Любовь сильнее.
Бета
Inndiliya
Глава первая, в которой в Диканьку прибывает господин дознаватель, а господин Бинх испытывает по этому поводу непозволительные чувства.Любовь сильнее смерти и страха смерти. Только ею,
только любовью держится и движется жизнь.
И.С. Тургенев.
Утро Александра Христофоровича Бинха выдалось преотвратнейшим.
За окном хмурилось бесприютное осеннее небо, да драл горло петух. Предчувствуя холода и сырость, разболелись старые шрамы на спине, тянуло и выворачивало ногу, сломанную в Ханкальском ущелье. Казалось, хуже утра и быть не может. Да только Александр Христофорович от себя быстро глупую мысль отогнал от греха подальше.
К своим тридцати с лишним годам понял он наконец простую, хоть и горькую истину: уж как бы ни было плохо — всегда может стать еще хуже. А себя жалеть — только Бога гневить.
Самый первый раз, когда пожалел себя и на судьбу роптать начал, случился в далекой розовощекой юности. И повод к стенаниям самый пустячный — любушка его, человек, ради которого Сашенька Бинх не пожалел бы ни чести, ни жизни — предал, да так предал, что и честь замарал, и жизни чуть не лишился.
Хотя это позже. А сначала пришлось с холодеющим сердцем письмо прочитать, пошлейшее кстати, что, мол, прости, не поминай лихом… Помнится, думал тогда юный дурачок, что сердце сейчас вот и разорвется. Выдержало. Только огрубело немного. Понял он про любовь то, что в чувствительных романах не пишут.
Не разорвалось сердце и позже, когда приговорили вчерашнего всеобщего любимца к прохождению сквозь строй и бывшие товарищи сил не жалели. Тогда он к знанию новому про любовь добавил немного откровений про дружбу. И стоя на коленях в жидкой зловонной петербургской грязи, чувствуя, как по лоскуту срывают кожу со спины, решил Саша, что худшего в его жизни уже и не случится.
Опять ошибся. Отправили его служить на Кавказ, в самое пекло. И не офицером, белой косточкой, а серой солдатской скотинкой. Понял он на войне многое и про высокоблагородий, и про честь офицерскую.
И уж наслужившись, насмотревшись и на убитых, или того хуже, покалеченных, понял наконец Александр Христофорович Бинх, что всегда в этой жизни может стать хуже.
Так что когда за заслуги перед Отечеством пожаловали ему высочайшее прощение и наградили офицерским чином, а потом услали в забытую и богом и чертом Диканьку, Бинх уже не роптал, на судьбу не жаловался. Диканька так Диканька.
Приехал, службу начал нести честно, так, как он это понимал. Решил для себя, что жить будет тихо, не в свои дела соваться не станет. Одного урока хватило, чтобы уяснить, чем могут обернуться благородные порывы.
Про любовную дурную горячку и вовсе позабыл, не позволял сердцу над головой верх взять, а если уж требовалось плоть потешить, так на то бордели есть. Там уже его вкусы знали: не терпит Александр Христофорович ложных охов и ахов, лести про мужскую стать и тому подобной глупости. Зато щедр и над мамзельками местными не куражится никогда.
Так что жалеть себя Саша не стал, поднялся, поплавал в реке, не обращая внимания на холод и тянущие на спине шрамы, размялся с саблей, позавтракал.
Только сегодня никак не удавалось стряхнуть с себя брюзгливый настрой.
И были для такого дурного расположения духа две причины и обе пресерьёзные. Первая — три мертвые девки. И ведь не диво, что убили — лихих людишек и в самой Диканьке, и в окрестных хуторах хватало. Тут дело в том, как убили. Не ограбили, не надругались, хотя все три были молоды и хороши собой. И самое странное — грудная клетка вскрыта — а крови нет. А ею вся земля рядом с телом должна быть удобрена, это Александр Христофорович еще по Кавказу помнил хорошо, что случается, когда живому человеку грудь вскрывают, словно корочку на пироге.
Тут же пошли по хуторам слухи об оборотне да о нечистой силе. Люди бояться стали, а где страх, там и паника, где паника, там и до бунта недалеко — очень уж всем хочется виноватого найти, примерно наказать, да и спать себе на печи спокойно. Бинх, конечно, слухи и лишние разговоры пресекал, да сам из Петербурга выписал себе с оказией несколько новейших книг про Ликантропию. В оборотней он не верил, а вот в сумасшедшего, решившего, что он зверь, а не человек — вполне.
Вторая причина плохого настроения Александра Христофоровича — приезд высокого начальства. Гуро Яков Петрович. Приедь очередной чинуша, трескун паркетный — и повода для беспокойства не было бы, такого уважь, умасли, взятку ему грамотно сунь — и дело сделано.
Да только вот Гуро не просто чинуша. Про Якова Петровича легенды ходили еще когда Сашенька Бинх в кадетах служил. И про ум, и про удачливость редкую, шутка ли до тайной канцелярии в без малого тридцать годков дослужиться.
Слышал он, что Гуро умён и зубаст, как волк матёрый, такого взяткой не прикормишь, руку по плечо откусит, и радуйся, что не голову.
Собравшихся для торжественной встречи Бинх увидел еще издали, пока по раскисшей от осенних дождей дороги добирался до участка. Увидел и зубы аж свело: тут и батюшка в нарядной рясе, парочка местных чиновников, предводитель уездного дворянства и вишенкой на торте — Тесак с огромным, не обхватишь, караваем.
