Как и обещала, двум моим замечательным читателям (ах-ха-ха!!!! меня читают!!!), в этой части рассыпаю стекло. Не знаю, насколько оно будет резать, я все же не совсем садистка. За гуманизм и прочее))
Только голову запрокинь
бета Inndiliya
Описание: Меньшиков абьюзит Петрова в альтернативном советском будущем.
3
В день, когда всё рухнуло, Саша забежал во Дворец пионеров, куда ещё мелким совсем ходил, директор попросил зайти, провести беседу с ребятней.
— Побудешь, Сашок, живым примером. Рос ведь без отца, балбес-балбесом, а посмотри каким стал! Ого-го! — Василий Александрович, для своих — дядя Вася, торжественно поднял палец.
— Да ладно Вам, — Саша скромничал, но губы сами собой расплывались в широченной улыбке.
С ребятней он поговорил, рассказал, как решил актером стать, как поступил, как учиться было здорово, они, смешные, слушали, разинув рты.
Страшное случилось, когда пацаны разбежались, а Саша прощался с Василием Александровичем, обещал не забывать, заглядывать и прочее, прочее…
— Василий Александрович, — на пороге кабинета стояла его верная помощница, бледная, губы трясутся. — Тут к вам…
В коридоре сначала послышались тяжелые шаги, потом в кабинет зашли двое в форме. Бесцеремонно отодвинули секретаршу, по-хозяйски огляделись.
— Гражданин Латышев? Собирайтесь, поедете с нами.
Саша увидел, как над верхней губой у дяди Васи выступили бисеринки пота, но он ответил спокойным голосом:
— Я только жене позвоню. Чтоб… не ждала, — набрать номер он не успел, один из вошедших, ухватил за запястье, вывернул, забирая телефон.
— А вот этого не надо. Никаких звонков, гражданин Латышев. Супругу вашу мы сами обо всем предупредим.
От этой просьбы, произнесенной четким, равнодушным голосом Сашу накрыло странным чувством, будто кто-то взял за шиворот и сунул в машину времени, в дождливый августовский вечер, когда вот так же к ним в дом пришли. За папой. Саша даже почувствовал призрачный шлейф одеколона, который окутал его, когда папа прижал к себе, прощаясь:
— Ты хорошо себя веди, Сашенька. Слушайся Раю, а я скоро вернусь.
Саша никогда не видел папу таким растерянным, беспомощным, он даже не подозревал, что его большой и сильный папа может говорить таким тихим испуганным голосом.
— Ты, главное, будь хорошим мальчиком, Сашенька, хорошо?
Он все оглядывался через плечо, даже когда его уводили из квартиры, подталкивая в спину, потеряв терпение.
И Саша вдруг совершенно точно понял, что папа не вернется, потом сам удивлялся собственной прозорливости. С отчаянным — «Папочка» — хотел выбежать следом, но Рая, домработница, больно вцепилась в плечо, не пустила:
— Куда! Тихо сиди, слышишь! Тихо! Сами виноваты, она сама виновата, знала, что творит, под что семью-то подводит!
От Раи кисло и удушливо пахло потом, щами, которые она варила на обед, и чем-то еще. Только позже Саша поймет, что страх тоже имеет свой запах.
Саша потом часто просыпался по ночам, все еще слыша испуганный шепот отца, и чувствуя дыхание Раи и ее шепот: «Сама виновата во всем!» Однажды он даже спросил Раю, кто такая «она», но Рая только отмахнулась:
— Ну тебя, Сашка! Нашел, что вспомнить. Знаешь, как в народе говорят, не поминай лихо, пока спит тихо. Вот и нечего попусту языком молоть.
Кабинет обыскивали с нарочитым показным пренебрежением, по-хозяйски открывали шкафы, вытряхивали на пол содержимое. Один из рванул стеклянную дверцу шкафа, в котором хранилась гордость дяди Васи: кубки за победы. Сияющие награды с печальным звоном рухнули на пол, раскатились по во все стороны.
