Я честно пыталась написать что-то исторически достоверное, но по моим ощущениям, вышло нечто среднее между этим Тык и этим
читать дальше.
В коммуне остановка!
1— Ну, а ты, ты чего? — Сашок подпрыгивал на сиденье от нетерпения. Зеленые, как у деревенского кота, глаза блестели.
— А она и говорит, что свадьбу надо, вот поженимся и комнату отдельную выделят, как ячейке общества… Она, мол, уж и салфеточки навышивала… Комод купим, кровать.
— А ты ей?
— А я так сказал: не время, товарищ Маша, сейчас для свадеб! Эгоизм это и мещанство! У нас завод не достроен. Мы цеха к сроку сдать должны. Ну какие салфеточки? Глупости всё это.
— А она?
— Носом захлюпала, сырость развела. Говорит, что всю жизнь мечтала, чтобы комната своя и птичка в клеточке, и салфетки, и вроде все, как у людей.
— А ты?
— Ну, я прочитал стихи — правильные, чтобы поняла, о чем я ей толкую.
— А она?
— Разревелась, по роже дала. Изверг ты, говорит. И ушла, дверью шваркнула.
— Это что ж ты ей прочитал? — изумился Сашок.
Рэм пожал плечами:
— Мое любимое. Из Маяковского, — он набрал воздуха в грудь и продекламировал громко, с чувством, помогая рукой отмерять четкий маршевый ритм:
«Опутали революцию обывательщины нити.
Страшнее Врангеля обывательский быт.
Скорее
головы канарейкам сверните —
чтоб коммунизм
канарейками не был побит!»
— Сильно! — одобрил Сашок.
— Вот… А Маша не поняла… По-мещански мыслит.
— Зато красивая… — Сашок мечтательно вздохнул.
— Эка невидаль, красивая. Этих красивых вокруг… Вчера Маша, сегодня Наташа. А завтра Глаша… Разве ж это главное? И вообще, я Машке сразу сказал, что вот есть половая потребность и все. А любовь… цирлихи-манирлихи — это несознательно, это всё потом. Разве я виноват, что она втюрилась все равно?
Сашок завистливо покосился на Рэма:
— Эх, везет тебе, Рэмка! У тебя ж это… Фактура. Хоть сейчас на плакат, — и с грустью глянул на себя в зеркало заднего вида. Зеркало безжалостно отразило нос уточкой и лицо, сплошь покрытое разнокалиберными конопушками.
— Чего? Какой еще плакат?
— Ну… такой, — Сашок попытался выпятить подбородок, расправил плечи, рискуя сломать позвоночник, устремил суровый взгляд в ветровое стекло и бодрым голосом провозгласил:
— Родина зовёт! Комсомол — вперед!
— Да ну тебя! — захохотал Рэм. Смутился, конечно, но не очень. Во-первых, про себя знал: может, и не красавец писаный, но и ростом вышел, и лицом. Лицом в мать — такой же сероглазый и кудри светлые. Ростом в отца — и в плечах, как говорится, косая сажень. И не дурак. Отсюда вытекало во-вторых: не было у Рэма проблем с женским полом.
— О! глянь, глянь! Кажись, это наша…
Они сидели в кабине грузовичка-полуторки возле вокзала, встречая прибывший в славный город Магнитогорск поезд. Комсорг сказал, что надо встретить прибывшую специалистку, Рэму не сложно, а Сашок так увязался, за компанию. По пути, слово за слово, поспорили: красивой будет новенькая или нет.
Глядя на толпу приезжих, спешащих с узлами, тюками, чемоданами, Рэм вспомнил, как весело они ехали в этот город. С песнями под гитару, шутками, хохотом, давали клятвы друг другу, что будут честно трудиться, не струсят и не отступят. Не подведут. Они и не подвели. Завод — гигант, предназначение которого снабжать юное государство так необходимым ему металлом, будет сдан к концу этого года. И есть в этом великом деле и его заслуга, и Сашки, и всех остальных весёлых, дружных ребят с того самого поезда, прибывших в Магнитогорск год назад.