— Это-то зачем? — Бинх кивнул на гигантский, поистине сказочный каравай.
— Так положено же! — Тесак перехватил уродище поудобнее. — Как же важных гостей и без хлеб-соли-то встречать?
— Это я наказал, — Родион Евлампиевич Манилов пригладил напомаженные усишки. — Лишним не будет почтение выказать.
Он неодобрительно посмотрел на Бинха:
— Вы бы, Александр Христофорович, шпагу парадную взяли бы… Камзол… А то мало ли что… — Манилов улыбнулся, но как-то нервно, заморгал круглыми глазами.
— Мало ли что? — Бинх удивился: Манилов был подлиза первостатейный, человек скользкий, не ухватишь, но всегда довольный собой. Ему-то уж с чего бы нервничать?
Родион Евлампиевич не ответил, только многозначительно воздел к серенькому небу указательный палец.
Встреча затягивалась, начал накрапывать мелкий нудный дождик, каравай заливало, хоть Тесак и старался прикрыть золотистую корочку. Чиновники тихо переговаривались с батюшкой. Бинх думал, что лучше бы он в участке остался, там всегда есть чем заняться. Наконец один из казаков, исполняющий обязанности то ли сторожевого, то ли смотрящего, завопил во всю глотку:
— Едууут!
Батюшка тут же приосанился, поправил крест, пригладил бороду, Тесак приподнял повыше каравай, слегка потерявший свой нарядный вид, но еще вполне съедобный. Бинх же напомнил себе, что высокое начальство как приехало, так и уедет, нужно просто переждать, перетерпеть и все снова войдет в привычную, хоть и расхлябанную колею.
Первый выход господина дознавателя был роскошен. Батюшка, как увидел ярко-алое пальто, так только что крестным знамением себя не осенил, Бинх едва успел шикнуть на него сквозь растянутые в наипочтительнейшей улыбке губы.
Хорош был господин Гуро, тут уж не поспоришь, до того хорош, что Бинх не сразу заметил, что приехал он не один и жмется рядом с ним совсем еще пацан, похожий на растрепанного вороненка, такой же чернявый и носатый. В отличие от получающего удовольствие от собственного великолепия Гуро, мальчишка смущенно жался за его спиной, прижимая к груди саквояж.
Господин дознаватель, видно, был из деловых, тех, что каждую секунду берегут и на пустые разговоры не размениваются, ну по крайней мере с такими, как Бинх.
Так что все приглашения отобедать Гуро отмел сразу с неожиданно обидным пренебрежением, осмотрел встречающих таким насмешливо высокомерным взглядом, что Александр Христофорович остро почувствовал, как нелепо должно быть он выглядит в глазах столичного щеголя. Вот уж весело поди будет потом на каком-нибудь суаре анекдотец про провинциальных недотеп ввернуть.
— Ну-с, где девушка? — Гуро изящно оперся на трость, вскинул соболиные брови. И тут словно сам черт Александра Христофоровича надоумил, пробудилась в нем былая дерзость:
— Об этом мы, правда сказать, и не подумали. Но легко можем устроить, — на миг повисла тишина, потом кто-то из помещиков то ли хихикнул, то ли хрюкнул, мальчишка-писарь полузадушенно ахнул и захлопал ресницами, а с лица господина дознавателя стекла насмешливая улыбка. Он посмотрел на Бинха так, словно только сейчас впервые его увидел, внимательно, пристально, от треуголки до носков сапог. Дернул пренебрежительно уголком рта, видно, не слишком-то увиденное понравилось. Что ж, Александр Христофорович и сам знал, что далеко ему до столичных щеголей.
Гуро отчеканил уже без улыбок:
— Где мёртвая девушка? Я приказал не хоронить, тело на льду держать.
Ну вот и показало клыки заезжее начальство, не любят у нас высокоблагородия шуток над собою.
Требование Гуро эксгумировать тело вызвало ожидаемые недовольство и ропот, легко впрочем подавленные. И вышедший абсолютным победителем из словесной перепалки, господин дознаватель развернулся и направился к постоялому двору, умудряясь держаться изящно даже шагая по вконец раскисшей дороге. За ним поплюхал про лужам не так грациозно, но с абсолютным обожанием в глазах мальчишка-писарь.
Встречающие так и остались под дождем с несбывшимися надеждами на полезное знакомство и караваем.
— Жить у меня отказался, — с плохо скрываемым облегчением протянул Александр Христофорович. Манилов сочувственно вздохнул, покачал головой.
На кладбище через час собрались все те же, Бинх по долгу службы, а остальным очень уж любопытно было, не каждый день в Диканьке мертвых выкапывают. Чаще-то закапывали.
Пока казаки работали лопатами, Гуро прохаживался вокруг, но не лениво-вальяжно, а нетерпеливо, словно охотничий пес, которому не терпится взять уже след и погнать дичь. Потом он достал подзорную трубу, начал осматривать окрестности. Бинх только плечами пожал: не на что ни в Диканьке, ни в окрестностях любоваться.
— А это чей дом?
Можно было не уточнять, какой дом имеется в виду.
— Данишевских. Живут недавно. В Диканьке появляются редко, все больше особняком держатся.
Гуро покивал, описал еще один круг вокруг могилки.
Наконец лопаты стукнули о крышку гроба, и вот сам гроб вытащили на поверхность.
