шефер обрадовался, затрясся весь. Сказал, что у него дачка есть, что мне там хорошо будет. Потом домой меня отвез вещи собрать. Он со мной хотел, но его вызвали. — Валька усмехнулся безрадостно, — Родина, наверное, в опасности оказалась. Арестовать срочно кого-то нужно было. А когда меня на дачу повезли, я понял, что не смогу с Шефером, не смогу и всё! Сказал шоферу, чтобы в театр завез, у меня там… друг был. Он вообще-то мой преподаватель, но не только.
— Угу, — только и смог выдавить из себя Рэм, на большее его уже не хватило.
— Этот человек мне направление дал и билет на поезд. Денег немножко… и… Ну и все. Я сел и поехал. В поезде кто-то одеждой поделился. Я замерз совсем. И боялся, Рэм, я все время боялся.
Валька снова замолчал, а потом вдруг зевнул. Посмотрел на Рэма сонно.
— Вот такой вот я. Трус. Ни допроса не выдержал, ни ноги не раздвинул. — Он снова издал этот странный звук, и Рэм понял, что это смех, тихий, покореженный, полный уже ставшей привычной ненависти и презрения к себе.
«Мы все слепые идиоты… Думали, Валька нос задирает, презирает нас, а это он себя все время презирал», — осенило вдруг его.
— Ну, хватит, — Рэм поднялся, потянул Вальку с табурета, тот поднялся, легкий, как тряпичная кукла. Он еле шел, путаясь в ногах, спотыкаясь, словно пьяный. В комнате уже давно было темно и тихо, так что они тоже молчали, Рэм помог Вальке раздеться, накрыл его одеялом и посидел рядом, держа за руку.
К своей кровати Рэм и подходить не стал, знал, что бесполезно, не уснет он сейчас, может и никогда больше не уснет спокойным здоровым сном человека, который живет в самом лучшем правильном мире и делает нужное и правильное дело.
Нет, то что в мире полно всякой сволочи недобитой, Рэм знал. Помнил рассказы отца о том, как с белыми воевал. А у дружка его, у старшего брательника, вся спина в шрамах от нагайки была, в царской охранке старались. А еще у отца друг был, приезжал как-то погостить, хороший мировой был мужик! Столько всего интересного Рэму рассказал, а на прощание еще и командирский бинокль подарил, с которым Рэм не расставался. Так у него на одной руке ногтей не было, отец потом рассказал, что это в гражданскую в плену пытали, выдирали ногти, а новые так и не наросли.
Но так это же на войне было! И жестокость вся от врагов, от империалистической сволоты! Разве может быть, чтобы сейчас, в Советском Союзе творились такие дикие вещи? Чтобы стиралась из жизни, будто и не было ее никогда, целая семья? Чтоб вот так… Без суда и следствия? Чтобы делались дикие предложения скотские, как Вальке?
«Может, — убежденно тихо, но убежденно шепнул внутренний голос. — Ты напрягись, вспомни хорошенько!»
И Рэм вспомнил.
Ему тогда тринадцать было, он с ребятами на ночную рыбалку пошел, но забыл нож. Пришлось вернуться.
Тогда он впервые увидел, как отец напился. Не на веселых дружеских посиделках, а в одиночку, остервенело, стопку за стопкой. Мать сунулась было, но отец, впервые на рэмовой памяти, рявкнул что-то злое. Она не обиделось, только головой сокрушенно покачала, увидела оторопевшего Рэма и замахала ему, уйди, не до тебя!
Он уже позже подслушал их разговор. Оказалось, что старого приятеля отца арестовали. Рэм вспомнил, как мать испуганно начала:
— Да разве ж он враг… Гриша, вы же всю войну вместе… — Но под взглядом отца осеклась и замолчала. А вскоре за Федором Петровичем и семья его исчезла, Рэм тогда подумал, переехали просто, только удивился мимолетно, что так быстро, никто не видел, как вещи выносили.

Потом вспомнились и собственные жестокие слова: «Взяли, значит виноват!»
Виноват? Это, выходит, Валька виноват? Он враг? Предатель? Про таких Шефер говорил: «Рвать без пощады» И рвать должен он? Рэм? Он вспомнил чудные глаза — прям как сирень за окошком, вспомнил, как трясло Вальку, вспомнил гордое лицо женщины с фотографии в красивом платье. Потом в этом же платье Валька её и нашел. Она тоже была врагом?
Виски заломило от резкой пронизывающей боли, и Рэм, сжав их ладонями, мерно покачивался из стороны в сторону, и чувствовал себя потерявшимся в глухой опасной чаще. Как туда забрел? Непонятно. Куда идти? Неизвестно. Так и просидел, пока общежитие не начало шумно вздыхать, потягиваться, вяло перебрасываться то шутками, то руганью. Наступил новый день.

6Рэм поплелся в комнату, первый раз в жизни не предвкушая новый день, а почти боясь его.
— Рэм? — из-за двери ему махнул Костя. — Иди скорее, Загорский твой…
Валька с полыхающими от жара щеками и запекшимися губами даже глаз не открыл, когда Рэм присел на край кровати, только ресницы дрогнули.
— Валька, — позвал Рэм. — Ну как же так? Что же теперь?
— Ты плача Ярославны-то не устраивай, — заметил рассудительный Костя, — Ну простыл, с кем не бывает? Отлежится. Сашок, ты окно прикрой! — крикнул он начавшему утреннюю зарядку Сашку.
— Смотрите, нежности какие, — буркнул тот, но окно закрыл, — Не сахарный. Все мы болели и ничего.
Рэм потерянно смотрел на Вальку: всё правда, и он сам болел, и Сашок тоже, и Костя — зимы в Магнитогорске суровые. Но он, Рэм, сильный, привычный, а Валька… И Валька сильный, — одернул он себя, не стоит обманываться мнимой кукольной хрупкостью.
— Нда… Комендант опять злиться будет или жалобу на Загорского накатает.
— Валька заболел!
— Ну, знаешь… — Сашок пожал плечами. — Двор не расчистил, там еще покрасить что-то надо было, и вообще, за нашим Иванычем никогда не заржавеет кляузы писать. А болен, не болен… Потом разберутся. Может, турнут его отсюда, подселят нормального парня.
Рэм хмуро кивнул, понимая, что фамилии Загорского лучше не всплывать сейчас ни в каких бумагах, но разве объяснишь это вредному коменданту? Так что он просто пошел к подсобке, взял лопату, метлу.
Сашок, выглянувший из комнаты, недовольно наблюдал:
— Снова-здорово! На колу мочало, начинай сначала, да, Рэм?! Я-то думал ты понял, что это за кукла… Мозги на место встали, а ты…
— Что я? — Рэм развернулся так резко, что Сашок отшатнулся, — Что я? Я помочь хочу! Ну не получается у него! Ну сглупил где-то! Оступился, не то сказал, не так сказал, так что ж, сразу крест на человеке ставить?
На шум из комнаты в коридор вышел Костя, за ним Степан.
— Что? Тоже отговаривать начнете? Бросить его скажете? Пусть сам выплывает? Эх, вы… — горечь, поутихшая вроде от усталости и недосыпа, снова плеснула волной где-то в горле. Он обвел взглядом замолчавших ребят, подумал:
«А знаю ли я этих людей?»
— Что молчите? А если я, слышишь, Сашок, я оступлюсь, у меня за спиной тоже смеяться будешь и руки не подашь? Эх, вы… — повторил Рэм, — А еще советские люди!

Он со злостью врезался лопатой в пушистый снег и швырял его за спину, надеясь хоть немного выплеснуть сжигающую его обиду. Неужто прав Валька? И это он, Рэм, слепой?
— Да осторожней ты! Несешься, как трактор! — раздалось за спиной. Не веря ушам Рэм обернулся, Сашок возмущенно сверкал глазами, вытирая рукавицей мокрое лицо. Рядом с ним валялась огромная дворницкая лопата. — Ну, что смотришь, — он смущенно отвел взгляд. — Не прав был, признаю. Сейчас мы вдвоем управимся…
— А Костя со Степкой батареи на втором этаже покрасят, Загорский еще вчера не успел. Ну и вечерком глянем, где там еще пошуровать надо. И девчатам сказали, они глянут, что там с кукл… в смысле с Загорским. У них мед был, мед знаешь, как от болезней помогает? Рэм? Рэм, ну что ты уставился! Я ж сказал, ну ошиблись. Эй, Рэм… ну чего ты… Да пусти ты, чего, как баба!
Сашок растерянно бубнил, отпихивая от себя крепко обнявшего его Рэма.

С уборкой снега управились быстро, Сашок помчался сразу в гараж, а Рэм побежал убирать инструменты, ну и глянуть, как там Валька.
Вопреки рэмовым страхам, хуже Вальке не стало, даже наоборот, он уже не был таким пугающе ненормально горячим и мирно спал. Даже прохладный компресс на лбу ему не мешал, Рэм полюбовался немного на спящего Вальку, украдкой поправил растрепавшиеся чуть влажные волосы. Отметил, что на тумбочке стоит аккуратно прикрытый салфеткой чайник и пирожки на блюдце. Пахло от чайника мятой и медом. Ни у кого из парней таких изысков не было, значит, девочки позаботились, понял Рэм, и на душе снова стало тепло.
— Ты поправляйся, Валька, — шепнул на ухо. — Поправляйся.