— Товарищи, осторожнее! Это же дети, дети выиграли! — Василий Александрович кинулся было поднять.
— Куда! — крикнул один из мужчин, кулаком ударил директора по голове. Из рассеченной кожи хлынула кровь, моментально заливая половину лица.
— Вы что творите! — оцепенение, охватившее его спало, Саша кинулся вперед. — Какое вы право имеете!
Договорить не успел и удара не заметил, просто правая сторона лица полыхнула болью, а во рту появился тошнотворный вкус. Он захлопал ресницами и тяжело осел на колени, в ушах шумело, словно он приложил к уху огромную морскую раковину. И сквозь звуки прибоя он услышал знакомый голос, только вот интонации были совсем чужие:
— Кураленко, почему арестованный до сих пор не в машине? Что вы тут устроили? — Меньшиков стоял в дверях, досадливо хмуря тонкие брови, потом скользнул недовольным взглядом по Саше, — Это еще что такое?
Ну вот теперь все будет хорошо! Саша почувствовал облегчение, привык, что рядом с Меньшиковым не надо ни волноваться, ни беспокоиться и сейчас поверил, что Олег Евгеньевич как всегда волшебным образом появился в самый необходимый момент, и все проблемы разрешатся сами собой. А потом с его зрением произошло странное: исчез и дядя Вася, и двое военных, и сам кабинет исчез, остался только Меньшиков, стоящий в распахнутой двери, словно в деревянной раме. И Саша увидел его форму, погоны на плечах с тремя звездочками, кобуру, холодный, ничего кроме сдержанного раздражения не выражающий взгляд, сжатые губы — все это он рассмотрел как-то разом, отчетливо, ясно.
— Нет. Олег Евгеньевич, — он думал, что сейчас закричит, но оказалось, просто шевельнул онемевшими губами. Кто-то встряхнул его за ворот, как щенка.
— Этого куда, товарищ Меньшиков?
Что ответил Меньшиков, Саша не слышал, увидел только, как тот дернул уголком губ и вышел.
Из дворца Пионеров его вывели быстро, втолкнули в стоящий у ступеней автомобиль, он хотел оглянуться, уверенный, что видит это все: белые мраморные статуи, двор, заросший черемухой, огромные сияющие окна — в последний раз. Ему не дали, пихнули в спину, подгоняя.
Ехали молча, водитель с Сашей не разговаривал, даже когда он набрался смелости и сам спросил, в чем обвиняют Василия Александровича, к нему даже не обернулись, словно он был пустым местом, хотя, наверное, так и было теперь.
В голову лезли глупости: как теперь с ролью, кому отдадут Гамлета? И что долг не успел вернуть, десять рублей брал, и что теперь скажут пацаны, с которыми сегодня беседу проводил. Саша эти мелочи не отгонял, уж лучше так, чем думать о том, что его теперь ждет, и о том, кем оказался Меньшиков.
Теперь все встало на свои места: перепуганный Хейфец, грустная молчаливая Кристина, даже роль, которую ему дали. Как тогда Меньшиков сказал? «Я скажу — и все будет»
А сейчас он скажет — и ничего не будет. Ни театра, ни ролей, ни жизни… Как он на Сашу смотрел… А точнее, не смотрел.
— Приехали. — Саша так глубоко погрузился в свои горькие мысли, что не заметил, как машина остановилась перед воротами, за которыми виднелась широкая аллея, ведущая к большому двухэтажному дому
— Выходи, парень, — шофер нетерпеливо барабанил пальцами по рулю, — Олег Евгеньевич ждет…
— Это что… его дом?
— Ну, а чей же?