— Ну… Анатомического театра у нас нет, так мы вам сарай приготовили, — Бинх ждал, что Гуро снасмешничает, но тот уже нетерпеливо замахал рукой: несите мол. Казаки крякнули, потащили. И тут только Александр Христофорович заметил, что писарь еле-еле на ногах стоит, уже не просто бледный, а нежного зеленого оттенка. Ни дать ни взять первый весенний ландыш.
— Господин Гоголь, с вами все в порядке? — спросил из вежливости, и так понятно, что ничего страшного с мальчишкой не случится. Просто нежен больно. А вот Гуро обернулся встревоженно, спросил:
— Николай Васильевич, как вы? Не стоило от обеда отказываться, голубчик, вон на ногах не стоите.
Бинх только подивился про себя, не ожидал он, что господин дознаватель и таким голосом умеет разговаривать. Занятно.
Мальчишка на Гуро ресницы вскинул, глазами просиял:
— Всё хорошо, Яков Петрович, не беспокойтесь.
Как и ожидал Бинх, вскрытие не показало ничего нового, но лишний раз злить начальство он не стал, в конце концов, главное убийцу найти, да и не его это дело — начальству советы раздавать.
А утром Гуро не вошел, влетел в участок, потребовал показать, где тут мельница в окрестностях. Объяснений о том, что мельница лет тридцать как заброшена, слушать не пожелал, захотел своими глазами увидеть. Хозяин — барин, как говорится. Бинх спорить не стал, позвал Тесака, двух казаков. Ему и самому интересно стало, что такого на развалинах Гуро найти хочет. Оказалось, что не в Гуро дело, а в мальчишке-писаре, которому то ли приснилось, то ли пригрезилось что-то эдакое.
Как и следовало ожидать, ничего они не нашли. Мальчишка смущенно розовел щеками, смотрел на Гуро щенячьим взглядом, а тот, как ни странно, не упрекал, не смеялся, а внимательно осматривался.
— Хм… И значит, тут вы, голубчик, её и повстречали?
— Прямо здесь, — с несчастным видом подтвердил писарь. — Честное слово, Яков Петрович! Тут она была. Сказала еще про других пропавших девушек.
Бинх к разговору не прислушивался особо, мало ли что этому блаженному причудилось, но тут звоном литавров вступил Тесак с бабкиными россказнями о пропавших девках. Бинх только глаза закатил, не удержался, но Тесака уже было не остановить, соловьем заливался, а мальчишка-писарь слушал, уши развесил.
— Тесак! Ну что ты несешь! Ну какая мертвая мельничиха. Яков Петрович, ваш писарчук, что — умеет с мертвыми разговаривать? — не выдержал все-таки Бинх.
Писарь вздрогнул, сжался, посмотрел на Гуро виноватым щенком, а тот недовольно поджал губы и отбрил:
— Способности Николая Васильевича могут оказаться за пределами вашего понимания.
Тут Тесак закончил свою байку, не к месту ляпнув о пропавших тридцать лет назад девках и Гуро вспыхнул как сухой порох.
— Были пропавшие? И вы молчали? Да вы… Вы в своем уме? — повысил он голос.
И вот тут бы Александру Христофоровичу и промолчать, или, того лучше, повиниться: винат-с, мол, недоглядел, не повторится. Сказать все приличествующие при таком конфузе слова, он уж рот было открыл, а вырвалось совсем другое.
— Яков Петрович, я попросил бы вас! — отчеканил он, вскинул подбородок, и Гуро, приготовивший уже едкий и оскорбительный ответ, напоролся на холодный взгляд, помолчал, а потом продолжил, но тон сбавил:
— Я попросил бы Вас отвечать на мой вопрос! Мы с Вами одно дело делаем, и я не допущу, чтоб во вверенной мне местности распространялись россказни. Убийца, скорее всего, и не родился тогда. Так что я не вижу связи между этими преступлениями.
Гуро стиснул набалдашник трости, вытянулся в струну:
— Моё дело — найти убийцу! А ваше — мне в этом помочь, ясно? — развернулся на каблуках и пошел прочь, за ним писарь, путающийся в крылатке.
А Александр Христофорович остался, бессильно прожигая взглядом удаляющуюся спину, чувствуя себя так, словно он снова никто, ссыльный солдат, так что любой офицеришка с необсохшим на губах молоком покуражится, а ты не моги в ответ и слова сказать. Казаки негромко переговаривались о чем-то, Тесак таращился на мельницу, а Бинху казалось, что это о нем, о его унижении теперь все судачат.
«Чушь, конечно. Глупости и фанаберии», — сказал он себе, а перед глазами так и стояло высокомерное красивое лицо, и забивал ноздри изысканный аромат, шлейфом следующий за Яковом Петровичем.
Весь день Александр Христофорович был в прескверном настроении, Тесак, как чувствовал, в участок и носа не казал. А вечером, когда на притихшую в недобром ожидании Диканьку начали опускаться сумерки и Александр Христофорович зашагал домой, его окликнули. Тут оглядываться не надо было, Бинх только выругался про себя, но остановился, подождал, пока Гуро, легкий, стремительный, его нагонит, приноровится к шагу.
— Ну-с, Александр Христофорович, а у вас какие догадки есть? Только не прибедняйтесь, уж у человека с вашим опытом какие-то идейки да должны быть.