Глянул на громко тикающий на Колькиной тумбочке будильник: времени оставалось в обрез. Рэм вылетел в коридор, и чуть не сбил с ног стоявшего у самой двери человека.
— Глаза разуй! — начал было он, но за горло его тут же как стальными тисками ухватило, сжало, а потом потащило по коридору. Рэм, задыхаясь, извивался, но шапка как назло упала на глаза, а бекеша теплая, конечно, но в ней и не размахнешься как следует, тяжелая, движения сковывает. Так что он старался хотя бы не упасть, хрипел, да дергался бестолково. В ответ на его трепыханья Рэма приложили спиной и затылком об стену, да так, что в ушах зазвенело, но хватка на горле самую малость ослабла, и шапка с головы слетела.
Рэм заморгал, жмурясь, перед глазами все плыло, а когда картинка наконец стала четкой, не поверил своим глазам:
— Вы? — выдохнул хрипло, просипел пораженно.
Близко-близко на него в упор смотрели серо-желтые глаза майора Шефера. Надо же. И не скажешь, что силища такая, ростом чекист был с Рэмом почти вровень, но в плечах поуже, да и сам весь был узкий, гибкий, как хлыст. Так что Рэм снова попытался вырваться, но чекист не позволил, оскалился то ли от злости, то ли насмехался уже — и не понять было, и Рэм никогда человека в такой ярости еще не видел, когда и человеческого-то в нем словно и нет совсем.
— Ах, ты, щенок паршивый, — Шефер еще раз приложил Рэма о стену. — Ты откуда взялся вообще! Как посмел? Как посмел, я тебя спрашиваю? Я тебе глотку вырву, щенок! Мальчишка!
«Вырвет», — поверил Рэм, задыхаясь в этой стальной хватке.
Теперь Шефер ничем не напоминал ни красавца-чекиста героического, ни вчерашнего вальяжного уверенного в себе хозяина положения.
«Тоже ночка-то не задалась», — злорадно подумал Рэм, отмечая и бледность, и общую помятость, и синяки под глазами.
— Пустите! — прорычал он в ответ, вспоминая, что не пальцем деланный и вырываясь наконец из захвата, — И не орите здесь! Разбудите.
Кто спит, он говорить не стал, но Шефер понял без объяснений — существовал лишь один человек, чей спокойный сон был важен для них обоих.
— Почему он спит? Не на работе?
— Заболел после вчерашнего, — буркнул Рэм, потирая горло. — Вы бы оставили Вальку в покое. У него жар сильный.
Шефер молчал, всматриваясь пристально в лицо, потом глянул на дверь комнаты.
— Ему поспать надо, — Рэм сам ухватил его за запястье, — Я же сказал, что плохо Вальке.
Но Шефер его не дослушал, развернулся круто, словно на плацу, и легко побежал вниз по лестнице. Рэм привалился к стене, потер горло. Что делать, он не знал.
Работалось ему неспокойно, вместо обеда хотел в общежитие смотаться, проверить, как там Валька, но его ухватил за рукав Костя:
— Да не суетись ты. Я Нину попросил, она заглянет, присмотрит. Она знаешь какая? Курсы медсестер закончила. Будет дальше учиться, хирургом хочет стать.
— Баба?.. В смысле, девушка-хирург? — Сашок даже ложку до рта не донес.
— У нас равноправие! Шпалы-то девушки укладывают, и на стройке с нами работают! И вообще, не царские времена, когда у женщин прав не было, а Ниночка очень умная, — тут же набычился Костя.
— Ладно-ладно. — Сдал назад Сашок, придвинув к Рэму тарелку с солянкой. — Поел бы, ничего с твоим Загорским не будет, девчонки присмотрят.
Рэм кивнул, но несмотря на то, что он так и не позавтракал, кусок в горло не лез. Девчонки присмотрят. Только что они сделают, если Шефер заявится?
К концу дня он так извелся, что Сашок во время очередной погрузки подскочил к нему:
— Шабаш, Рэм, дуй уже отсюда.
— Я ж еще…
— Ну, прокачусь еще пару ходок, делов-то. — Отмахнулся Сашок. — Дуй, пока я не передумал.
На проходной Рэма остановили:
— Васильков? В отдел кадров зайди. Срочно.
Ругнувшись под нос, Рэм побежал по коридору, не постучав, вошел в кабинет:
— Дядь Вась! Ну что? Пожар?
Василий Петрович против обыкновения не обругал Рэма за панибратство, даже головы не поднял от документов.
— Загорский сегодня на смену не вышел.
— Да заболел человек.
— И может не выходить, — ровным голосом продолжил Василий Петрович.
Рэм почувствовал, как по спине стекла холодная струйка пота, колени противно задрожали: неужто нажаловались на Вальку? Иваныч? Или Шефер?
— Как же так? — хрипло спросил он. — Почему не выходить-то? Поправится и выйдет!
Василий Петрович все-таки оторвался от бумажек, посмотрел на Рэма:
— Может не выходить на работу в столовую, потому как освободилось место в ДК. Пусть болеет спокойно, потом приходит.
— Как освободилось, — не понял Рэм. — Никто ж не уезжал. Дядь Вась, а что вообще происходит?
Василий Петрович достал из лежащей на столе пачки папиросу, закурил:
— А то и происходит, что заглянул сюда товарищ Шефер, дружески указал мне на ошибки, а именно: неправильное распределение кадров. Человек со спец образованием, а его поставили тарелки мыть, да улицу мести. Я замечание учел, ошибку исправил. Так что передай Загорскому, как поправится — пусть выходит на работу в ДК. Всё.

В комнате было свежо и вкусно пахло свежезаваренным чаем, Сашок валялся на кровати, листал «Технику молодёжи», Валька не спал, он и Костя что-то мирно обсуждали.
— Валька! — Рэм шагнул к кровати и остановился, — он же только с мороза, дурак!
— Ты как? Ты много не говори сейчас, горло не напрягай, и ты знаешь, ты лучше поспи. Когда болеешь, надо спать и пить много, спать и пить.
— Угу. Мой батя, оказывается, болел просто, а мы с мамой думали, он пьяница запойный, — прокомментировал Сашок. В комнате повисла тишина, потом Валька наморщил нос и прыснул от смеха, тут же закрыл рот ладонью, виновато посмотрел на Сашка:
— Извини… Нехорошо над таким смеяться.
Но рядом не удержавшись хохотнул Костя, а Сашок махнул рукой:
— Да ладно, чего мне — рыдать что ли? Лучше уж смеяться. А ты, Загорский, про график не забывай.
Валька страдальчески поморщился, и только сейчас Рэм обратил внимание на аккуратный листок, на котором четким почерком было написано, когда и какие лекарства принимать. Рядом стояли пузырьки и лежали пакетики с порошками.
— А это откуда?
Костя пожал плечами:
— У девочек спроси.

Но девочки, к которым Рэм пришел с благодарностью и упаковкой пряников, оказались ни при чём.
— А это товарищ Шефер, — с гордостью сказала Лида. — Пришел, передал лекарства. Представляешь, что за человек? О каждом помнит!
— Представляю, — растерянно ответил Рэм. — Хотя… нет. Совсем не представляю.
Он поднимался на свой этаж, пытаясь осмыслить произошедшее, когда у окна лестничного пролета увидел уже знакомый силуэт. Шефер курил, глядя в окно.
— Опять вы?
— Опять, — легко согласился Шефер, он удобно устроился на подоконнике, вытянув длинные ноги. Похоже успел взять себя в руки, больше ничего не выдавало в нем дикого яростного хищника, но Рэма уже было не обмануть.
«Я тебя видел. Я знаю, что ты за тварь», — подумал он, останавливаясь в пяти шагах.
— Не бойся, — в полумраке Рэм скорее почувствовал услышал, чем увидел усмешку в мягком хрипловатом голосе. Шефер, не вставая, протянул руку, на ладони матово блеснул портсигар:
— Курить будешь?
— Не курю, — Рэм оперся на перила. — Красивая вещь.
— Семейная реликвия. — Шефер спрятал портсигар в карман, выпустил в потолок тонкую струйку дыма. — Поговорим?
— Поговорим. — Близко Рэм подходить не стал, так и остался стоять двумя ступеньками ниже.
— Уйди, — Шефер выдохнул дым в сторону Рэма, точно хотел вовсе сдуть его с лестницы.
— Вы ж поговорить хотели, — растерялся Рэм, не сообразив.
— Вообще уйди. С дороги моей уйди. И из его жизни уйди! — Теперь за медовой мягкостью слышалась недавняя остервенелая ярость.
— Нет, — твердо сказал Рэм, — Никуда я не уйду, я комсомолец и не позволю…
— Комсомолец, — перебил Шефер, — Ты вообще представляешь, кто такой Валентин Загорский?
— Это не важно.
— Важно. — Шефер сделал еще одну глубокую затяжку. — Важно, комсомолец. Ты знаешь, что он звездой восходящей был на курсе? Что знатоки с мировыми именами в один голос говорили: такие таланты раз в сто лет появляются! Ему сцена нужна, комсомолец. Настоящая. Большая. Ему учиться надо, развиваться. Танцевать. Ты видел, как он танцует? Он парит над сценой. Летает. Партию Тибальда танцевал, и как! — Шефер прикрыл глаза, откинулся затылком в стекло, и замолчал.
Рэм тоже молчал, осмысливая. Кто такой Тибальд он не знал и что за партия такая, тоже, но сообразил, почему Шефер попросил, чтоб Вальку в дом культуры перевели. Не из доброты вовсе, а чтобы Валька сравнил и понял, что он потерял. От подлости замысла дух перехватывало.
— Чего молчишь, комсомолец? Не место Валентину на вашей стройке. Тебе самое место, а ему — нет. Ему блистать надо, ему рукоплескать будут, он к этому с пяти лет, между прочим, шел.
— Так вы же у него все и отняли! — отмер наконец Рэм. — Он мне все рассказал, что с ним сделали, как его там у вас… обрабатывали!
Даже в полумраке он увидел, как побелело лицо Шефера, тот вскочил с подоконника, отшвырнул недокуренную сигарету.
— Я его и пальцем не тронул, — прошипел он, нависая над стоящим несколькими ступенями ниже Рэмом. — И другим не позволил. Так… попугали немного, умней будет, глупостей не натворит. Ты вообще представляешь, что мне пришлось сделать, чтобы его из-под следствия вытащить?
— Он и так не виноват был!
— Да какая разница! Виноват — не виноват! Детский сад. — Фыркнул Шефер. — Я его вытащил. Со временем бы и в театр вернул. И на сцену. Будущее ему устроил. А ты, комсомолец, ты что ему можешь дать? Клуб ваш шоферской? Два притопа, три прихлопа? — Шефер вдруг осклабился, хлопнул себя ладонями по бедрам и под чечеточный перестук пропел гнусаво:
— Эх яблочко, куда котишься! В комсомол попадешь, не воротишься!.. Не дури, комсомолец — уйди!
Рэм подавленно молчал. Все, что говорил Шефер, было правдой, только вывернутой наизнанку, чудовищно искаженной:
— Нет. Все неправда.
— Что неправда?
— Вы не этого хотите. Не сцены для Вальки, не славы.
— Не этого? А чего же я хочу, комсомолец?
— Вы просто его хотите. Себе. Целиком.
— А ты нет? Не ври только, уж я-то знаю, как Валечка может с ума свести, даже такого телка деревенского, как ты.
Рэм упрямо качнул головой — не будет он сейчас о своих хотелках думать:
— Отстаньте от Вальки. Он… он не хочет с вами. И не захочет.
Шефер подхватил брошенный на перила небрежно плащ, начал спускаться, поравнявшись с Рэмом остановился, сказал, глядя перед собой:
— Захочет. Убежал, потому что испугался. Не понял. Я ему объясню, и он захочет. А ты не мешайся под ногами. Раздавлю.
И пошел вниз, а Рэм стоял, слушая, как затихают постепенно четкие чеканные шаги.

запись создана: 19.06.2020 в 14:31

Читаю "Агнесса. Исповедь жены сталинского чекиста" как бы воспоминания реального человека, но... Я даже не знаю, как это оценить.
Эта Агнесса... Слов нет! Замужем за высокопоставленным чекистом, в головушке только одно: платьешки, причесочки и кавлеры.
Ну изредка мелькнет нечто вроде: кавалер, белый офицер, возил на виселицы посмотреть, ах, эти мужчины! У сестры мужа убили, расстреляли. Но сестра такая тварь, всегда меня на задний план задвигала, но я-то всех на свете и милее и белее.
Особенно поразили страницы, в которых описан визит в Караганду. Зима, лютый холод и голод. Люди буквально мрут от голода, а у них вагон набит жратвой.
Ну и главная мысль: все бабы как бабы, а я богинюшка!