Саша вышел из машины, огляделся. Тихо, мирно. Шелестят какие-то зеленые кусты, пичуга поет негромко… Даже странно, его жизнь кончилась, а тут поют птицы. Шофер, вышедший вслед за ним, подтолкнул в спину:
— Насмотришься еще. Пошли, Олег Евгеньевич не любит, когда опаздывают. — Ухватил Сашу за плечо, не грубо, но твердо повел за собой к крыльцу, по террасе, через пустой просторный холл, на второй этаж, подвел к двери, постучал:
— Олег Евгеньевич? Я привез, как велели, — только после этого толкнул дверь, завел Сашу в просторную комнату, оказавшуюся рабочим кабинетом.
— Спасибо, Сергей. Вы на улице подождите, пока мы тут поговорим.
Меньшиков стоял у длинного стола, просматривал бумаги, быстро пробегал глазами, ставил подпись, поднял глаза на Сашу, отбросил ручку. — Присядь пока. Чаю хочешь? Или сначала умыться?
Саша молча смотрел на него, такого незнакомого, чужого в этой черной страшной форме. Но заботливый тон и взгляд… И то, как бережно повернул сашино лицо к свету, осматривая разбитую губу. Будто ему не все равно, что с Сашей.
Будто там, во Дворце Пионеров, чужак натянул на себя лицо Олега Евгеньевича. Говорил его голосом.
— Ну здесь ничего страшного, — Меньшиков подошел, ласково обвел кончиком пальца след от удара на скуле, тронул уголок губ.
Саша наконец отмер:
— А что со мной… будет теперь? Меня… — он все силился и никак не мог выговорить страшное «посадят в тюрьму». А может, и отправят в лагерь…
Меньшиков странно посмотрел:
— А что с тобой будет? Сейчас умоешься, поешь, отдохнешь, потом поедешь домой. — Он помолчал и вдруг улыбнулся и неестественно небрежным тоном предложил, — Или у меня заночуй, чего тебе туда-сюда мотаться. Места много.
— Но… Василий Андреевич…
— А вот про Василия Андреевича лучше забудь. Был Василий Андреевич, да весь вышел.
Саша не выдержал:
— Нет… Ну как же так! Я думал, что Вы… А вы на самом деле!.. Вы!.. Вы людей…
— Что я, Сашенька? — выражение ласковой нежности исчезло, теперь перед Сашей снова был просто человек с лицом Меньшикова, в черной форме, небрежно присевший на край стола и наблюдающий за сашиной истерикой с отстраненным любопытством.
— За что вы дядю Васю? — выкрикнул Саша. — Он хороший человек, да вы знаете, сколько он сделал? Для детей, для меня?
— Знаю. Я свою работу, Сашенька, делаю хорошо, так что жизненный путь товарища Латышева мне отлично известен.
— А вы ворвались, обыск устроили, избили! Для него теперь все кончено, да? Был человек и не стало, как ластиком стерли? А жену его тоже?
— Для гражданина Латышева кончено. Что касается его супруги, вопрос решается. Казалось, Меньшикова только забавляет сашино возмущение, он наблюдал за его метаниями по кабинету, как взрослый наблюдает за детской истерикой около витрины со сладостями.
— Решается? Да кем решается?
— Компетентными в этих вопросах людьми. Саша, у тебя кровь.
Разбитую губу саднило, на языке снова появился неприятный соленый привкус.
— Успокойся и сядь, — Саша упрямо сцепил зубы, остался стоять.
Меньшиков словно и не заметил этого мелкого демарша, смочил лежащую на столе льняную салфетку водой из графина, подошел:
— Покажи. — Бережно стер выступившую кровь. От этой нежной заботы Сашу замутило, он никак не мог совместить две личности в одном настоящем живом человеке, ну не мог бесчувственный энкавэдэшник с таким бессердечием, безразличием говорящий «вопрос решается» и заботливый Олег Евгеньевич быть одним человеком. Кто-то из них подделка, фальшивка. Кто-то просто притворяется. Саша попытался отодвинуться, но ему не позволили, на щеку легла теплая ладонь.