Александр Христофорович не удивился, уж наверняка Гуро наобум не поехал, полное досье на него имеет. Со всеми подробностями.
— С моим опытом? — он внимательнейшим образом смотрел перед собой. Гуро улыбнулся тонко, развел ладони в стороны:
— С вашим, Александр Христофорович, крайне богатым жизненным опытом.
Ну этих игр в двусмысленные фразы и взгляды с подтекстом Саше Бинху хватило с лихвой, так что ни улыбаться, ни многозначительно молчать в ответ он не стал, ответил просто, по существу.
— По моему опыту, это душевнобольной, у нас тут кстати и жёлтый дом недалеко имеется. Может сбежал.
— Ну да, ну да… — версией Гуро не заинтересовался вовсе, он наклонился вперед. Бинху показалось, что крылья точеного носа дрогнули, точно Гуро принюхивался. Вот уж точно волчище. Да только что он унюхать может? Вот сам господин Гуро благоухал чем-то эдаким… Бинх никак не мог определить составляющие аромата, которые даже после ухода Гуро витали в участке, никак не давали сосредоточиться на работе.
Вдруг Гуро остановился:
— Это что еще такое? — они шли по дороге мимо запруды, купались там редко, бабы все про мавок болтали, но сейчас на берегу отчетливо виднелась нескладная фигура в белом.
— Яков Петрович, а это не ваш ли писарчук? Решил водные ванны принять перед сном? Это мода сейчас такая в Санкт-Петербурге?
Гуро молча вглядывался в сумерки, вытянулся весь, заострился в одну точку и вдруг сорвался с места, кинулся к берегу. Фигура, до этого топтавшаяся на берегу, сделала шаг, потом еще, и вот уже по пояс в воде.
— Да что ж он вытворяет? — теперь Бинх точно был уверен, что это писарь Гуро, но что мальчишке в воде понадобилось?
А Гоголь постоял немного и еще шаг сделал, и тут он то ли споткнулся, то ли просто потерял равновесие, всплеснул неловко руками и нырнул с головой. Только пузыри по воде. Тут уж и Бинх с места сорвался, саблю отстегнул на ходу, треуголку сорвал, но Гуро оказался расторопней. Когда Александр Христофорович подбежал к берегу, Гуро уже вытаскивал бесчувственного писаря.
— Ну же, Николай Васильевич, голубчик? — Гуро бережно придержал мальчишке голову, пока тот откашливался, убрал налипшие на лицо мокрые пряди. — Что это вы задумали? Водные процедуры доктора советуют по утрам принимать.
— Яков Петрович, — Гоголь наконец отфыркался, сел, уставился на Гуро ярко-голубыми глазами. — Я не хотел, это она.
— Она? — не выдержал Бинх. — Позвольте, это что ж за «она»?
Гоголь вздрогнул, как-то весь сжался, опустил ресницы. Гуро поверх мокрой лохматой головы посмотрел строго, но Бинх только усмехнулся. Видно, наслушался бабских сказок господин писарчук, вот и привиделось.
— Вы мне вот что скажите, Николай Васильевич, Вы с доктором Бомгартом долго сидели? Угощались местным колоритом, наверное?
На мальчишку жалко было смотреть, он шмыгал покрасневшим носом, виновато кусал губы.
— Мы с доктором действительно немного поужинали вместе.
— Вам бы, голубчик, в тепло сейчас, — Гуро пресек взглядом дальнейшие вопросы, помог Гоголю встать, потом поднял отброшенное на траву пальто, накинул на дрожащие плечи. — Вот так-то лучше будет.
Бинх проводил их взглядом, мальчишка так и шел, ссутулившись, неловко спотыкаясь, зато Гуро хорош. Мокрая рубашка облепила и плечи, и спину, и видно было, что стать у Якова Петровича юношам на зависть: и строен, и гибок. Александр Христофорович с минуту простоял, прежде чем понял, что совершенно непозволительным образом рассматривает тылы заезжего начальства, да и мысли у него при этом самые неподобающие.
Глава вторая, в которой Александр Христофорович не соблюдает субординацию.Выбросить увиденное из головы оказалось неожиданно сложно, и, уж конечно, речь не о припадочном писарчуке. Не мог Александр Христофорович забыть, как мокрая ткань обтягивала стройное гибкое тело, нет-нет да и посматривал на Гуро украдкой. А тот, словно и не замечал, сидел на столом Бинха, изучал дела об убийствах тридцатилетней давности. Только, по совести сказать, информации было курам на смех, так что Гуро злился, отпускал ядовитые замечания, а потом и вовсе хлопнул рукой в перчатке по тощей стопке листов.
— Что ж, господин Бинх, придется признать: Видока местного разлива из вас не вышло.
Александр Христофорович промолчал, а что тут скажешь? Тело есть — убийца не пойман.
— Как ни парадоксально, но поймать убийцу помогает сам убийца, — Яков Петрович задумчиво прищурился. — Чем больше жертв, тем больше следов. Но нам необязательно ждать, когда господин Всадник изволит напасть. Самый простой способ поймать волка — привязать в лесу ягненка и ждать.
Он замолчал, посмотрел выжидательно.
— Предлагаете привязать в лесу ягненка? — Бинх усмехнулся. — Нет, Яков Петрович, я за своих ягнят, то есть девок в деревне, отвечаю, и наживку из них делать не позволю.
— Не позволите? — вскинул соболиные брови Яков Петрович. — Мне?