И вот подхожу к Балицкому[2] — а он красивый был, высокий, статный, блондин, настоящий Зигфрид, — все пропели про чару и ждут: что-то сейчас будет? Я знала, что Балицкому нравлюсь, но тут сидела его жена — маленькая, жалкая, злая, глаз с него не спускала. И он лихо выпил водку, но меня под ее взглядом поцеловать не решился, зато на тарелку положил серебряный рубль. Тогда это была редкость.

.....мне передали, помню, что он ( муж) был на пикнике и парой ему была одна сотрудница — хорошенькая, личико белое, фарфоровое, волосы черные до плеч, челка. .....


.....И вот я появилась в этом платье среди гостей, и все взоры — на меня, а она — та сотрудница со своей черной челкой и фарфоровым личиком — с подругой под руку в простой белой кофточке, в юбочке… Ну куда, куда тебе равняться со мной? Я только в залу прошла — и ее не стало.

.....Миронов, помню, как-то сказал мне с удивлением:

— Ага, ты представь себе — З. пришла ко мне в кабинет в валенках.

Это было для него диво! Зачем она к нему приходила, я и спрашивать не стала — поняла, валенки эти отбили у него всякий интерес, если он у него и был. Вы бы видели его выражение! Он говорил мне об этих валенках, как о чем-то непристойном, неприличном, так я его приучила понимать, ценить, на какой высоте женщина должна себя держать. Валенки… Со мной он такого никогда не видел, и он понял: З. — простенькая, серенькая, дешевенькая — так она себя уронила.
Блядь! То есть для чиновника диво-дивное, что женщина ходит в валенках! Это безвкусие и серость, а не нищета и холод!
Еще немного о шикарной жизни читать дальшеВ Новосибирске нам предоставили особняк бывшего генерал-губернатора. В воротах, оберегая нас, стоял милиционер.

Там был большой двор-сад, в нем эстрада, где выступали для нас приезжающие местные актеры, и еще отдельный домик-бильярдная. В самом дворце устроили для нас просмотровый кинозал. И я, как первая дама города, выбирала из списка, какой именно кинофильм сегодня хочу посмотреть.

У меня был свой «двор», меня окружали «фрейлины» — жены начальников. Кого пригласить, а кого нет, было в моей воле, и они соперничали за мое расположение. Фильмы выбирала я, с ними только советовалась.

Мы, бывало, сидим в зале, смотрим фильм; «подхалимы» несут нам фрукты, пирожные… Да, да, вы правы, конечно, я неверно употребляю это слово. Точнее сказать «слуги», конечно, но я называла их подхалимами — уж очень старались они угодить и предупредить каждое наше желание. Они так и вились вокруг нас. Их теперь называют «обслугой» (не «прислугой» — прислуга была у бывших)…

… Несут пирожные, знаете какие? Внутри налито мороженое с горящим спиртом, но их можно было есть не обжигаясь. Представьте себе, в полутьме зала голубые огоньки пирожных. Я-то, правда, не очень их ела, берегла талию, ела чаще всего одни апельсины.

Мои придворные дамы и пикнуть не смели против меня, те же подхалимки; только с Мирошей, случалось, мы спорили, какой фильм смотреть. Он все просил «Цыганский табор» с Лялей Черной. Там показывали поединок на кнутах, в котором два цыгана убивают друг друга. Мироша каждый раз все просил прокрутить «Табор», пока я не рассердилась: хватит тебе, мол, смотреть твой «Табор», вырежи себе кадры со своей Лялей Черной и упивайся ими отдельно.

1937 год на минуточку. Боже! Мемуары Эллочки Людоедочки просто!

Правда далее мне обещан арест этой замечательной женщины и лагеря.

Я честно пыталась написать что-то исторически достоверное, но по моим ощущениям, вышло нечто среднее между этим Тык и этим
читать дальше.

В коммуне остановка!

1— Ну, а ты, ты чего? — Сашок подпрыгивал на сиденье от нетерпения. Зеленые, как у деревенского кота, глаза блестели.
— А она и говорит, что свадьбу надо, вот поженимся и комнату отдельную выделят, как ячейке общества… Она, мол, уж и салфеточки навышивала… Комод купим, кровать.
— А ты ей?
— А я так сказал: не время, товарищ Маша, сейчас для свадеб! Эгоизм это и мещанство! У нас завод не достроен. Мы цеха к сроку сдать должны. Ну какие салфеточки? Глупости всё это.
— А она?
— Носом захлюпала, сырость развела. Говорит, что всю жизнь мечтала, чтобы комната своя и птичка в клеточке, и салфетки, и вроде все, как у людей.
— А ты?
— Ну, я прочитал стихи — правильные, чтобы поняла, о чем я ей толкую.
— А она?
— Разревелась, по роже дала. Изверг ты, говорит. И ушла, дверью шваркнула.
— Это что ж ты ей прочитал? — изумился Сашок.
Рэм пожал плечами:
— Мое любимое. Из Маяковского, — он набрал воздуха в грудь и продекламировал громко, с чувством, помогая рукой отмерять четкий маршевый ритм:
«Опутали революцию обывательщины нити.
Страшнее Врангеля обывательский быт.
Скорее
головы канарейкам сверните —
чтоб коммунизм
канарейками не был побит!»
— Сильно! — одобрил Сашок.
— Вот… А Маша не поняла… По-мещански мыслит.
— Зато красивая… — Сашок мечтательно вздохнул.
— Эка невидаль, красивая. Этих красивых вокруг… Вчера Маша, сегодня Наташа. А завтра Глаша… Разве ж это главное? И вообще, я Машке сразу сказал, что вот есть половая потребность и все. А любовь… цирлихи-манирлихи — это несознательно, это всё потом. Разве я виноват, что она втюрилась все равно?
Сашок завистливо покосился на Рэма:
— Эх, везет тебе, Рэмка! У тебя ж это… Фактура. Хоть сейчас на плакат, — и с грустью глянул на себя в зеркало заднего вида. Зеркало безжалостно отразило нос уточкой и лицо, сплошь покрытое разнокалиберными конопушками.
— Чего? Какой еще плакат?
— Ну… такой, — Сашок попытался выпятить подбородок, расправил плечи, рискуя сломать позвоночник, устремил суровый взгляд в ветровое стекло и бодрым голосом провозгласил:
— Родина зовёт! Комсомол — вперед!
— Да ну тебя! — захохотал Рэм. Смутился, конечно, но не очень. Во-первых, про себя знал: может, и не красавец писаный, но и ростом вышел, и лицом. Лицом в мать — такой же сероглазый и кудри светлые. Ростом в отца — и в плечах, как говорится, косая сажень. И не дурак. Отсюда вытекало во-вторых: не было у Рэма проблем с женским полом.
— О! глянь, глянь! Кажись, это наша…
Они сидели в кабине грузовичка-полуторки возле вокзала, встречая прибывший в славный город Магнитогорск поезд. Комсорг сказал, что надо встретить прибывшую специалистку, Рэму не сложно, а Сашок так увязался, за компанию. По пути, слово за слово, поспорили: красивой будет новенькая или нет.
Глядя на толпу приезжих, спешащих с узлами, тюками, чемоданами, Рэм вспомнил, как весело они ехали в этот город. С песнями под гитару, шутками, хохотом, давали клятвы друг другу, что будут честно трудиться, не струсят и не отступят. Не подведут. Они и не подвели. Завод — гигант, предназначение которого снабжать юное государство так необходимым ему металлом, будет сдан к концу этого года. И есть в этом великом деле и его заслуга, и Сашки, и всех остальных весёлых, дружных ребят с того самого поезда, прибывших в Магнитогорск год назад.
Постепенно толпа рассеивалась, и на перроне осталась только бесформенная, нескладная фигура, она неприкаянно топталась на перроне, похожая на замерзающую цаплю. Сашок радостно хохотнул:
— Ну что, Рэмка? Проигрался? Отдаешь мне нож! Уговор!
Рэм не желая показывать своей досады, безразлично пожал плечами, потом неторопливо достал из кармана бекеши нож, командирский, шести предметный, любовно протер рукавом рукоять и убрал обратно в карман.
— А это еще неизвестно. Не говори: «Гоп».
— Как это неизвестно! Жлобишься? А еще ударник, комсомолец! — взвился вспыльчивый Сашок. — Мы на что забились? Что новенькая красотка будет! А эта…
— И эта красивая! — отрезал Рэм. — Раз сюда поехала, на большую стройку, значит точно красивая.
Он помолчал и снисходительно разъяснил не понимающему Сашку:
— Душа у нее красивая. Комсомольская. Правильная.
— Ээээ… — пока Сашка подбирал слова, пытаясь осознать, в чем подвох, потом махнул рукой:
— Вот сам с эдакой красотой и езжай, а мне тут по делам надо. Умелец один обещал с машиной помочь.
- А чем тебя дядя Миша не устраивает, у него руки золотые, вторых таких нет!
- Так то оно так, - Сашок шмыгнул носом. - Только арестовали дядю Мишу. Вроде как вредитель он..
- О как! - удивился Рэм. - Вредитель! А я и не знал. Но же беспартийный был? Тогда, конечно.
Сашок поерзал на сиденье, почесал нос, потом пригладил торчащие рыжие вихры:
- Слушай, Рэм... Ну как же.. Дядя Миша столько работал, и Историю партии учил, готовился.
- И что? - Рэм внимательно следила на несуразной фигурой на перроне, нет, все-таки не красавица. С такой-то фигурой! Ну точно бочка для капусты и ноги как у цапли.
- Ну так.. он, может, и не виноват?
- Чего? - Рэм развернулся к Сашке, тут же виновато опустившему взгляд.
- Говорю, не виноват, может. Ошиблись.
Рэм ухватил Сашка за отворот шоферской тужурки:
- Взяли - значит виноват! - припечатал жестко. А потом, чтобы выбить из товарища не достойные комсомольца сомнения добавил: - Это мы с тобой не знаем, что и как, а там - он ткнул указательным пальцем на потолок кабины - там люди знающие. Невиновного бы не арестовали. Понял?
- Понял, - Сашок выбрался из машины. Рэм проводил взглядом его понурую фигуру и покачал головой, а потом распахнул дверь грузовичка, одним движением выпрыгнул, потянулся, с наслаждением вдыхая морозный воздух, ощущая гибкость и силу молодого тела, и широкими уверенными шагами двинул к нахохлившейся на перроне девушке.