Постепенно толпа рассеивалась, и на перроне осталась только бесформенная, нескладная фигура, она неприкаянно топталась на перроне, похожая на замерзающую цаплю. Сашок радостно хохотнул:
— Ну что, Рэмка? Проигрался? Отдаешь мне нож! Уговор!
Рэм не желая показывать своей досады, безразлично пожал плечами, потом неторопливо достал из кармана бекеши нож, командирский, шести предметный, любовно протер рукавом рукоять и убрал обратно в карман.
— А это еще неизвестно. Не говори: «Гоп».
— Как это неизвестно! Жлобишься? А еще ударник, комсомолец! — взвился вспыльчивый Сашок. — Мы на что забились? Что новенькая красотка будет! А эта…
— И эта красивая! — отрезал Рэм. — Раз сюда поехала, на большую стройку, значит точно красивая.
Он помолчал и снисходительно разъяснил не понимающему Сашку:
— Душа у нее красивая. Комсомольская. Правильная.
— Ээээ… — пока Сашка подбирал слова, пытаясь осознать, в чем подвох, потом махнул рукой:
— Вот сам с эдакой красотой и езжай, а мне тут по делам надо. Умелец один обещал с машиной помочь.
- А чем тебя дядя Миша не устраивает, у него руки золотые, вторых таких нет!
- Так то оно так, - Сашок шмыгнул носом. - Только арестовали дядю Мишу. Вроде как вредитель он..
- О как! - удивился Рэм. - Вредитель! А я и не знал. Но же беспартийный был? Тогда, конечно.
Сашок поерзал на сиденье, почесал нос, потом пригладил торчащие рыжие вихры:
- Слушай, Рэм... Ну как же.. Дядя Миша столько работал, и Историю партии учил, готовился.
- И что? - Рэм внимательно следила на несуразной фигурой на перроне, нет, все-таки не красавица. С такой-то фигурой! Ну точно бочка для капусты и ноги как у цапли.
- Ну так.. он, может, и не виноват?
- Чего? - Рэм развернулся к Сашке, тут же виновато опустившему взгляд.
- Говорю, не виноват, может. Ошиблись.
Рэм ухватил Сашка за отворот шоферской тужурки:
- Взяли - значит виноват! - припечатал жестко. А потом, чтобы выбить из товарища не достойные комсомольца сомнения добавил: - Это мы с тобой не знаем, что и как, а там - он ткнул указательным пальцем на потолок кабины - там люди знающие. Невиновного бы не арестовали. Понял?
- Понял, - Сашок выбрался из машины. Рэм проводил взглядом его понурую фигуру и покачал головой, а потом распахнул дверь грузовичка, одним движением выпрыгнул, потянулся, с наслаждением вдыхая морозный воздух, ощущая гибкость и силу молодого тела, и широкими уверенными шагами двинул к нахохлившейся на перроне девушке.
— С приездом, крррасавица! — поприветствовал он, широко улыбаясь, встряхивая льняным чубом. Несознательная Маша частенько ему говорила, вздыхая:
— Ох, Рэмушка, волосы у тебя, точно лён, так и хочется сквозь пальцы пропустить. — Ну и сама тут же тянулась. Ласкала.
Девушка не обернулась, только странно сжалась. Замерзла? Так тут все мерзли с непривычки. Рэм обошел девушку, встал перед ней: руки в боки, улыбка, чуб — всё при нем.
Реклама:
Скрыть
— С комсомольским приветом, говорю! — И замолчал, с удивлением разглядывая незнакомку. Теперь стало понятно почему она казалось бесформенной, точно кадушка: на ней был толстенный тулуп, только без пуговиц, подпоясанный обычной веревкой с неопрятно разлохматившимися кончиками. Из-под тулупа виднелся подол пальто, тонюсенького, драпового, брючата тоже для зимы неподходящие, а ниже всего этого великолепия торчали лаковые щегольские штиблеты. На голове незнакомки была слишком большая для неё шапка-ушанка, съезжавшая до кончика покрасневшего носа, а шея обмотана серым платком, когда-то пушистым и нежным, а сейчас больше напоминавшим дерюгу.