— Ни вам, ни кому другому, мирные жители не должны головой рисковать, на то есть военные и полиция.
— Вы, господин Бинх, с такими-то принципами навеки в этом захолустье останетесь, — зубасто улыбнулся Гуро, — Руки боитесь замарать?
— Не руки, — Александр Христофорович сжал челюсти. — Честь.
Улыбка Гуро в оскал превратилась, вот-вот щелкнет зубами — и нет деревенского пристава. Но пересилил себя Яков Петрович, забарабанил пальцами по столу, а потом предложил Александру Христофоровичу повышение за помощь следствию, а потом и перевод в Санкт-Петербург, и денежное вознаграждение, да только Бинх уже знал, если совесть нечиста, никакие деньги не в радость. Так что поблагодарил за оказанную честь и отказался. Гуро, как про отказ услышал, взвился пружиной, к Александру Христофоровичу шагнул, навис над ним, разглядывая, словно диковину какую:
— Так-так, Александр Христофорович… Подчиняться мне не желаете, от наград отказываетесь. И что мне с Вами делать?
Бинх молчал, а что скажешь, когда темные насмешливые глаза в самую душу смотрят, и аромат волнующий дразнит.
Но Гуро ответ и не требовался, развернулся и вышел, дверью хлопнул так, что пыль столбом.
А у Александра Христофоровича непостижимым образом испортилось настроение, и поскольку он считал, что лучшее средство от хандры — работа, то засиделся в участке до позднего вечера.
Когда шел домой, решил, что поплавает перед сном, разомнется с саблей и выбросит из головы и ярко-алое, слишком уж яркое для серой Диканьки пальто, и пронизывающий взгляд черных глаз, и дразнящий аромат.
Именно этот запах, тонкий, будоражащий, он ощутил, едва переступил порог дома. Дверей Александр Христофорович не запирал, для такого, как он, лучшая охрана не замок, а репутация. Так что войти мог любой. И вошел.
— А вы подзадержались, — Гуро вольготно расположился за столом в комнате, заменяющей гостиную, вытянув длинные ноги. — Я уж и заждался.
Пальто брошено на стул, трость отставлена в сторону, только глаза птицы-набалдашника насмешливо поблескивают.
— Прошу простить за то, что не предугадал желания дорогого гостя, — Александр Христофорович сухо кивнул, не вполне понимая, как себя вести. Гуро наблюдал за ним из-под опущенных ресниц:
— Ну-с, Александр Христофорович, иных и подождать не велик труд.
И вдруг улыбнулся с такой однозначной откровенностью, что Бинх впервые за долгие годы растерялся, еле удержался от детского желания то ли ущипнуть себя, то ли глаза потереть: не примерещилось ли.
Нет, не примерещилось: видел он уже такие томные улыбки, и дразнящие взгляды и подрагивания ресниц в далеком светском прошлом. Да только одно, когда ты многообещающий офицер и тебя юная прелестница завлекает, и совсем другое, когда ты жизнью битый-перебитый служака, и перед тобой начальство, которое если и должно тебя пользовать, то немного по-другому.
Гуро наблюдал за тем, как на лице Александра Христофоровича одно выражение сменяет другое с явным удовольствием, потом встал, потянулся лениво:
— Так что долгое ожидание скрашивалось… — он сделал многозначительную паузу, — предвкушением приятного вечера с хозяином дома.
Бинх наконец отмер, снял треуголку, расстегнул пуговицу на рубашке, воротник стал слишком тугим. В комнате повисла тишина, душная, вязкая, так что мысли вдруг стали путаться, словно карточная колода, которую тасует неумеха.
— Могу я узнать о цели визита? — Бинх увидел, как вспыхнули у Гуро глаза. Не должно у начальства быть таких глаз, чернющих, как кипящая смола. Засмотришься — и утянет тебя на дно, в самое адское пекло.
— А я-то думал, вы, Александр Христофорович, посмекалистей будете и решительней, — Гуро медленно, пуговица за пуговицей расстегивал модный жилет, потом небрежно отбросил его. Улыбнулся с вызовом.
— Ну что ж вы оробелый такой. Сегодня утром не боялись со мной спорить. А на такое, знаете ли, мало кто решается.
— Приятного вечера ждёте? — только и смог повторить Бинх, не в силах оторвать взгляд от тонких белых пальцев, медленно, неторопливо развязывающих шейный платок, обнажая белую стройную шею, беззащитное горло. Даже отсюда видно, какая нежная кожа — на такой следы останутся, только поцелуй покрепче. Да только кто ж позволит поцеловать?
Гуро дразнящим движением скользнул кончиками пальцев по шее:
— Я, Александр Христофорович, надеюсь, что после тяжелого напряженного дня, наполненного непониманием и деловыми беседами, мы оба… Оба, Александр Христофорович, проведем время исключительно приятственно.
И насмешливо брови приподнял, словно спросил, решишься ли, осмелишься? Или так и будешь чурбаном перед начальством стоять да шапку ломать? И Саша осмелился.
— Так вашему сиятельству ебстись охота пришла? — и слово выбрал специально погрубее да посмачнее, из солдатского прошлого. Чтобы если уж оскорбить, так по полной, чтоб никаких недомолвок не осталось.
Да только Гуро не оскорбился, наоборот заулыбался, словно лис на курятник:
— Именно, Александр Христофорович, именно, — и повторил, — по-еб-стись! — еще и губами причмокнул.