— Мальчик, ты сейчас рассуждаешь о делах, в которых ничего не смыслишь. Я понимаю, творческая личность, богемная среда… Но я очень надеюсь, что у тебя хватит здравого смысла не кричать о подобных вещах в неподходящих компаниях.
— А вы, значит, компания подходящая? — хмуро спросил Саша, его запал понемногу выветривался, накатывала усталость.
— Я — компания понимающая. Но я не всегда буду в нужном месте в нужное время, как сегодня.
— А иначе что? — Саша снова попытался отойти, и ему снова не позволили. — И меня вот так вот? В марусю, и нет больше артиста Петрова? У нас в стране так проблемы решаются, да?
Он снова попытался отойти, и ему снова не позволили. Меньшиков удержал за загривок.
— Любое государство, Саша, это не волшебное королевство с молочными реками и кисельными берегами! Государство - огромная и сложная машина, и чтобы эта машина функционировала без сбоев, сломанные детали необходимо удалять!
— Удалять, значит. — вот кем были его отец и дядя Вася. Все они — сломанные детали. Ненужные, удаленные. В глазах защипало. Саша попытался вывернуться, не хватало еще позорно разреветься.
— Сашенька. — Меньшиков теперь не удерживал, а ласково поглаживал по спине. — Ну что ты, мальчик. Тебе не о чем беспокоиться. Я не позволю, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Живи, играй. Кто там у тебя Гамлет? Вот и играй, мальчик. Играй себе, об остальном я позабочусь. О тебе позабочусь.
Саша только позже понял, что в тот злополучный вечер происходило в кабинете, почему он не оттолкнул Меньшикова раньше, почему не заорал, чтоб отпустили, чтобы перестали прикасаться.
Его ведь Меньшиков и раньше постоянно трогал, спокойно, без тени смущения, сомнения, будто нет ничего более естественного чем короткое объятие, подбадривающее поглаживание между лопаток, пальцев, ерошащих пряди волос. Он потом часто вспоминал, и все не мог решить: его расчетливо приучали не бояться чужих объятий, или не мог сдержаться Олег Евгеньевич, очень уж хотелось потрогать новую игрушку. Честно сказать, Саша и сам льнул к ласкающим рукам, как бездомный щенок, истосковавшийся по нежности и участию. После ареста отца ласки ему перепадало сущие крохи.
Только в этот раз было по-другому, раньше у Меньшикова голос не срывался, и дыхание не сбивалось, и глаза не были такими черными, не светился в них лютый пугающий голод.
— Ну же, Саша, хватит уже меня мучить… Ты ведь и сам все понимаешь, верно? Не мог не понимать, не мог не видеть, мальчик мой… мой… Не могу больше.
— Что вы такое говорите…
Меньшиков не ответил, только рука на сашиной щеке теперь откровенно ласкающим чувственным жестом очертила скулу, контур уха, скользнула к губам.
— А ты не догадываешься? Столько дней, Сашенька, все для тебя, все тебе, а ты будто и не понимаешь. Хватит играть со мной, хватит притворяться…
Саша, словно окаменев, стоял, чувствуя на лице быстрые сухие поцелуи: скулы, переносица, брови, глаза… И только когда к его губам прикоснулись чужие, горячие, жадные, с приглушенным воплем забился, выдираясь из объятий изо всех сил. Меньшиков попытался удержать, но Саша неуклюже замахал руками отбиваясь, и сам перепугался, когда тишину комнаты разбил резкий звонкий звук шлепка, отскочил к двери.
Меньшиков остался у стола, таким Саша его никогда не видел: волосы растрепаны, под глазом мелко пульсирует синеватая тоненькая жилка, а на щеке уродливое алое пятно — след от сашиной нечаянной пощечины.
— Олег Евгеньевич, я вам благодарен за все, но… Мне ничего не нужно больше. Ничего от вас больше не нужно! Я благодарен за все…
— Благодарен, значит. — хрипло повторил Меньшиков, он коснулся пальцами щеки, потом посмотрел на них неверяще, и в его глазах появилось новое хищное выражение.