— С приездом, крррасавица! — поприветствовал он, широко улыбаясь, встряхивая льняным чубом. Несознательная Маша частенько ему говорила, вздыхая:
— Ох, Рэмушка, волосы у тебя, точно лён, так и хочется сквозь пальцы пропустить. — Ну и сама тут же тянулась. Ласкала.
Девушка не обернулась, только странно сжалась. Замерзла? Так тут все мерзли с непривычки. Рэм обошел девушку, встал перед ней: руки в боки, улыбка, чуб — всё при нем.
Реклама:
Скрыть


— С комсомольским приветом, говорю! — И замолчал, с удивлением разглядывая незнакомку. Теперь стало понятно почему она казалось бесформенной, точно кадушка: на ней был толстенный тулуп, только без пуговиц, подпоясанный обычной веревкой с неопрятно разлохматившимися кончиками. Из-под тулупа виднелся подол пальто, тонюсенького, драпового, брючата тоже для зимы неподходящие, а ниже всего этого великолепия торчали лаковые щегольские штиблеты. На голове незнакомки была слишком большая для неё шапка-ушанка, съезжавшая до кончика покрасневшего носа, а шея обмотана серым платком, когда-то пушистым и нежным, а сейчас больше напоминавшим дерюгу.
— Вы мне? — спросила она неуверенным хрипловатым голосом.
— Тебе! Встречаем по поручению товарища комсорга. Вещи-то где?
— Вот, — она указала на чемодан, и Рэм снова озадаченно нахмурился. Вещь была качественная, это тебе не картонные обтрепанные чемоданчики, не авоськи и холщовые мешки. Кожаный, с блестящими металлическими уголками, солидно поблескивающей табличкой. А застежки выломаны, и гравировка на табличке, — Рэм свои цепким взглядом сразу усмотрел — была выцарапана.
— Это все? — Что вещей мало, не удивился, не затем сюда народ ехал, чтоб вещами обрастать. Он просто подхватил чемодан и зашагал к машине. Девушка неуклюже пошла следом, подошвы штиблет скользили по утоптанному снегу. Так что Рэм притормозил и вовремя ухватил под локоть.
— Ты тут поаккуратней. И вообще гляди в оба, — он ободряюще улыбнулся, но она не ответила, даже не посмотрела, только неловко как-то неуверенно попятилась, точно боялась, что он ее не выпустит.

— Сейчас, печку включу, согреешься. Ноябрь, а уже морозы ух какие! Легко без пальцев остаться можно.
Девушка промолчала, кутаясь в свой нелепый тулуп.
— Эм. Вот у дружка моего в рейсе машина заглохла, так он пока её чинил, уши отморозил. Насовсем. Я вас потом познакомлю.
Девушка тихонько шмыгнула носом и повернулась наконец к Рэму, очевидно удивленная необходимостью знакомства с кем-то безухим.
И тут-то Рэм понял, что Сашок точно дурак, а девушка — красавица, точнее раскрасавица, потому что только у настоящей раскрасавицы могут быть такие глаза. Рэм смотрел, пытался подобрать определение — какого же они цвета. Они напоминали ему что-то доброе, родное, только что именно — он не помнил; и кожа светлая-светлая, нежная-нежная… Рэм видел лишь краешек щеки, спинку прямого носа и удивительные небывалые нездешние глаза.
— А не захочешь, так и не познакомлю, — промямлил он, чувствуя себя деревенским дурачком и лихорадочно вспоминая что-нибудь мало-мальски подходящее из Маяковского, чтобы впечатлить прекрасноглазую незнакомку.
В этот момент она наконец сдернула наконец свой огромный шарф, стянула ушанку, и Рэм почувствовал, как челюсть у него уехала вниз и вбок точь-в-точь как ковш у сломанного экскаватора. Это как же он оказался таким дурнем? Рядом сидел парень. Молодой, наверное, даже моложе Рэма, худой, с тощей длинной шеей, длинным носом, черные волосы торчали словно разлохмаченные ветром перья. И опять глазастый Рэм углядел странную деталь: пряди были острижены вкривь и вкось, разной длины, а на тонкой шее алело несколько уже подживших длинных царапин, словно тот, кто стриг парня, зло и неумело выхватывал ножницами пряди и оцарапал нежную кожу.
Чтобы скрыть замешательство, Рэм протянул руку, представился:
— Меня Рэм зовут! Васильков!
— Валентин Загорский, — парень глядел все так же с обидным равнодушием. Протянул руку. Костяшки на длинных пальцах были сбиты.
Рэм пожал длинные ледяные пальцы, и Валентин снова равнодушно отвернулся к окну, замолчал. Новые знакомцы всегда удивлялись необычному имени, и Рэм, гордящийся им, с удовольствием пояснял, что имя не простое, а со смыслом: «Революция», «Электрификация», «Механизация». И такому имени надо соответствовать, потому-то Рэм после школы и махнул сюда, на одну из величайших комсомольских строек. Но парень ничего не спросил. Они ехали по просыпающимся улицам в тишине, и Рэм не удержавшись заговорил:
— Молодец, Валька, что к нам приехал! Ты только глянь! Красота! — Он ткнул рукой в лобовое стекло, за которым вдали, в алеющем морозным восходом небе отчетливо выделялись трубы завода-гиганта. — Ведь ничего не было! Веришь? Ничего! Степь голая! А человек пришел и все переделал, как ему надо. И дороги проложил. И дома построил! У нас и трамвай есть! И даже театр звуковой! Магнит называется! — Рэм говорил и чувствовал небывалую гордость, словно он сам мерз в холодной степи, жил в палатках, возводил первую плотину, строил дома. Эх, жаль, поздно приехал, когда самое тяжелое и интересное уже сделано. Ну это ничего. На его век работы хватит.
— В общем, дело мы тут делаем хорошее. Правильное дело, понимаешь! Нужное! Все, как товарищ Сталин говорит.
Он наконец обернулся к Валентину и замер. Теперь тот смотрел прямо на него, и такой это был взгляд, что Рэм осекся, чувствуя странно, неуместно что ли. Словно на поминки пришел с баяном. Колючий, сухой взгляд. И тишина была не дружеская, теплая, а наполненная холодом и равнодушием. Потом Валентин снова отвернулся, так ничего и не сказав, и Рэм понял, что не замечает этот странный парень красоты нового, на глазах рождающегося мира, не восторгается высоким подвигом советского человека. Где-то он далеко-далеко сейчас.
Ну и чего приехал-то тогда? За длинным рублем что ли? Поверил в байки о том, какие здесь деньги заколачивают?
Остаток пути проделали молча.

— Приехали! — буркнул Рэм, затормозив у проходной. — Вон туда тебе. К кадровику. Он документы оформит. Потом в общежитие к коменданту, чтоб койку дали.
Валентин кивнул, но как-то неуверенно, словно к нему обратились на иностранном языке:
— Благодарю, — сказал тихо, потом обхватил обеими руками свой норовящий раскрыться чемодан, и зашагал по дорожке. Рэм покачал головой: надо же. «Благодарю». Словечко-то какое… Посмотрел-посмотрел на безупречно прямую спину, надо было бы поторопиться, не дело опаздывать, перед ребятами потом стыдно. Но неожиданно для себя бросился следом.
— Стой! Провожу, а то заблудишься.
Кадровика дядю Васю Рэм очень уважал: Василий Петрович еще в первую мировую повоевал, и Революцию совершал, и потом с белыми бился! Пожил человек, и теперь вот продолжает на трудовом фронте.
— Эт-та что за филькина грамота? — Начал он, глядя на комсомольскую путевку, отданную ему Валентином, но потом еще раз посмотрел на подписи, печати и замолчал.
— А чего не так-то? — Рэм был готов возмутиться за новенького. — Ты, дядь Вась, не финти! Человек приехал работать, так и обеспечь его трудовым местом!
— Я тебе, щенку, не дядьвась, а Василий Петрович, — беззлобно ругнулся кадровик, — Направления-то нет. Какое трудовое место-то тебе обеспечить, а, соколик? —Он обратился к новенькому, безучастно смотрящему в стенку. Рэм тряхнул его дружески за плечо, мол, не спи! Судьба твоя трудовая решается.



— Что ж не обозначили-то специализацию? — Василий Петрович вдруг подозрительно прищурился. — А ты часом не спец контингент?
— Кто? — не понял новенький, а Рэм снова возмутился:
— Да ты чего, дядь Вась! Ну какой он… Ты посмотри хорошенько.
— Ну-ну… — Василий Петрович внимательно изучал новенького цепким взглядом.
— Шоферишь? — вдруг спросил он, а Рэм фыркнул, уж собрата-шофера он узнал бы сразу.
— Нет, — подтвердил его наблюдения новенький, и уголки губ у него дрогнули, словно бы в усмешке, но Рэм решил: показалось. Над чем тут смеяться?
— С металлом работаешь? Инженер? Бетон льешь?
Новенький с той же равнодушной безучастностью качал головой. Рэм включился в игру:
— Сварщик?
— Штукатур?
— Я закончил Ленинградское хореографическое училище, — оборвал его Валентин. И добавил, вскинув подбородок, — Я артист балета.
— О! — Рэм уставился на новенького с удвоенным любопытством, — Ну тогда понятно…
Тот выгнул бровь, словно бы спрашивая: «Чего тебе понятно?»
— Дядь Вась! Так его в дом культуры при нашей общаге, там же не хватает людей. Валь, ты ж танцы на новый год поставишь? Номера для утренника?
У Валентина дернулся мускул на щеке:
— Номера для утренника? — переспросил он, и снова Рэму стало очень неуютно и от взгляда, и от голоса, словно ужас какую чушь сморозил. И опять подумалось: надо же глазищи какие… На что ж похожи-то?
— Не поставит он ничего, — хлопнул по столу ладонью Василий Петрович. — Нет у меня мест в ДК.
— Как это нет! — возмутился Рэм. — Как нет! Сами ж говорили: работать некому! Так вот вам специалист. И какой! — он хлопнул Вальку по спине, — Из Ленинграда! Колыбели революции.
— А это здесь при чем? — не воодушевился Василий Петрович, — Сказал нет, значит нет. Ясно тебе, — он глянул в путевку, — Валентин Андреевич Загорский.
— Предельно, — новенький и кадровик смотрели друг другу в глаза, и между ними повисло нечто невысказанное, но прекрасно обоим понятное.
— А раз понимаешь, не обессудь, — развел руками Василий Петрович. — В ДК я тебя устроить не могу.
— Так что ж ему — назад ехать? — снова не выдержал Рэм.
— Ну так и куда тебя? — взгляд Василия Петровича еще раз пробежался по лаковым штиблетам, полам тонкого пальто. — Кашеварить-то умеешь?
— Нет.
— Ну хоть посуду мыть?
Тут новенький приподнял брови, пожал плечами, мол, не знаю.
Рэм фыркнул, это уже смешно было. Разыгрывают их, что ли? Но Василий Петрович его веселья не разделял. Посмотрел хмуро на неумело остриженную голову, лаковые неуместные штиблеты, чемоданчик со сломанными застежками, усмехнулся как-то понимающе:
— Ну… Пойдешь помощником в заводскую столовую, там девчата давно просят кого-нибудь. А до обеда дворником в общежитие, Иваныч все ужи прожужжал, что некому с метлой управляться. С метлой справишься, артист?
И звучно шлепнул печать в направление. — Давай к коменданту. Койку выделят.