— Ну вот же… — Саша зло выругался, по-солдатски, грязно, Гуро только зажмурился довольно, провел языком по губам, и так это у него вышло непристойно, что никакая мамзелька из борделя не смогла бы.
Саша в один шаг оказался рядом, дернул на себя, целуя, готовясь к тому, что придется бороться, отстаивать свое главенство, но Гуро к его удивлению позволил себя вести, мягко и послушно размыкая губы, позволил целовать себя, нетерпеливо подталкивать к кровати. Позволил сдирать с себя одежду, сам приподнял бедра, чтобы удобнее было стянуть штаны и исподнее. Гуро послушно прогнул спину и только сладко ахнул, когда Саша вошел в него одним жестким немилосердным толчком.
Потом, когда оба лежали, переводя дыхание, Саша хотел спросить, не зазорно ли господину дознавателю вот так запросто себя отдавать провинциальному полицейскому, но глянул на сытую улыбку, на то, как вальяжно Яков развалился на узкой постели, намурлыкивая под нос веселенький мотивчик, и понял: не зазорно. Плевать господину Гуро на правила, он сам себе закон, сам себе правила пишет.
С того вечера и установился странный порядок: днем Гуро охотничьим псом носился по округе, иногда заходил в участок, требовал поднять старые закрытые дела, предоставить ему свидетелей давнишних преступлений, ругался, если Бинх не мог этого сделать сию же минуту, грозил карами страшными, или отпускал язвительные замечания о деревенской полиции, от которых Саша бледнел, кусал губы от злости, а мальчишка-писарь, таскавшийся за Гуро как привязанный, испуганно хлопал ресницами и даже, кажется, сочувствовал.
А вечером приходил к Бинху и уж тот показывал ему богатство русского языка.
Впрочем, Яков находил какое-то особое удовольствие в смачных солдатских выражениях, на которые Бинх не скупился.
— Проблядь ты столичная! Некому тебя поёбывать как следует? — он двигался медленно, длинными ритмичными толчками, наслаждаясь тем, как отзывается на каждое его движение Яков, как он стонет, как хватается за плечи.
Потом обычно выпивали бутылку вина, которое неизменно приносил Гуро, говорили о всяком. Серьезных тем не затрагивали, так… Ничего не значащая болтовня.
Но и про убийства, и про Всадника тоже говорили, куда ж без этого. Яков сразу хмурен делался и язвителен, очень его задевало, что время идет, а Всадник на свободе.
Как-то после любовных утех, когда Саша потягивал вино, принесенное Яковом, а сам Гуро неторопливо одевался, тщательно следя за тем, чтобы галстук был повязан правильно, Саша не выдержал, спросил все-таки, на кой Гуро сдался он, если рядом влюбленный по уши юнец, которого только пальцем помани. Яков отшучиваться не стал, наоборот сдвинул брови, замолчал надолго.
— Ты, Саша, на войне был, верно? Знаешь, что иногда хочешь не хочешь, а руки замарать приходится. И людишками пожертвовать, как пешками во имя победы. Ведь знаешь же?
Бинх пожал плечами: знает, конечно.
— А Николай не знает. И не понимает, так что… Не хочу я быть тем, кто ему глаза откроет на такое знание. Пусть держится от меня подальше. Целее будет. Ты, Саша, лучше поцелуй меня, как умеешь, горячо. — И сам губами потянулся.
Когда Бинх видит, как простая хозяйка постоялого двора сначала с легкостью отшвыривает Гуро, а потом с такой же пугающей сверхъестественной легкостью душит Гоголя, он не тратит время на удивление, он стреляет. Как приучен, без рассуждений, хладнокровно, метко. Разбираться потом будет.
Ганна медленно повалилась на землю, Гоголь зашелся в кашле, мотая головой, но с ним явно все в порядке, и только тогда Александр Христофорович позволил себе кинуться к сараю, крышу которого проломил Гуро, который даже в такой нелепой ситуации умудрился пролететь по изящной дуге.
Впрочем, сам Гуро, кажется, не увидел в ситуации ничего страшного, он зашелся легкомысленным, совершенно мальчишечьим хохотом, сел на покосившуюся лавку:
— Какой пассаж, господа! — и снова захохотал, глядя на перепуганного Гоголя и хмурого Бинха.
Последний прощальный ужин вышел не веселым и уж точно не торжественным. Гоголь сидел ссутулясь, прожигая Бинха ненавидящим взглядом, Гуро меланхоличен и задумчив, а Александр Христофорович, вместо облегчения, что уберутся наконец восвояси высокие гости и потечет все по-старому, ощущал непривычную тоску по вещам, о которых давным-давно запретил себе тосковать.
— Ну-с… Предлагаю отужинать сегодня у меня, — предложил он. Гуро только улыбнулся невесело:
— Знаете, совершенно нет аппетита, хочется завалиться в кровать, — и посмотрел на Бинха, откровенно, не таясь, хотя кого им стесняться? Мальчишки-писаря? Тот хоть и видит обмен взглядами, молчит, только губы кусает, да жмурится удерживая злые ревнивые слезы.
Бинху его не жалко: молодо-зелено. Переболеет мальчик, перегорит. Поймет, что любовь — это выдумки романистов французских, и всем страстям покойнее и безопаснее оставаться на страницах романов.