— Вы мне? — спросила она неуверенным хрипловатым голосом.
— Тебе! Встречаем по поручению товарища комсорга. Вещи-то где?
— Вот, — она указала на чемодан, и Рэм снова озадаченно нахмурился. Вещь была качественная, это тебе не картонные обтрепанные чемоданчики, не авоськи и холщовые мешки. Кожаный, с блестящими металлическими уголками, солидно поблескивающей табличкой. А застежки выломаны, и гравировка на табличке, — Рэм свои цепким взглядом сразу усмотрел — была выцарапана.
— Это все? — Что вещей мало, не удивился, не затем сюда народ ехал, чтоб вещами обрастать. Он просто подхватил чемодан и зашагал к машине. Девушка неуклюже пошла следом, подошвы штиблет скользили по утоптанному снегу. Так что Рэм притормозил и вовремя ухватил под локоть.
— Ты тут поаккуратней. И вообще гляди в оба, — он ободряюще улыбнулся, но она не ответила, даже не посмотрела, только неловко как-то неуверенно попятилась, точно боялась, что он ее не выпустит.
— Сейчас, печку включу, согреешься. Ноябрь, а уже морозы ух какие! Легко без пальцев остаться можно.
Девушка промолчала, кутаясь в свой нелепый тулуп.
— Эм. Вот у дружка моего в рейсе машина заглохла, так он пока её чинил, уши отморозил. Насовсем. Я вас потом познакомлю.
Девушка тихонько шмыгнула носом и повернулась наконец к Рэму, очевидно удивленная необходимостью знакомства с кем-то безухим.
И тут-то Рэм понял, что Сашок точно дурак, а девушка — красавица, точнее раскрасавица, потому что только у настоящей раскрасавицы могут быть такие глаза. Рэм смотрел, пытался подобрать определение — какого же они цвета. Они напоминали ему что-то доброе, родное, только что именно — он не помнил; и кожа светлая-светлая, нежная-нежная… Рэм видел лишь краешек щеки, спинку прямого носа и удивительные небывалые нездешние глаза.
— А не захочешь, так и не познакомлю, — промямлил он, чувствуя себя деревенским дурачком и лихорадочно вспоминая что-нибудь мало-мальски подходящее из Маяковского, чтобы впечатлить прекрасноглазую незнакомку.
В этот момент она наконец сдернула наконец свой огромный шарф, стянула ушанку, и Рэм почувствовал, как челюсть у него уехала вниз и вбок точь-в-точь как ковш у сломанного экскаватора. Это как же он оказался таким дурнем? Рядом сидел парень. Молодой, наверное, даже моложе Рэма, худой, с тощей длинной шеей, длинным носом, черные волосы торчали словно разлохмаченные ветром перья. И опять глазастый Рэм углядел странную деталь: пряди были острижены вкривь и вкось, разной длины, а на тонкой шее алело несколько уже подживших длинных царапин, словно тот, кто стриг парня, зло и неумело выхватывал ножницами пряди и оцарапал нежную кожу.
Чтобы скрыть замешательство, Рэм протянул руку, представился:
— Меня Рэм зовут! Васильков!
— Валентин Загорский, — парень глядел все так же с обидным равнодушием. Протянул руку. Костяшки на длинных пальцах были сбиты.
Рэм пожал длинные ледяные пальцы, и Валентин снова равнодушно отвернулся к окну, замолчал. Новые знакомцы всегда удивлялись необычному имени, и Рэм, гордящийся им, с удовольствием пояснял, что имя не простое, а со смыслом: «Революция», «Электрификация», «Механизация». И такому имени надо соответствовать, потому-то Рэм после школы и махнул сюда, на одну из величайших комсомольских строек. Но парень ничего не спросил. Они ехали по просыпающимся улицам в тишине, и Рэм не удержавшись заговорил:
— Молодец, Валька, что к нам приехал! Ты только глянь! Красота! — Он ткнул рукой в лобовое стекло, за которым вдали, в алеющем морозным восходом небе отчетливо выделялись трубы завода-гиганта. — Ведь ничего не было! Веришь? Ничего! Степь голая! А человек пришел и все переделал, как ему надо. И дороги проложил. И дома построил! У нас и трамвай есть! И даже театр звуковой! Магнит называется! — Рэм говорил и чувствовал небывалую гордость, словно он сам мерз в холодной степи, жил в палатках, возводил первую плотину, строил дома. Эх, жаль, поздно приехал, когда самое тяжелое и интересное уже сделано. Ну это ничего. На его век работы хватит.