Новенький вышел, и Рэм уже собрался было пойти следом, не бросать же его такого… неприспособленного, когда Василий Петрович его окликнул:
— Ты, Рэмка, притормози. — Помолчал и каким-то несвойственным ему движением суетливо переложил бумажки из одной лохматой стопки в другую. Передвинул чернильницу.
— Ну чего, дядь Вась? — Рэм нетерпеливо переступил с ноги на ногу.
— Ты держался бы от этого Загорского подальше.
Увидел, как удивленно вытянулось лицо Рэма, и поспешно поправился:
— Ты уже где должен быть? На заводе! Вот и иди, нечего тебе тут болтаться! И я тебе не дядьвась! Коту васькай! — И замахал руками: мол, не до тебя.
Только вот Рэму показалось, что слукавил честный и хороший человек дядя Вася. Не то хотел сказать. Но надо было догонять новенького, так что Рэм припустил по коридору.
— Ва-аль! Валька! Давай провожу! А то с нашим комендантом еще попробуй договорись! Снега зимой не выпросишь, но ты держись меня! — он дружески приобнял новенького за плечи. Тот застыл, как статуя, потом кивнул:
— Конечно. Проводи.
Комендант изучил направление и так, и эдак, даже на свет посмотрел.
— Ты его еще лизни! — подсказал Рэм.
Комендант был тот еще жучара, Рэм удивлялся, как такому человеку вообще могли доверить важное дело: обеспечить трудовой народ правильными условиями. Но у Никанора Иваныча снега и то было не допроситься зимой, и травы летом; и вообще с любой вещью он расставался так, будто она была его, личная. А чего их, вещи, жалеть-то? Вот наступит коммунизм, так вообще ничего-ничего личного не будет. Все будет у всех. Чего душа пожелает. Немного осталось.
Комендант внимательно изучил направление, даже пальцем поковырял подозрительно, потом так же подозрительно глянул на новенького:
— Это что за… специалист такой редкостный? — с ехидством спросил.
— Да вот такой, — отрезал Рэм, понявший, что за себя новенький точно постоять не может, да и не знает он, что за жук хитрый их комендант.
— Да поди ты! — всплеснул сухонькими ладошками комендант. — И где трудиться будете?
Рэм и сказать ничего не успел, как новенький все испортил:
— В столовой.
— Это какой же? Для иностранных специалистов? Шеф-повар? — спросил, а сам скалится насмешливо, ясно же, что не верит.
А новенький словно и не заметил издевки:
— Нет. Не для иностранных. Помощником в заводской… — и такой у него вид вдруг стал, точно он и сам этому факту удивляется, даже ресницами хлопнул, мол это как это меня сюда занесло.

— Нету у меня мест! Не-ту! — и смотрит выжидательно, новенький-то не в курсе, а Рэм знает, ждет, что сейчас ему сунут что-нибудь. Деньги или подарочек. Но новенький только кивнул, нету мол и нет. И не надо.
А потом и вовсе ляпнул несуразное:
— Прошу прощения за беспокойство. — И развернулся, вышел в коридор. В другое время Рэм бы посмеялся, такого удивления на лице коменданта он еще не видел. Да только не ко времени веселиться было.
— Так! Ты чего-то не понимаешь, Никанор Петрович, — сурово сказал он. — Тебе человека устроить надо! Или ты стройку сорвать хочешь?
— А ты, Васильков, огород не городи! При чем тут стройка?
— А при том. Стройматериалы возить надо? Надо. Шоферские бригады работать должны? Должны! — Рэм даже кулаком по столу стукнул. — А как они работать будут, если завтра с дизентерией все до единого человека полягут. И кто виноват будет? А комендант Никанор Иваныч!
— Эй-эй! Ты говори, да не заговаривайся! Какая дизентерия? Я-то тут при чем! Мое дело маленькое.
— А вот тут, дорогой ты мой Никанор Петрович, ты ошибаешься, — задушевно мурлыкнул Рэм. — Новенький у нас кто? Специалист по мытью столового инвентаря! А не помоет он этот самый инвентарь и что? А вот что — Вот тебе дизентерия. А кто виноват? А?
— Да хватит меня виноватить! — взвился комендант. — Нету мест! Нету! Что ж я этой птице важной — самолично хоромы отстрою?



— А койка есть?
— Есть. Ножку только починить надо.
— Починим. И к нам в комнату. Потеснимся.
— Ну… Ежели так.
— И белье. Матрац.
— Нету! Без ножа режешь, ирод!
Когда Рэм, взмокший и раскрасневшийся, выкатился в коридор, новенький стоял у окна, смотрел на город.
— Любуешься? — одобрил Рэм. — Я ж говорю, красота редкостная! Пошли. Устраивать тебя будем.
Комната у них была большая, светлая, с двумя окнами. И народ подобрался хороший. Правильный. Они еще в поезде познакомились и решили, что вместе и жить будут, и работать.
— Ты располагайся, — приободрил Рэм Вальку, — Ребята у нас отличные! Вон там Сашок спит, — он указал на кровать окна, — Там, где вся тумбочка книгами завалена, это Костина. Костя на вечерке учится, у него книги даже под кроватью. Там Степан, у него журналов разных много, и "Смена", и "Техника - молодёжи" - есть что почитать, ну, а здесь, — Рэм указал на кровать, которую пришлось подвинуть, — моя. А это твое место теперь!
Новенький встал около кровати, хорошая кровать, прочная, ножку Рэм в пять минут починил, уставился на скатанный матрац, словно впервые видел. Потом неловкими неумелыми движениями раскатал его, поставил грозящий раскрыться чемодан на прикроватную тумбочку.
Стянул наконец свой тулуп, и Рэм присвистнул, глядя на короткое несерьезное пальтецо.
— А другой одежды у тебя нету?
Новенький покачал головой.
— Как же ты так собирался?
— Да вот так. — Он покачнулся и сел на застеленную кровать, поднял на Рэма свои удивительные глаза. И снова Рэм подумал, что глаза эти что-то напоминают. Только что?
Теперь стало видно, что вид у Вальки совсем-совсем усталый, и бледный он, и сонный
— Ты это устал с дороги? Отдыхай. На смену тебе завтра. Ребята все работают, вечером и познакомишься.
Он снова похлопал новенького по острому плечу, — надо же поддержать человека. Выскочил в коридор, но на полпути развернулся круто, помчался назад.
— Слышь, Валь? Там в тумбочке пряники есть. Мятные. Ну, чай себе сделай, чтоб голодным не сидеть.

Вечером Рэм пришел поздно, из-за опоздания пришлось задержаться, и, наверное, первый раз за все время так рвался он в обжитую шумную комнату. Обычно и в цеху, и в гараже, было полно дел. А то в клуб можно было пойти.

Когда он прибежал, ребята уже вернулись со смены, и понял, что знакомство не заладилось. Парни пили чай на кухне.
— И было бы чего нос задирать. — донеслось до Рэма.
— Дело говоришь! — Сашок аж покраснел от обиды. — Мы поговорить хотели, а он сидит, слова цедит.
— Да ладно вам, — вступился Рэм, — неплохой он, я ж сам с ним утром познакомился. Просто устал, ну, или растерялся.
— Ну-ну. — Буркнул недоверчиво Сашок. — Тебе виднее. Только учти, нянчиться с ним никто не станет. Ишь! Кукла.
Кто хохотнул, кто-то улыбнулся, а Рэм подумал, что светлокожий, беленький, нежный, хрупкий какой-то новенький и впрямь был похож на фарфоровую статуэтку.
И только проваливаясь в сон, Рэм понял, на что были похожи глаза нового парня. Точь-в-точь такая, глубокого лилового цвета цвела в палисаднике у родного их домишки сирень.


2В столовой было тепло и вкусно пахло гречневой кашей и тушеным мясом. Народ ел, согревался, обменивался новостями, было шумно, оживленно, но сегодня Рэм только отмахнулся от зовущих его ребят, сел возле стола, куда относили грязную посуду как раз под плакатом: «У нас закон такой: поел — убери за собой».
К нему тут же подсел Сашок, начал выгружать тарелки с подноса:
— Слышал, Кукла-то наша с утра столько посуды раскокал, что в конце месяца еще и должен останется, — хохотнул он. — Глянь только! — он ткнул ложкой, указывая.
Рэм посмотрел. Валька в повязанном поверх белой рубашки фартуке счищал в огромный бак с надписью «Отходы» остатки гречки с гуляшом с тарелок, и лицо у него при этом было такое…
— Принцесса вышла из дворца и оказалась на скотном дворе, — прокомментировал ехидный Степан, и Сашок с готовностью подхватил:
— Ароматы их высочеству пришлись не по вкусу.
— Их высочество были в шоке!
Парни захохотали, поглядывая на Рэма, приглашая его присоединиться к веселью, но Рэм не стал. А Валька, словно почувствовав направленные на него насмешливые взгляды, неловко повернулся, задел локтем высокую опасно накренившуюся стопку тарелок и… Он попытался перехватить, но катастрофа оказалась неминуема, тарелки накренились еще сильнее и через мгновение с жалобным звоном разлетелись по полу острыми осколками.
В столовой стало тихо-тихо… Потом из кухни вылетела толстая, круглая как колобок, повариха.
— Да за что тебя мне прислали на мою голову??? — завопила она. — Ты ж со мной не рассчитаешься! Ну какая от тебя польза кроме вреда? Вредитель ты и есть! Что смотришь, не в кино! Собирай давай! Бери разнос и собирай.
Рэм со своего места видел, каким растерянным и беззащитным стало Валькино лицо. Как дрогнули краешки губ, и как потом снова сделалось холодным и равнодушным. Даже высокомерным. Будто не слышал он ни ехидных смешков, ни выкриков…
— Ну и чего ржете-то! — окоротил Рэм разошедшихся парней. — Ну не вышло сразу, и чего?
— А ты что за него вступаешься? Он тебе кто? Лучший друг? — обиженно скривил губы Сашок. — И чего ты, Рэм, с этой Куклой возишься? Таскаешься по вечерам в столовку, помогаешь. По утрам снег убираешь. Сам пусть справляется! Он же тебе и спасибо ни разу не сказал по-человечески.
Отвечать Рэм не встал, подошел к Вальке, начал помогать.
— Это необязательно, — глаза Валька не поднял, осторожно собирал осколки. — Я и сам могу.
— Я знаю, — Рэм широко улыбнулся. — Знаешь, я, когда только начинал, машину с грузом в кювет отправил. Меня потом всей бригадой вытаскивали, дневной план чуть не сорвали. Спасибо ребятам, выручили.
Он помог отнести битую посуду в мусорку, потом заглянул к поварихе, укоризненно цокнул языком:
— Ну что ж вы! Ну, не вышло у человека, чего лаетесь-то сразу.
Та только рукой махнула, привыкла уже за эти недели к рэмову заступничеству, и к тому, что по вечерам он в столовой помогает криворукому новенькому тоже привыкла.
Ну, а как Рэм мог не помогать? В первый же вечер, заглянув проверить, как там Валька, за голову схватился. Не поверил, что можно и правда не уметь делать простейшее. Дрова рубить. Или полы помыть. Выгрузить ящики с мороженым мясом.
Рэм понаблюдал пару минут, как Валька, сосредоточенно закусив губу, пытается выжать половую тряпку, засучил рукава:
— Вот так… Гляди…
Но не в рабочих обязанностях была проблема.
Ребята-то по-доброму сначала отнеслись, помогать пытались, советовать. Да только и помощь, и советы Валька принимал так, словно бы лишнее это все, ненужное, а т вовсе мешающее. И все у него не клеилось, все было ни в лад, невпопад. Рэм его в клуб потащил, чтоб развеялся человек. Так Валька словно замороженный был, а когда девчата на сцене задорно стуча каблуками начали выкрикивать частушки сморщился словно уксуса хлебнул да так и просидел. Как запели под гитару «Наш паровоз вперед летит, в коммуне остановка» — рта не раскрыл. Пару раз даже уши зажимал. А когда хохотушка и всеобщая любимица Лидуша попросила «показать чего-нибудь такое, балетное» — отказал, да с таким лицом, что Лидушка потом растерянно спрашивала, что с ней не так и почему ей в «балетные нельзя»?
И дело не в том, что молчун, Костя тоже не балаболка, все сидит в книжках своих по уши. Учится на вечернем.
Ну вот недавно! Костя притащил из библиотеки четыре толстенных тома.
— Гляньте! — гордо посмотрел на остальных: — Великий роман великого классика!
— Это ты на четыре года себе взял, — хохотнул Сашок, но Костя внимания не обратил, открыл первый том и удивленно заморгал:
— Ого… Тут не на русском! — пожелтевшая страница была покрыта легкими завитушками. — Это французский. Роман же о великой победе русского народа над узурпатором Наполеоном.
— Угу… — И Костя, сосредоточенно наморщив лоб, ринулся штурмовать классику. — Особо понравившиеся места он зачитывал вслух, а также те самые заковыристые отрывки на французском. Косте почему-то мало было прочесть перевод, ему было необходимо зачитать оригинал, ну или попытаться.
Вот и вчера он мужественно пытался выговорить
— Кес… ке… ке… сер… — хм… кескесер… Ну и язык. Все-таки красивее русского нет! Ну украинский еще… певучий.
Тут Валька, до этого, как обычно, сидевший молча, поднял голову и произнес несколько фраз, звонких и певучих, как птичья весенняя трель:
— Это читается так.
В комнате воцарилась тишина. Костя нахмурился:
— Откуда знаешь?
— Знаю. Я учил французский, красивый язык. Правильный французский, естественно. А у тебя какое-то смешение французского с нижегородским…
Лицо у Кости обиженно вытянулось.
— Это цитата из Грибоедова, — попробовал объяснить Валька, — Ну помните? Чацкий высмеивает фамусовское общество?
Тишина в комнате стала совсем уж недружелюбной, потом Костя протянул:
— Ах высмеивает… Ну понятно. — И уткнулся в книгу. Больше попыток прочитать вслух он не делал.
Дело было не в самом замечании, в тоне, которым оно было сделано, будто загадочный французский был для Вальки чем-то обыденным, как вальс, как и приборы, и салфетки в столовой, отсутствию которых он озадачился, к удивлению остальных. Нет, не складывалось у Вальки с ребятами. Был он какой-то… чужой. Совсем-совсем нездешний. И все эти признаки иного, другого мира просматривались в нем ясно и четко. И вызывали глубинную инстинктивную неприязнь у всех, кроме Рэма.