Он и себе это повторяет, когда Гуро переступает порог его дома, в последний раз переступает. И от этой мысли в сердце словно зашевелилась, заколола забытая заноза, как потревоженная рана.
В этот раз все по-другому, Бинх не дает времени неспешно раздеться под досужие разговоры, нет насмешничания. В этот раз все злее, отчаяннее, жестче. Он сам сдирает с Гуро и его ярко-алое пальто, и щегольской жилет, ухватывает за галстук и притягивает к себе, целует, не позволяя отстраниться, удерживая за галстук, словно пса за поводок. Гуро молчит и позволяет, только глаза поблескивают в призрачном лунном свете. В этот раз нет неспешных бесед, нет ехидных реплик, нет бравирования цинизмом и опытом. Слышно только тяжелое дыхание и стоны. Бинх вбивается в податливое гибкое тело тяжелыми с оттяжкой движениями, и чувствуя, что вот-вот уже, что на грани, останавливается, оглаживает ладонями стройные бедра, вздымающиеся бока. Потом наклоняется и нежно невесомо целует лопатки, плечи… зарывается носом в короткие темные волосы. Он ощущает запах модной туалетной воды, и мысль о том, что щеголь Яков притащил с собой не только модный гардероб, но и несессер с косметическими средствами, уже не раздражает, а наполняет сердце глупой щемящей нежностью. И Бинх снова движется, еще злее, безжалостнее, он ждет, что Гуро вот-вот возмутится, попросит быть осторожнее, назовет медведем, бурбоном, но тот молчит, только совершенно по-кошачьи прогибает спину, приподнимая бедра. И это безмолвное разрешение, это позволение делать с его телом все, что заблагорассудится, злит еще сильнее. И Бинх пользуется этим разрешением, точно зная, что на бедрах останутся синяки от его пальцев, что путешествие в благоустроенной карете теперь будет ой каким нелегким и что на шее у Якова останутся следы от поцелуев, углядев которые, нелепый мальчишка-секретарь снова будет кусать губы от ревности.
Когда все заканчивается, Гуро не отпускает одну из своих метких шуток, он встает почти сразу, даже не подождал, пока дыхание успокоится. Начинает одеваться быстро, и в зеркало-то глянул раза два всего. Саша не стал останавливать, какой смысл? Последний раз он и есть последний. Думал, что Гуро так и уйдет не попрощавшись, но одевшись, тот остановился у постели.
— Что ж, Александр Христофорович, спасибо за гостеприимство.
— Всегда рады гостям, Яков Петрович.
— Я бы остался да…
-…Да на что мне? — мысленно продолжил Бинх, но Гуро сказал иное:
— Да вот хочу кое-что перепроверить. А вы отдыхайте, отдыхайте, день-то суматошный какой выдался. — Он внезапно наклонился и прижался коротким поцелуем к губам.
— Ох и хороши вы, Александр Христофорович! Слишком хороши для Диканьки. Увезти бы вас отсюда, вот ей богу, перекинуть через коня и умыкнуть, как красну девицу. А уж в Санкт-Петербурге вам бы нашлось место по таланту. — Яков шутит, улыбается, а Саша видит, что глаза серьезные, настороженные, и у самого сердце заколотилось. Снова как в пропасть с головой ухнуть… С Яковом же не получится поиграться и крылышки не опалить. Страшно. И глупо.
— Да плохая из меня девица выйдет, и в столице вряд ли ко двору придусь, — растянул губы в улыбке, а в груди так и бухает, вот-вот ребра проломит, сердце, словно птица из клетки рвется. Но Саша воли ему не дал, что оно, глупое, знает?
— Я, Яков Петрович, здесь на своем месте. Здесь мне и оставаться.
Яков вышел, а Саша долго еще лежал, смотрел в пустой белый потолок, думал о том, что завтра все будет как год, и два, и три назад, и подумалось вдруг, что хуже, чем сейчас, уже быть не может.
Проснулся он, кажется, за секунду до того, как в дверь заколотили, загрохотали, а во дворе заорали, выкрикивая его имя. Объяснений он слушать не стал: и так ясно, что дело плохо, в темном ночном небе полыхало зарево пожара.
Дурное предчувствие, сжигающее сердце, он постарался отбросить, не баба же! Просто кто-то из мужиков подпустил соседу красного петуха или уснул с трубкой пьяный.
А потом он увидел полыхающий сарай и две фигуры в пламени.
Возле него стоит на коленях, держась за окровавленный лоб, Тесак, молча с ужасом смотрит перед собой, в другое время Бинх бы прикрикнул, но не сейчас, он выхватил пистолет, прицелился тщательно, как никогда в жизни. Противники кружат друг против друга, Гуро с обманчивой легкостью уворачивается от тяжеловесных ударов Всадника, но уже понятно, долго этот танец танцевать не получится. Даже Бинху тяжело дышать, страшно представить, какое пекло там внутри.
Сбоку возникло белое пятно: Гоголь растрепанный, в одном исподнем, перепуганный, вытаращился в пламя, а потом завопил:
— Яков Петрович!!!
— Замолчи, дурак! Кто ж под руку то…- замерло на губах невысказанное. Но Гуро оглянулся, и, что поразило Бинха, среди ревущего огня, рушащихся уже балок, Яков нашел так необходимые ему самому мгновения, чтобы успокаивающе кивнуть мальчишке и только чудом успел увернуться от решительного рубящего удара. Бинх снова прицелился, но в этот момент кровля сарая обрушилась, в лицо ударила волна опаляющего жара.