— Ну так покажи мне, как ты благодарен, Сашенька. Давно пора!
— Олег Евгеньевич, вы что… Что вы такое… — губы тряслись, он никак не мог выговорить слова, да и не знал даже, как, какие слова подобрать нужно, чтобы обозначить, описать, назвать произошедшее. — Олег Евгеньевич… Вы же… пошутили, да?
И на одну коротенькую секунду показалось, что вот сейчас Меньшиков рассмеется, и скажет, что Сашка просто розыгрышей не понимает. Или возмутится, что он себе надумал, да пусть даже разозлится, накричит, выгонит, только чтобы не смотрел этим новым пугающе-голодным взглядом.
— Ну что ты, Сашенька, смотришь-то на меня так? — Меньшиков, взял со стола пачку сигарет, резким движением выбил одну. — Будто ты не знал, к чему все идет?
— Я не знал, — горло пересохло.
— Чего ты не знал? Что тебя, щенка наивного, к такому театру как Ермоловка и на пушечный выстрел без протекции не допустили бы? Что главные роли просто так даром не раздаются? Что никого бесплатно по дорогим ресторанам не выгуливают и подарков не дарят?
От уничижительного словечка «выгуливают» у Саши по скулам поползли алые пятна, будто это его только что отхлестали по лицу, будто Меньшиков не словами его бил, а пощечин надавал.
— Чего ты не знал, Сашенька? — вкрадчиво и страшно спросил Олег Евгеньевич, — что за все в этой жизни надо платить?
— Так платить?
— Ну это уж ты сам решай! — Меньшиков отшвырнул измочаленную, так и не зажженную сигарету и достал новую. — Но больше ни от судьбы, ни от меня бесплатных милостей не жди. Я не для того с тобой столько валандаюсь, чтобы из меня дурака делали!
— Я не такой! — отчеканил Саша, сжимая кулаки, чувствуя, как первая оторопь проходит. — Я ухожу, Олег Евгеньевич.
— Иди, — легко согласился тот, закуривая. — Я водителю скажу — отвезет тебя, даже машину дам, что ж ноги-то зря бить, доедешь с комфортом, — он затянулся, глядя в окно, и Саша отчетливо увидел, как у него шее быстро-быстро пульсировала вена. Он помедлил.
— Олег Евгеньевич, — сердце почему-то кольнуло, никогда уверенный в себе невозмутимый Меньшиков не выглядел таким растерянным.
— Ну чего тебе еще? — тот повернулся к Саше, усмотрел в его лице непрошенное сочувствие, и взгляд стал совсем бешеным:
— Пошел вон! — процедил он. — Вон, я сказал!
Из кабинета Саша вылетел, промчался не оглядываясь по коридору, успел услышать только, как тяжело и гулко грохнуло за спиной, будто кто-то запустил в дубовую дверь чем-то тяжелым.
Поначалу произошедшее казалось не таким уж страшным, под грузом обрушившегося на него знания о настоящем месте службы Меньшикова, его намерениях относительно него, Саши, аресте дяди Васи, новость о том, что его снимают с роли Гамлета задела не так сильно, как могла бы. Саша только покивал молча, когда режиссер сказал, что вопрос о переводе Петрова в театр имени Ермоловой был принят поспешно и, возможно, ошибочно, и вообще в Москве актеров избыток, а вот на периферии, в провинции, необходимо поднимать культурный уровень населения…
Он даже обрадовался, чем дальше от Москвы, тем лучше, уедет, начнет новую честную жизнь без подачек, забудет все произошедшее, как глупый нелепый страшный сон. Забудет Меньшикова.
Через неделю после памятного вечера возвращался из театра и увидел припаркованный у подъезда знакомый автомобиль. И внутри враз заныло, отозвалось тягучей болью, такой, что не вдохнуть, не выдохнуть. Словно переломанные ребра впиваются обломками костей, раздирая изнутри.