— В общем, дело мы тут делаем хорошее. Правильное дело, понимаешь! Нужное! Все, как товарищ Сталин говорит.
Он наконец обернулся к Валентину и замер. Теперь тот смотрел прямо на него, и такой это был взгляд, что Рэм осекся, чувствуя странно, неуместно что ли. Словно на поминки пришел с баяном. Колючий, сухой взгляд. И тишина была не дружеская, теплая, а наполненная холодом и равнодушием. Потом Валентин снова отвернулся, так ничего и не сказав, и Рэм понял, что не замечает этот странный парень красоты нового, на глазах рождающегося мира, не восторгается высоким подвигом советского человека. Где-то он далеко-далеко сейчас.
Ну и чего приехал-то тогда? За длинным рублем что ли? Поверил в байки о том, какие здесь деньги заколачивают?
Остаток пути проделали молча.
— Приехали! — буркнул Рэм, затормозив у проходной. — Вон туда тебе. К кадровику. Он документы оформит. Потом в общежитие к коменданту, чтоб койку дали.
Валентин кивнул, но как-то неуверенно, словно к нему обратились на иностранном языке:
— Благодарю, — сказал тихо, потом обхватил обеими руками свой норовящий раскрыться чемодан, и зашагал по дорожке. Рэм покачал головой: надо же. «Благодарю». Словечко-то какое… Посмотрел-посмотрел на безупречно прямую спину, надо было бы поторопиться, не дело опаздывать, перед ребятами потом стыдно. Но неожиданно для себя бросился следом.
— Стой! Провожу, а то заблудишься.
Кадровика дядю Васю Рэм очень уважал: Василий Петрович еще в первую мировую повоевал, и Революцию совершал, и потом с белыми бился! Пожил человек, и теперь вот продолжает на трудовом фронте.
— Эт-та что за филькина грамота? — Начал он, глядя на комсомольскую путевку, отданную ему Валентином, но потом еще раз посмотрел на подписи, печати и замолчал.
— А чего не так-то? — Рэм был готов возмутиться за новенького. — Ты, дядь Вась, не финти! Человек приехал работать, так и обеспечь его трудовым местом!
— Я тебе, щенку, не дядьвась, а Василий Петрович, — беззлобно ругнулся кадровик, — Направления-то нет. Какое трудовое место-то тебе обеспечить, а, соколик? —Он обратился к новенькому, безучастно смотрящему в стенку. Рэм тряхнул его дружески за плечо, мол, не спи! Судьба твоя трудовая решается.
— Что ж не обозначили-то специализацию? — Василий Петрович вдруг подозрительно прищурился. — А ты часом не спец контингент?
— Кто? — не понял новенький, а Рэм снова возмутился:
— Да ты чего, дядь Вась! Ну какой он… Ты посмотри хорошенько.
— Ну-ну… — Василий Петрович внимательно изучал новенького цепким взглядом.
— Шоферишь? — вдруг спросил он, а Рэм фыркнул, уж собрата-шофера он узнал бы сразу.
— Нет, — подтвердил его наблюдения новенький, и уголки губ у него дрогнули, словно бы в усмешке, но Рэм решил: показалось. Над чем тут смеяться?
— С металлом работаешь? Инженер? Бетон льешь?
Новенький с той же равнодушной безучастностью качал головой. Рэм включился в игру:
— Сварщик?
— Штукатур?
— Я закончил Ленинградское хореографическое училище, — оборвал его Валентин. И добавил, вскинув подбородок, — Я артист балета.
— О! — Рэм уставился на новенького с удвоенным любопытством, — Ну тогда понятно…
Тот выгнул бровь, словно бы спрашивая: «Чего тебе понятно?»