Была у Вальки какая-то загадка. Вот недавно Рэм заглянул в комнату: Валька стоял на коленях перед открытой тумбочкой.
— Обживаешься? — Рэм с любопытством глянул через плечо. — А это чего? Родители?
Тот дернулся, всем телом прикрывая фотографию в узорчатой рамке, будто ее отобрать собрались. На фотографии был изображен мужчина в костюме и тонюсеньком пенсне и удивительной красоты женщина в платье с голыми плечами.
— Ого… — сказал Рэм. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: красивая женщина с высокомерным взглядом, и Валька — родственники.

Рэм осторожно ухватил за край затейливой рамочки. — Я посмотрю?
На долю секунды Валька сжал пальцы, не отпуская, но потом разрешил:
— Смотри.
Рамка оказалась неожиданно тяжелой, и мягкое серебристое свечение, исходящее от нее, делало лица людей на фотографии призрачными.
— Мама у тебя красивая какая. На артистку похожа.
— Она… — Валька замолчал, потом продолжил странно сдавленным голосом, будто у него болело горло. — Она певица. В оперетте.
— Ого. — Снова сказал Рэм, с уважением глядя на высокомерную красавицу.
— А отец у тебя кто?
— Инженер, — коротко ответил Валька и потянул рамочку назад.
— А сейчас они где? — Рэм изнывал от любопытства, уж больно много было несоответствий.
Видно, не простые люди — Валькины родители, что ж сына-то отправили без нормальной одежды. Рэм ему что-то из своего отдал, что-то в комиссионке нашел. В голове вдруг сама собой сложилась история: а может они старорежимные совсем? Мещане какие? А сын оказался не такой. Вот и сбежал из дома, рассорился с семьей ради правого дела? Это в общем-то все объясняло. Рэм сразу преисполнился сочувствием и уважением к Вальке.
— Да ты не вешай нос-то! Встретитесь еще! — он не удержался и потрепал его по черным вихрам и удивился: мягкие какие. Как шерстка у котенка.
— Встретимся, — повторил Валька, но будто сам в будущую встречу то ли не верил, то ли ей не особо радовался.
— А то! — Заверил Рэм. — Обязательно! Слушай, а чаю хочешь? У меня пряники есть. Мятные.
Валька отрицательно покачал головой, бережно убирая фотографию в тумбочку.
Больше он о своих родителях не говорил, А Рэм и не расспрашивал, чего человеку в душу лезть? Захочет — сам расскажет.

Сегодня после смены решили пойти в кино, точнее, Рэм решил, а Валька только кивнул, даже не спросил, что за фильм покажут, будто все равно ему было.
Перед фильмом показывали киножурнал «Железнодорожник». Киножурналы Рэм любил, всегда интересно узнать, что еще хорошего произошло в стране. Вот и сейчас он смотрел на парад в честь дня молодежи и рот сам собой расплывался в улыбке, он даже стал читать вместе с диктором, чтобы запомнить строки:
Мы идем железным строем по пути больших побед!
И таких, как мы, героев в мире не было и нет!
Мы живем в стране свободной
Строим, учимся, растем
И о счастье всенародном песни радостно поем
Молодежь всегда на страже
на границе у станков
Сунься, враг — она покажет…
В запястье ледяными клещами впились чужие пальцы, Рэм сразу и не понял, что Валькины, а тот, ужасающе бледный в полумраке кинозала, смотрел широко распахнутыми глазами на экран, беззвучно шевелил губами.
«Не могу больше…»
— Ты чего, — изумился Рэм, с, но Валька вскочил, помотал головой, и помчался, не разбирая дороги по проходу, по чужим ногам, не обращая внимания на окрики и шиканье.
— Валька, да стой ты!
Но тот словно не слышал, выбежал в фойе, мимо гардеробной, только хлопнула тяжелая дверь.
— Валька! — Рэм голову не потерял, на улице минус 10, так что потратил драгоценные секунды, забирая в гардеробной одежду, а когда выскочил на улицу в начинавшуюся метель, Вальки уже не было.
Рэм завертел головой, пытаясь сообразить, куда ему бежать.
— Эй! Парень! — заорали где-то рядом. — Уйди с путей! Оглох?
Рэм рванул на голос к перекрестку, и, когда выскочил за угол, почувствовал, как заколотилось, сбиваясь с ритма, в груди сердце. На трамвайных путях стояла высокая тонкая фигура. Валька словно бы и не слышал криков прохожих, не замечал приближающегося трамвая, стоял, запрокинув голову, подставив лицо падающему снегу.
Тратить время и дыхание на крики Рэм не стал, кинулся вперед:
«Не успею», — промелькнула в голове тоскливая мысль, а потом он, совершив нечеловечески быстрый, невозможный рывок, в последнюю секунду, вытолкнул Вальку с трамвайных путей. Все слилось в звенящую орущую визжащую и матерящуюся какофонию. На только что пустынной улице тут же собрались зеваки, сочувствующие, ахающие, охающие, возмущающиеся. Багровеющий вагоновожатый, подбежавший постовой. Рэм всем что-то объяснял, уверял, что случайность, что недоразумение, а перед глазами так и стояло меловое бледное лицо Вальки, застывшее и даже какое-то умиротворенное.
Когда суматоха утихла, он швырнул Вальке теплую тужурку, ухватил за локоть и потащил его, не сопротивляющегося, по улице, толкнул в первый попавшийся переулок, к стене дома:
— Выкладывай! — и наткнулся на уже знакомую опротивевшую сейчас гримасу, плотно сжатые губы, опущенные ресницы — ни дать, ни взять манекен.
— Выкладывай! — Рэм не сдержался, ухватил за грудки, встряхнул, потом еще:
— Ты зачем? Зачем это? — Он никак не мог поверить, что человек сам в здравом уме может взять и отказаться от жизни! Нет, ну где-то там, в далекой Америке, на плантации, в ошейнике — еще можно понять, хотя Рэм все равно не понимал. Но сейчас? Когда тебе так невероятно повезло жить именно в это время, в этой стране.
Он, сумбурно запинаясь, пытался объяснить все это Вальке, даже неуверенный, что его слушают, когда тот усмехнулся и спросил каким-то чужим скрипучим голосом:
— И в какой же ты стране живешь, Рэм? — и что-то злое было в его голосе, в том, как Валька произнес его имя, но Рэм сказал убежденно:
— В самой лучшей! Ну неужели ты сам не видишь? Все возможно сейчас! Мы города возводим! Заводы-великаны. Дома до неба! Нет невозможного для нас, Валька! Понимаешь! Нет! Все пути открыты! Все препятствия преодолимы! Да чего ты спрашиваешь, мы ж в одной стране живем. А ты, ты…
Валька теперь смотрел прямо на него, наверное, впервые за время их знакомства, не прятался ни за воротником, ни за шарфом, не сутулился, словно старался казаться меньше, не отводил взгляд, не занавешивался темной ровной щеточкой ресниц. Нет, теперь этот взгляд, льдистый и яростный, был направлен прямо на Рэма, словно клинок. И сам Валька вытянулся, вскинул голову:
— Нет! Мы с тобой в разных странах живем. Ты в каком-то дурацком сказочном королевстве, где все можно, где все мечты сбываются. Не за просто так конечно, но тебе даже в радость! Какая-то утопия… И все вы как во сне! И никто вам из этой сказки, из этой дурной утопии проснуться не позволит! Даже если вы сильно захотите! — Валька говорил совсем негромко, но Рэму казалось, что он кричит изо всех сил, срывая связки.
— Ну, а ты сам в каком царстве-государстве живешь? — Спросил он уязвленно.