— Саша, давай поговорим спокойно, — Меньшиков шагнул из тени на освещенную желтым фонарем дорожку.
— Не о чем! С роли меня уже сняли, из театра не сегодня-завтра попрут, только мне все равно! Лучше уж так, чем-то, что вы предложили!
Черные резкие тени странным образом искажали правильные черты спокойного лица, словно Меньшикову тоже больно, словно он тоже страдает из-за предательства, разрушившего все. Глупости, конечно, такие как он не страдают, и Саша с непривычной жестокой мстительностью продолжил:
— Я сам попрошу, чтоб подальше от Москвы, чтоб подальше от вас! Не видеть вас больше! Одним воздухом с вами не дышать…
Он все выплескивал и выплескивал накопившиеся за эти дни злость, боль, измучивший его страх, не дававший спать по ночами. Говорил и говорил, срываясь на крик.
Меньшиков слушал молча, только поигрывал зажигалкой, высекал и гасил слабенький огонек, высекал и гасил. Потом сел в машину и уехал, а Саша поплелся домой, чувствуя себя, как после тяжелейшего из спектаклей.
А еще через два дня его встретили у театра.
— Петров? Александр? С нами пройдите, пожалуйста.
И сразу будто ноги отнялись. Подумалось, что это из-за вчерашних его криков, не стерпел Олег Евгеньевич вот и...
Раньше Саша удивлялся, ну почему никто из задержанных не пытается сбежать, не орет во все горло, а теперь сам послушно пошел, чувствуя, как внутри все сворачивается в тугой узел.
Его проводили к стоявшему у тротуара автомобилю:
— Присаживайтесь.
В просторном салоне царил приятный прохладный полумрак, и Саша заморгал, привыкая к нему после ослепительного летнего дня. Напротив на сиденье сидел моложавый старик и доброжелательно улыбался в густые ухоженные усы. Смотрел на Сашу, словно на любимого внука, принесшего дневник с пятерками.
— Ну здра-авствуй, здра-авствуй, — пропел он. — Так вот ты каков, Сашенька. А я-то все думаю, все гадаю, что там за зазноба появилась у Олежи моего, что он покой потерял, ни есть, ни спать, ни работать не может.
Тут маска доброго дедушки треснула, пошла рябью, и теперь он отчетливо напомнил кота, толстого пушистого Лаврентия, любимца всего двора и Саши тоже, пока он не увидел, как ласковый мурлыка играет с полуживым мышонком. Лаврентий с точно такой же ласковостью на круглой морде разжимал когти и позволял зверьку отползти на полметра, потом догонял одним прыжком, и Саша слышал отчаянный писк пойманного мыша.
— Зазноба? — переспросил он просто, чтобы не молчать.
Старик подмигнул весело:
— Уж я ножичком полосну-полосну, выпью кровушку, за зазнобушку-чернобровушку, — чьи стихи-то, Сашенька?
— Блока. Поэма «Двенадцать».
— Умница какая! — усатый аж в ладоши захлопал, восторгаясь сашиной сообразительностью. — Ну вот! Не совсем дурачок! Я Олеже так и сказал: Сашенька — мальчик умный, просто ему объяснить надо все, как следует. Верно?
Он помолчал и добавил уже без улыбок:
— Вот сейчас я тебе и объясню, щенок ерепенистый.
Сашу от этих слов, от тона, каким они были сказаны, морозом по коже продрало, он испуганно заозирался, прикидывая, как лучше выскочить из машины.
Усатый наблюдал за ним с холодным кошачьим любопытством и в глазах читалось явственное «Ну и куда ты бежать-то собрался, дурашка?»
Тут машина мягко качнулась и тронулась.
— Куда мы? — сашин голос позорно сорвался, дал петуха — Куда вы меня везете?