Саша и сам не понял, как сумел удержать бесполезный вопль, и начал прикидывать, где в момент обрушения находился Гуро. Это не должен был быть конец, просто потому что все не могло так закончиться. Гуро должен вернуться в Петербург, получить очередную награду, он обязательно должен блистать в свете, рассказывая о вечерах, проведенных на хуторе близ села Диканька, может даже вспоминать местного полицейского, эдакого бурбона и медведя.
Из горящей стены вывалился приличный кусок, Бинх уже примерился, шансы были, точно были. И в этот момент в пламя с отчаянным воплем кинулся Гоголь, без раздумий и расчетов, в глупой самоубийственной попытке.
Якова Саша вытащить, возможно, не успел бы, но он совершенно точно успевал перехватить глупого неосмотрительного щенка и спасти хотя бы его.
Когда оба свалились на сырую землю, Гоголь снова завопил, глядя, как рушатся остатки сарая, зашелся собачьим тоскливым воем, выгибаясь у Саши в руках. Требовал отпустить немедленно, дать спасти, охранить, уберечь. Саша не слушал, он крепко прижимал к себе содрогающееся от рыданий тело, смотрел, как взвиваются в черное-черное небо снопы искр и думал, что не так все должно сложиться.
В конце-концов Гоголь перестает рваться и просто плачет, громко навзрыд, не стыдясь ни своего горя, ни слез. Саша так уже не умеет. Разучился. Он может другое: приказать казакам потушить остатки сарая, проследить, чтобы пламя не перекинулось на соседние постройки, приказать, чтобы Тесак привел к Гоголю почти протрезвевшего Бомгарта и тот напоил мальчишку какими-то каплями и уже когда его одурманенного, плохо соображающего уводит Яким, сделать самое главное. Проследить, чтобы нашли, извлекли останки.
Когда уж и пожарище разобрано, и останки уносят, и возможные свидетели допрошены, становится ясно, что до утра делать больше нечего. Сейчас бы домой и поспать немного. Саша еще с войны запомнил: утро вечера мудренее. Хорошая русская пословица.
Но стоило переступить порог спальни, как он наперекор здравому смыслу сквозь запах дыма и тошнотворную вонь паленой плоти ощутил тонкий изысканный аромат туалетной воды. Наверняка что-то наимоднейшее. Подумалось вдруг, что теперь эта парфюмерная новинка так и останется неиспользованной, так и будет пылиться где-то на полке. Одного аромата оказывается достаточно, чтобы выгнать Сашу из дома.
Ноги сами несут его туда, где ждет утра то, что осталось от веселого циничного красавца Якова. В Диканьке нет хорошего умелого краснодеревщика, так что гроб самый простой, только что крепкий. Он еще долго сидит рядом с этим простым, наспех сколоченным гробом, пытаясь осознать: Якова больше нет.
А наутро Саша позволил себе еще одно послабление: после того как переоделся и отмылся, дал ходившей по хозяйству бабе строгий указ перемыть все, чтоб блестело, он идет на постоялый двор, чтобы проводить Якова. Глупости, конечно, сентиментальщина.
Мальчишка-писарь уже там, кутается в свою крылатку.
— Отвезете останки Якова Петровича в Петербург, — Саша с отстраненной равнодушной жестокостью добавил, — Там мало что осталось, но всё равно хоронить лучше дома.
Лицо Гоголя искажается, кажется, он снова готов разрыдаться. Видеть это неприятно, так что Саша кивает на прощанье и отворачивается. Он успел отойти на несколько шагов, когда за спиной раздался глуховатый, но твердый голос:
— Я никуда не уеду.
Сначала ему показалось, что ослышался, но Гоголь смотрит с вызовом, приподняв подбородок. Губы у него обветренные, нос распухший, глаза красные, но выражение лица… Такие лица Саша уже видел раньше. На войне с такими вот лицами солдаты шли в атаку, зная, что вряд ли вернутся из боя, но это и неважно. Человека с таким лицом отговаривать бесполезно, но Саша пытается. По-своему, конечно.
— Яков Петрович был гений. Легенда. А вы кто? — процедил он едва удерживаясь схватить мальчишку за шиворот, встряхнуть и трясти до тех пор, пока вся романтическая дурь из лохматой головы не вылетит. — Смотрите на вещи реально, Николай Васильевич.
Николай Васильевич упрямо сверкает покрасневшими от слез глазами, сжимает губы. Васильевич… Не дорос он до Васильевича, максимум Николенька. Яков бы так и называл, наверное… Саша снова разворачивается, полагая, что разговор окончен, и снова замирает на месте, когда Гоголь говорит в спину негромко:
— А если вам что-то не нравится, Александр Христофорович, то пишите официальную жалобу.
Бинх повернулся, медленно шагнул к Гоголю молча, только взглядом таким смерил, от которого и бывалые казаки заранее виниться начинали. Гоголь только выше вздернул подбородок, вытянув тощую шею, но глаз не отвел:
— Только вы уж все напишите. Как было, Александр Христофорович.
Ну и что с таким делать? Можно было бы конечно силком в карету запихать да казаков дать, чтоб сопроводили важную птицу до места, но Саша подумал, каково мальчишке будет ехать рядом вместе с останками.
— Воля ваша. Только под ногами не путайтесь.