— В настоящем! — выплюнул Валька, по скулам у него расползлись рваные алые пятна, верхняя губа вдруг вздернулась, обнажая ровные белые зубы — В реальном! Я-то проснулся, я не слепой больше! Это ты и друзья твои живете в сказке, а я… В таком, где… где…- он вдруг начал запинаться. — Где в любой момент… любого… — Он хватал губами воздух задыхаясь, оттягивая ворот, словно тот его душил. — В таком… таком.
Он все повторял и повторял надтреснутым голосом, как заезженная пластинка в ДК, и Рэм с ужасом понял, что Валька сейчас расплачется. Злость и досаду как ветром сдуло, он шагнул к вперед:
— Эй. Ну чего ты… — Валька поднял на него свои чудные глаза, сверкавшие сухим блеском:
— Не надо… — Но прежнее неистовство уже уходило из них и выглядел Валька теперь просто уставшим худющим пареньком. Рэм протянул руку и осторожно, как котенка, погладил его по голове.
— Так что ты хотел сказать?
Удар в плечо, неожиданно сильный, — ошеломил:
— Я сказал — не трогай! — А потом тяжело и безнадежно покачал головой. — Забудь. Не надо тебе этого знать. Тебе ведь и так отлично живется… в этой стране. — По лицу у него пробежала болезненная судорога, — С этой дурацкой кличкой вместо имени.
Рэм отдернул руку, точно обжегшись об эту необъяснимую непонятную злость. Он любил свое имя и гордился им. И страной гордился.
— Ты что несешь? Бабка моя читать не умела, а я на кого угодно выучусь. Бесплатно! У отца братья с голодухи помирали, когда корову барин забрал, а отец сейчас в колхозе, там знаешь сколько всего. И никто, слышишь? Никто больше от голода не подохнет! Мой и дед крепостным родился, отец на хозяина спину гнул, а я свободный человек!
— Уверен? — Валька смотрел, как на дурачка, снисходительно улыбаясь. — Свободен? — И веяло от него обжигающей уверенностью, какая бывает у безумцев, казалось — коснись его и сам заразишься этим безумием.
Рэм отступил:
— Да пошел ты! — внутри все клокотало от жгучей несправедливой обиды. — Правильно ребята говорят. И чего я с тобой вожусь вообще? Не знаю. — В лицо ему ударил порыв ветра, смешанный с колючим холодным снегом. Ветер взметнул короткие Валькины волосы, запорошил их снежным крошевом, но тот даже не поморщился, только прищурился и улыбнулся такой понимающей, знающей улыбкой.
— Не знаешь, Рэм? — и его имя, данное ему лучшим из отцов, имя, которым он так гордился, и впрямь прозвучало словно собачья кличка.
— Не знаешь? — и вдруг весь качнулся вперед, всем телом, как гадюка, неуловимо стремительным опасным броском. И теперь стоял близко-близко, так, что Рэм видел снежинки, тающие у Вальки на лице, стекающие прозрачными каплями по коже, видел снежинки, запутавшиеся в Валькиных волосах, осевшие на ресницах, чувствовал запах мятной карамельки, которой он сам Вальку и угостил сто тысяч лет тому назад, перед сеансом.
— Не знаю… — Ветер насмешливо захохотал, завыл над ним, а Валька вдруг положил ледяную ладонь Рэму на шею, провел кончиками пальцев. Он был ниже Рэма и стоял, немного запрокинув голову, стоял и медленно, кончиками пальцев гладил Рэма по шее, по щеке. И у Рэма от этих ледяных жгучих касаний словно лопалась, трескалась съежившись, слезала старая кожа, и обрывки ее с насмешливым визгливым хохотом уносил ветер. И рождался новый Рэм с пугающими желаниями, непонятными, не вполне осознанными, но такими сильными, что внутри все сжималось от темной отчаянной злой жажды. И сейчас Рэмом управляла эта жажда, она словно сорвала мешок с головы, все ему про него объяснила. Он медленно, как чужую, поднял руку, ухватил Вальку за волосы на затылке, удерживая, но тот и не думал убегать. Только смотрел на него с этой проклятой, все понимающей улыбкой, и хотелось ударить его изо всех сил, убрать эту улыбку с лица. Но даже новый Рэм никогда бы не смог ударить Вальку. Вместо этого он перехватил покрепче, заставляя выгнуть шею и поцеловал. Внутри все скручивалось от незнакомой сладкой боли, и Рэм понимал, что теперь он уже никогда не станет прежним, и мир не будет прежним, простым, ясным и правильным. Казалось, что теперь всегда будет так: кипящее марево метели, хлещущая по лицу поземка, и холод.

3

С Валькой он разговаривать перестал…
Трусливо решил притвориться, что ничего не было : Не было нового Рэма с новыми желаниями, не было темного голода, не было тоскливых и злых слов, брошенных в лицо в темном переулке: «Живете в дурацкой утопии, в сказочном королевстве! Но сказок не бывает».
— Рэм, разбежался с Загорским? — повеселевший Сашок дружески пихнул локтем. — И правильно. Что у тебя с Куклой общего. Свяжешься и сам замараешься. Я слышал, его на следующем комсомольском собрании разбирать будут. За общественную несознательность.
Рэма больно кольнуло в груди, пришлось задавить в себе неуместную жалость — не он первый, не он последний. Проштрафился — отвечай перед лицом товарищей. Выслушай все, что тебе говорят, и вставай на путь исправления.
Только тоненький, еле слышимый, но навязчивый голосок прошептал, что нет у Вальки здесь товарищей. И не разбирательство ему нужно, а, наверное, помощь.

Валька стал еще более замкнутым, словно бы и не было его ни в шумной прокуренной комнате общежития, ни в громыхающей посудой столовой, и что Рэма рядом нет он тоже вроде бы не заметил. А вот Рэм новым обострившимся непрошенным зрением видел, как истончились Валькины запястья, как лиловеют тени под глазами, и хоть по-прежнему вскинут высокомерно острый подбородок, заострившиеся скулы, казалось, вот-вот порвут тонкую белую кожу.
И все это странным образом делало Вальку еще более красивым, нездешним.
И хотелось разглядывать эту красоту, чтобы уж окунуться в неё, напиться ею досыта, как колодезной водой в жаркий день, но все, что Рэму оставалось — это смотреть тайком, по-воровски.
Теперь, когда его так безжалостно, так однозначно-красноречиво и подло ткнули носом в собственные желания, мир сделал кувырок, вот только на голову уже и не встал, остался в дурацком перевернутом состоянии.
На Загорского Рэм поклялся себе больше не смотреть, и каким-то непостижимым для самого себя образом не сводил взгляда. Украдкой, тайно, будто какой-то шпион из фильма. Вот, как обычно, не участвуя в разговоре, сидит на кровати, обхватив колени, и смотрит в окно, или лежит, отвернувшись к стене, только острые лопатки выступают на длинной, выгнутой, как у кошки, спине и белеет трогательно затылок под уже отрастающими, завивающимися в кольца темными прядями.
Вот Валькино лицо в обрамлении пушистых снежных хлопьев, снег на волосах, на ресницах. Снежинка огромная, пушистая опускается на губы, и Валька жмурясь слизывает ее языком. Рэма просто током пробивало от такого.
Хуже всего было, конечно, в общей душевой, куда он сдуру, не осознав еще масштаб катастрофы, поперся. А там обновленным зрением увидел, что Валька может и кажется в одежде тощим и нелепым заморышем, таким на самом деле не является. Что весь он — сухие мышцы и мускулы, длинные стройные ноги, изящные руки, шея, спина, изгиб позвоночника… Все в Вальке Загорском было летящим и плавным, как мелодия…

Отвлечься Рэм, конечно, пытался. Метод старый, испытанный. Подкатил после смены к веселой разбитной Раечке. Райка была девчонкой не то чтобы гулящей, нет, она так прямо и открыто говорила о своих желаниях, так естественно возвела их в жизненный принцип, что назвать ее гулящей просто язык ни у кого не поворачивался. Тем более, что на производстве она была одной из первых, да и вообще себя в обиду не давала.
«Я просто утоляю естественную потребность, — говорила она, подкрепляя слова энергичным взмахом руки. — Как говорила товарищ Коллонтай: стакан воды выпиваю после своего основного, — тут она выразительно поднимала пшеничные брови, словно восклицательный знак ставила, — Ясно вам, товарищ, основного для всякого сознательного, — еще один восклицательный знак, — Гражданина дела».

Другую девчонку давно бы разбирали товарищеским судом, но Раечкину позицию, как ни странно, принимали. Хоть и не разделяли.

Рэм решил, что уж кто, кто, а Раечка должна его понять и стакан воды не пожалеть для погибающего в сомнениях товарища, и пригласил ее провести культурно время тем же вечером.
Рая деловито кивнула.
Вечер покатился вагонеткой по рельсам: прогулка по бульвару, ситро, эскимо, кино… Но глядя на вызывающе краснощекую, матрёшечную Раечкину красоту, Рэм осознал — не нужна ему она. Лучше он один переболеет, перестрадает в своем безумии, но замена ему не нужна.

После фильма он проводил Раю до общежития, а когда она потянула его за собой, только головой покачал. Раечка удивленно подняла свои замечательные брови:
— Я… Мне не надо. — Он запнулся, — В смысле — на смену надо. Завтра утром. Я это… пить не хочу… сегодня.
Рэм барахтался и увязал в словах, а она, не помогая ему молча слушала. Потом коротко кивнула, ткнулась сухими обветренными губами в щеку, крепко пожала руку своей сухой твердой ладошкой и так же молча ушла.
А Рэм еще около часа таскался неприкаянно по темным холодным улицам. Он понимал, что вряд ли его чувства и желания уникальны, но вот с кем их обсудить? Не с Загорским же. Стоило только вспомнить звенящий от ненависти Валькин голос, искривившиеся презрительно губы…
Это он Рэма ненавидит? Презирает? Но за что? Что Рэм сделал? Он ведь и не понимал ничего, и дальше бы не понимал, как слепой кутенок, Валька же его сам носом во все ткнул! Зачем? А про сказку, про утопию? От этих слов Рэм тоже отмахнуться не мог. Раз Валька отдернул перед ним одну завесу, значит и вторая есть… и третья?
Как жаль, что отец далеко… Где-то там в монгольской степи и письма скупые короткие. У него своих забот хватает, не ко времени сыновьи нюни выслушивать.
В общежитие пришел уже поздно, все спали. Рэм зашел на кухню, достал из кармана шкалик с водкой: не сработал метод отвлечься номер один, попробуем метод номер два. Не наливая в стакан глотнул из горлышка и поморщился, ткнулся носом в сгиб локтя, жмурясь.
— Так плохо, Рэмушка? — у двери стояла Маша, смотрела сочувственно. — Давай я тебе хоть закусить соберу, а то не по-людски.
— Не надо, — Рэм осел на табурет, посмотрел на девушку, и вдруг захлестнуло чувство вины. Вспомнилось, как она ему про любовь-свадьбу, а он ей про гражданскую сознательность и мещанство. Ей, наверное, не сладко пришлось.
— Маш. Ты прости меня,дураком был — попросил Рэм, отводя взгляд, услышал как она вздохнула:


— Да я и не злюсь уже. Сама виновата, видела же, что ты не нагулялся еще, да больно уж парень ладный, волосы как лён… — она погладила Рэма ласково по волосам. — Ты меня тоже прости.
— А тебя-то за что? — второй глоток пошел легче, по телу разливалось приятное тепло.
— Так, когда ты мне от ворот поворот дал, я больно злая была, Рэмушка, вот и наговор сделала, как бабка учила, чтоб отлились тебе мои слезки, чтоб страдать тебе, как я страдала, чтоб иссушило тебе сердце, чтоб…
Рэм так и замер, не донеся бутылку до рта:
— Чего? Это бабкины сказки!
Маша улыбнулась снова покойной довольной улыбкой:
— Может и сказки, только кто же тебя так присушил, Рэмушка, что с лица спал? Пить вон начал?
Рэм отставил недопитую бутылку и пошел к себе, зная уже, что не уснет сегодня.
В глубине души Рэм надеялся, что Валька попросит помощи, нет, не словами, конечно! Тут к гадалке не ходи, тут Рэм был готов свою полуторку против общажной развалюшки поставить, никогда Загорский не скажет: помогите!
Но увидь он хоть один признак, сигнал, взгляд, жест, беспомощное пожатие плеч… хоть что-то! Помог бы! Нет, разговаривать бы не стал, не о чем им с Загорским теперь говорить, но не сволочь же он…
Но Валька не просил. С уже хорошо знакомой упрямой отрешенностью на лице, закусив губу, он делал все, что взвалил на него бессовестный комендант. Получалось у него из рук вон плохо, Валька не успевал, опаздывал, но с той же стоической отрешенностью выслушивал все, что выговаривал ему Вредный Никанор Иваныч и работал дальше.