— Да не переживай, сейчас просто прокатимся в одно исключительно приятное местечко. Не то, о котором ты подумал. Сегодня трогать тебя никто не собирается.
Тут усатый сокрушенно вздохнул, покачал головой и пояснил:
— Олежа расстроится. Уж больно деликатного характера. Вот и с тобой потому колеса на турусах разводит. Ээх! — Он вдруг заговорщицки подмигнул, — Не я тебя первый увидел!
Сегодня трогать не будут. Саша почувствовал, как намеревавшееся проломить грудную клетку сердце постепенно успокаивается. Не будут. Не сегодня.
Оставшийся путь проделали в молчании, Саша смотрел в окно, пытаясь понять, куда его везут, но маршрут был незнакомый, мысли перескочили на Меньшикова. Как его усатый назвал? Олежа? Но холодный строгий Меньшиков и ласковое «Олежа» никак не складывались в одно целое, как детали от двух разных пазлов.
«О-ле-жа…» — повторил про себя Саша и чуть не подпрыгнул на сиденье, когда ему ответили.
— Ну это я его так… по-домашнему. Старые знакомцы-то. Вот и приехали.
Машина остановилась у чугунной кованой ограды, что за ней — рассмотреть было нельзя, мешали кусты сирени и еще какой-то буйной зеленой растительности. Водитель вышел, молча открыл дверь перед Сашей.
— Где мы?
— Ты там, где тебе и нужно быть. Да ты не бойся. Вот видишь, калиточка? Входи смело, погуляй, осмотрись… С народом пообщайся, — тут усатый хохотнул.
За калиткой был ухоженный сад: дорожки, лавочки, клумбы. Аккуратно подстриженная ярко-зеленая травка на ухоженных газонах.
И фигуры в белых пижамах, словно сомнамбулы, бродящие по только им понятному маршруту. Сначала Саша подумал, что это обычный больничный дворик, непонятно, зачем его сюда привезли, но потом один из больных, проходящий мимо, поднял голову, уставился на него пустым ничего не видящим взглядом.
— Эй?..- шепотом позвал он больного, вроде бы молодого совсем мужчину. Лицо гладкое, словно бы и без возраста. Тот не ответил, даже не услышал. Глаза как у статуй, белые, пустые. Больно наткнулся на скамейку, попытался сделать шаг, да так и замер, словно персонаж в компьютерной игре с неумелым игроком. Постоял немного… потом замычал тоскливо, протяжно, с раззявленных губ потекла тонкая ниточка слюны.
— Вот дурень! — подбежавший санитар ухватил больного за плечо разворачивая, тот дернулся, словно прикосновение чужой руки обжигало, взвыл, дернулся в сторону:
— Нельзя! Нельзя! Нельзя! — пола халата зацепилась за скамью и не давала отойти, но больной все равно дергался, не замечая, что ткань рвется.
— Да стой ты, полудурок! — санитар попытался удержать голосящего за плечо, но тот в панике уворачивался от протянутой к нему руки. Раздался треск ткани, пола халата порвалась, и больной упал на газон, свернулся клубком, отчаянно всхлипывая и повторяя:
— Нельзя, нельзя, нельзя…. — он бился головой о землю, лицо перепачкалось землей и зеленым травяным соком, но продолжал повторять, словно заклинание, словно молитву: — Нельзя, нельзя, нельзя…
— Нельзя! — санитар сплюнул. — Где твое нельзя раньше-то было? Когда всем подставлялся? — он перевел взгляд на оцепенело наблюдавшего за страшной картиной Сашу.
— Ты смотри-смотри, парень. Вишь, нельзя ему теперь. Ну после лечения-то всем нельзя.
— После какого лечения? — губы слушались плохо.