Утром Рэм сонный и не выспавшийся пил обжигающе горячий и крепкий до черноты чай, когда подскочил Сашка, сунул огромный кривой бутерброд, вкусный и одуряюще пахнущий свежим ржаным хлебом, и розовый кружок колбасы сверху.
Рэм откусил много, как только мог и застонал: вкуснотища!
Сашка энергично жевал свой, смотрел в окно и ухмылялся:
— Снегу-то навалило! Кукла-то наша опять весь день провозится, комендант орал вчера, что откуда на его голову это чучело, не знает с какой стороны за лопату взяться. — Хохотнул довольно.
— А смешного что? — Рэм теперь жевал вяло, все удовольствие от вкусного завтра пропало, как и не было.
— А ничего! — Сашка подозрительно посмотрел на Рэма. — Пусть потрудится! А то возомнил тут о себе. И вообще, ты его жалеешь, что ли? Так нашел кого!

Рэм отложил так и недоеденный бутерброд. С остальными у Вальки так и не сложилось. Не прижился.
Рэм обратил внимание, что и стена над Валькиной кроватью, и тумбочка рядом так и остались пустыми, голыми и бесприютными, хотя хватало обычно недели-двух, чтобы нагромоздились груды вещей, по которым четко прослеживались интересы владельца. Вот у Кости, например, список литературы, которую он дал слово прочитать до нового года, расписание уроков. Стопки журналов «Техника молодежи», «Наука и жизнь».
У Сашки потрепанные, зачитанные до дыр романы про шпионов.
У самого Рэма огромная карта союза и на ней отмечены те места, в которых он обязательно побывает. Рэм мечтал, как однажды он повесит не всесоюзную карту, а всего земного шара и выберет места, которые посетит в первую очередь.
И только у Вальки тоскливая зеленая стенка.
Будто нет у него никаких желаний, будто ни о чем Валька не мечтает, будто нет у него жизни. Закончилась.

Раньше он с Рэмом был, и когда здоровались с Рэмом, то вроде бы и с Валькой тоже. Или обращались к нему зачем-то. Спрашивали их обоих, пойдут ли они в клуб или в кино.
Теперь Валька остался один, намертво, наглухо отрезанный от остальных своей режущей глаза инаковостью. Рэм уже подметил, что-то такое видели чувствовали в Вальке, отчего хотелось сказать злое: «Ишь ты! Выискался!»

— Рэм! Не спи, слушай лучше, — Сашок тряс его за плечо.
— Ой, мамочки-и-и! — восторженно рассказывала толстушка Ниночка, прижав к груди пухленькие мягонькие ладошки. — Де-евочки, он такой… такой… настоящий герой! Генерал, наверное.
— Майор государственной безопасности, — важно поправил Сашок, — видела же, у него один ромб.
— Майор — тоже хорошо, — хихикнула Ниночка, и Сашок отмахнулся. — Рэм, пойдешь? Сегодня в клубе лекция и политическая дискуссия с настоящим чекистом! Нельзя же пропустить. Рэм кивнул, а чем еще заняться-то?

А майор и впрямь был хорош, Рэм, ставший в последние недели чувствительным ко всему прекрасному, увидел и текучую звериную грацию в походке и опасный волчий прищур серых с желтизной глаз, коротко, по уставу подстриженные волосы, прямой нос, брови вразлет, жесткий рот и даже тонкий шрам через лицо, спускающийся от уголка правого глаза к подбородку, не портил его, а просто дополнял, делал образ законченным.
— Зовут меня Герман Георгиевич Шефер. Я тут по служебным обязанностям, ну заодно пообщаться с трудовой молодежью, так сказать, — А улыбка у него была хорошая, располагающая, нельзя было не улыбнуться в ответ. И Рэм сам себе удивился, и где он волчий прищур то разглядел?
Лекция и беседа была интересной, да что там говорить — просто замечательной! Рэм, слушая чуть глуховатый мужественный голос был готов пойти за этим необыкновенным человеком куда угодно, выполнить любое, самое опасное задание. Шефер говорил негромко, да ему и не нужно было повышать голос, в этот раз не было насмешливых выкриков, не нашлось ни одного шутника, желающего срезать приезжего выскочку. Куда там, все слушали, затаив дыхание, всюду блестящие от восторга глаза.
— Так что вы, ребята, молодцы! Большое дело делаете, дело, которое останется в веках, которым будут гордиться потомки, — и Рэм почувствовал, как взметнулась в нем радостная гордость, он покосился невольно в сторону, где сидел сжавшись, напряженный — даже отсюда было видно — Валька. Слышал ли он? Великое дело для Великой страны! А не тот бред, что он выкрикивал Рэму в лицо про дурацкую утопию.
Шефер помолчал и продолжил:
— Но вы, первенцы новой эры, строители будущего, не должны терять бдительности. Есть среди нас те, кто не желает нового мира! Вредители. Не побоюсь этого слова — предатели! Враги! — теперь Штерн говорил короткими рубящими фразами, и лицо посуровело и снова мелькнуло в его чертах что-то хищное, по-волчьи безжалостное.
Рэм почувствовал закипающее в сердце негодование, руки сами собой сжались в кулаки.
Настроение в зале изменилось, словно сам воздух сгустился, потяжелел.
— И что же мы можем сделать, — растерянно пискнул кто-то из девочек, Шефер стремительно развернулся к ней, его пальцы, обтянутые черной кожей перчатки словно невзначай легли на кобуру.
— Что делать? — повторил он, выдержал паузу, обводя взглядом зал, — Долг каждого советского человека, комсомольца, рвать врагов советского народа на части без всякой жалости и пощады.
— Да! — выкрикнул кто-то, и Рэм не узнал голоса, искаженного ненавистью и злобой. — Да! — подхватило еще несколько голосов. Не прошло и секунды, как в зале забушевала стихия, грозная, неудержимая, Рэм смотрел на ребят, кого знал, кого любил, и не узнавал. Не узнавал добродушного хохмача Сашку, робкую Ниночку, серьезного Костю, любознательного живчика Степана, никого не узнавал в этих незнакомцах с таким воодушевлением желающих рвать, преследовать, выискивать и уничтожать еще неведомых и невидимых им врагов.
Шефер смотрел на это беснование и уголки его губ чуть изогнулись в довольной улыбке, потом он перевел взгляд в угол, где неестественно прямой вцепился в сиденье стула Валька, и Рэму показалось, что Шефер кивнул ему, словно знакомому. Улыбка стала чуть шире.
— Ты живешь в сказке, в прекрасной, несуществующей стране, — эхом прозвучало в ушах. Рэм снова повернулся к Вальке, но стул в углу был пустым. Валька уже ушел.

Вчера посмотрела серию Штирлица, ту, в которой Дуров играет мерзкого совершенно провокатора и получает по заслугам. Ну прекрасно же! Детали, диалоги, игра актеров - просто не оторваться.
Я вот в сомнениях: смотреть или не смотреть сериал про молодого Исаева? Его играет Страхов, незабвенный наш, барон Корф)) Красаучек! Штирлиц в его исполнении красив невероятно, конечно, но стоит ли просмотра))

Как я люблю это чувство, когда пишешь первый абзац. Или ту самую сцену, вкусную, с которой все и завертелось.

И ненавижу это чувство, когда смотришь на написанное и думаешь: Испанский стыыыыд! Ну кому это интересно? Для чего все это? К чему это?
.

Вернулась на беговую дорожку. Вот в который раз убеждаюсь: 90% успеха - правильно подобранный плейлист!

Для меня большая загадка, за что некоторые любят Собчак? Только что пробивная? Ну так и у бревна большая пробивная способность есть, вместо тарана можно использовать. Наглое, неумное хамское бесталанное быдло.
Она реально не понимает, что педофилия - это не повод для шуток вообще???
Тодоренко ляпнула, но тут же сообразила, что к чему, кинулась извиняться.
Собчак вместо извинений понесла чушь и накинулась на Костюшко.
Какое днище...

Акунин анонсировал новый роман оказывается! И даже прочитал сам первую главу. Ну чудесно же! Никакой политоты, действие разворачивается в 1812 году. В завязке находят очередной труп: юная дева, у которой переломаны все кости. Крестьяне говорят о лешаке, но пожилая помещица намерена разобраться, что к чему.

Для успокоения начала вышивку бисером. Включила сериальчик, и хорошо пошло. Правда нитевдеватель сделан из слюны и паутины(((
Смотрела акунинского "Шпиона". Неплохая экранизация, все на своих местах, атмосфера передана акунинская. Авторы молодцы, ухватили ироничность Акунина по отношению к своим героя. Бондарчук - молодец, отличный Октябрьский из него получился. А вот Козловский, на мой взгляд уже староват для роли наивного Дорина, на лице тридцатник с лишним написан, а герою около двадцати.


Но как же торчат авторские уши))) Все-таки Акунин антисоветчик страшный! И в этом романе он ох как развернулся. Чего стоит финал, в котором главного героя бросает прекрасная набожная, чистая, светлая вчерашняя девственница, потому что он ЧЕКИСТ! Он врывается к людям в дома по ночам, швыряет их в свой воронок и все. Пишите письма.

А ейный папенька? Клон профессора Преображенского, заявляющий: Мой дед был крепостным, он получил образование и стал профессором, а в России с этим званием давали дворянский титул! Любой, кто учился, мог бы так же!

У меня чуть иголка из рук не выпала. Серьезно??? В царской России любой крепостной мог получить высшее образование?

А дальше все по секретным документам: прекрасные абверовские спецы, которые Гитлера не любят и называют "свиньей" за глаза, это в 1941!!!!
Сволочи чекисты, готовые угробить целый трамвай с людьми ради своих целей.
Сталин и Гитлер - это одно и то же.

То есть вот вроде читаешь\смотришь - норм! весело, задорно. А как мозги включишь - такая срань.