— Известно какого! Раньше за шашни-то с мужиками к стенке ставили, а сейчас гуманизм, — он снова смачно сплюнул. — Попался на горяченьком — пожалуйте к нам. На лечение. У нас-то с этими делами строго…
Санитар еще что-то говорил, периодически сплевывая, но Саша уже не слышал, воздух вокруг него сгустился плотной тяжелой шапкой, давил на голову, забивался в уши, так что в ушах стоял только глухой гул. Он постоял покачиваясь из стороны в сторону и медленно побрел к калитке, почти не отличаясь от остальных бедолаг в этом страшном месте.
Он бы, наверное, так прошел мимо ожидавшей его машины, но водитель ухватил крепко за локоть, как только что санитар несчастного безумца, впихнул в салон. Саша неловко упал на сиденье, все еще ощущая себя под тяжелым душным куполом. Звуки сквозь этот купол доносились искаженные, приглушенные, виски немилосердно давило, словно кто-то безжалостный сдавливал их тисками.
— Ну что, Сашенька, прогулялся? — прогудел усатый.
Саша с трудом сфокусировал на нем взгляд, голова кружилась, и круглая усатая морда расплывалась, словно Саша смотрел из-под толщи воды.
— Зачем вы мне это показали? — язык ворочался с трудом, — Саша потряс головой, стряхивая с себя хмарь. — Зачем вы мне это показали? Зачем! Вы! Мне! Это! Показали?! — где-то в груди разгоралась раскалялась добела отчаянная бесшабашная ярость. Терять-то уже нечего. — Зачем! Вы Мне это показали??? — заорал он, привстав с сидения, и нависая над усатым, сжав кулаки. Он готов был ударить, чтобы стереть эту ненавистную улыбочку, но мужик успел первым. Коротко, жестко, без замаха, даже и не ударил, а ткнул кулаком куда-то в живот. Саша задохнулся, с тихим сипом осел на пол, зашелся в мучительном кашле.
— Вы только посмотрите… Какое невероятное сочетание тупости и отваги, — задумчиво прокомментировали над его головой, а потом перед лицом веером разложили несколько исписанных листов.
— Ты почитай, Сашенька. Почитай.
Саша трясущимися руками взял один:
— Что это? — он прочитал раз, потом другой. Странное дело: буквы складывались в слова, слова в предложения, но общий смысл ускользал.
«Я, Никитин Алексей Викторович…
Я, Ильин Петр Владимирович…
Я, Яковлев Владимир Петрович.
…Александр Петров приставал с непристойными предложениями…
…порочил честь советского гражданина…
…трогал за половые органы…
...предлагал себя в качестве…»
— Этого не было… Не было… — он сжал листы, не замечая, что порезал ладонь.
— Ну, здрасьте! Как это «не было!» — удивился мужик, — А кому ты сейчас это докажешь? Чем же ты с ними занимался-то по вечерам? Не репетировал же! Не было!..
Саша стоял на коленях, ожесточенно разрывал эти проклятые доносы, а изнутри скребло черное безнадежное отчаяние. Ну глупо же! Наверняка, есть электронный экземпляр… Он устало поднял голову, посмотрел на своего мучителя:
— Как они могли?
— А как они не могли? — усмехнулся тот.
— Ну что вам надо-то от меня? Что вам нужно?
— Так ты и сам знаешь, Сашенька. Прекрати целку из себя строить, Олежу расстраивать. Иначе… — кивнул за окно, где за красивой кованой оградой весело зеленел парк, — Сам понимаешь. Ведь понимаешь?
Саша кивнул.
— Вот и славно, — повеселел усатый. — Ты садись, садись. Отвезем тебя домой. Эээхх ты, дурачок. На тебя такой человек внимание обратил, а ты ерепенишься. Хотя надо признать, ради такого лапушки можно и поднапрячься, вон мордашка-то какая! — и он потрепал Сашу по щеке. От этого собственнического жеста Саша с коротким вскриком шарахнулся в угол, затравленно сверкнул глазами из-под растрепавшейся челки.
Но мужик вроде и не рассердился, погрозил пальцем по-отечески, мол, смотри у меня, и вышел из машины.