— Дядь Вась! Так его в дом культуры при нашей общаге, там же не хватает людей. Валь, ты ж танцы на новый год поставишь? Номера для утренника?
У Валентина дернулся мускул на щеке:
— Номера для утренника? — переспросил он, и снова Рэму стало очень неуютно и от взгляда, и от голоса, словно ужас какую чушь сморозил. И опять подумалось: надо же глазищи какие… На что ж похожи-то?
— Не поставит он ничего, — хлопнул по столу ладонью Василий Петрович. — Нет у меня мест в ДК.
— Как это нет! — возмутился Рэм. — Как нет! Сами ж говорили: работать некому! Так вот вам специалист. И какой! — он хлопнул Вальку по спине, — Из Ленинграда! Колыбели революции.
— А это здесь при чем? — не воодушевился Василий Петрович, — Сказал нет, значит нет. Ясно тебе, — он глянул в путевку, — Валентин Андреевич Загорский.
— Предельно, — новенький и кадровик смотрели друг другу в глаза, и между ними повисло нечто невысказанное, но прекрасно обоим понятное.
— А раз понимаешь, не обессудь, — развел руками Василий Петрович. — В ДК я тебя устроить не могу.
— Так что ж ему — назад ехать? — снова не выдержал Рэм.
— Ну так и куда тебя? — взгляд Василия Петровича еще раз пробежался по лаковым штиблетам, полам тонкого пальто. — Кашеварить-то умеешь?
— Нет.
— Ну хоть посуду мыть?
Тут новенький приподнял брови, пожал плечами, мол, не знаю.
Рэм фыркнул, это уже смешно было. Разыгрывают их, что ли? Но Василий Петрович его веселья не разделял. Посмотрел хмуро на неумело остриженную голову, лаковые неуместные штиблеты, чемоданчик со сломанными застежками, усмехнулся как-то понимающе:
— Ну… Пойдешь помощником в заводскую столовую, там девчата давно просят кого-нибудь. А до обеда дворником в общежитие, Иваныч все ужи прожужжал, что некому с метлой управляться. С метлой справишься, артист?
И звучно шлепнул печать в направление. — Давай к коменданту. Койку выделят.
Новенький вышел, и Рэм уже собрался было пойти следом, не бросать же его такого… неприспособленного, когда Василий Петрович его окликнул:
— Ты, Рэмка, притормози. — Помолчал и каким-то несвойственным ему движением суетливо переложил бумажки из одной лохматой стопки в другую. Передвинул чернильницу.
— Ну чего, дядь Вась? — Рэм нетерпеливо переступил с ноги на ногу.
— Ты держался бы от этого Загорского подальше.
Увидел, как удивленно вытянулось лицо Рэма, и поспешно поправился:
— Ты уже где должен быть? На заводе! Вот и иди, нечего тебе тут болтаться! И я тебе не дядьвась! Коту васькай! — И замахал руками: мол, не до тебя.
Только вот Рэму показалось, что слукавил честный и хороший человек дядя Вася. Не то хотел сказать. Но надо было догонять новенького, так что Рэм припустил по коридору.
— Ва-аль! Валька! Давай провожу! А то с нашим комендантом еще попробуй договорись! Снега зимой не выпросишь, но ты держись меня! — он дружески приобнял новенького за плечи. Тот застыл, как статуя, потом кивнул:
— Конечно. Проводи.
Комендант изучил направление и так, и эдак, даже на свет посмотрел.
— Ты его еще лизни! — подсказал Рэм.
Комендант был тот еще жучара, Рэм удивлялся, как такому человеку вообще могли доверить важное дело: обеспечить трудовой народ правильными условиями. Но у Никанора Иваныча снега и то было не допроситься зимой, и травы летом; и вообще с любой вещью он расставался так, будто она была его, личная. А чего их, вещи, жалеть-то? Вот наступит коммунизм, так вообще ничего-ничего личного не будет. Все будет у всех. Чего душа пожелает. Немного осталось.
Комендант внимательно изучил направление, даже пальцем поковырял подозрительно, потом так же подозрительно глянул на новенького:
— Это что за… специалист такой редкостный? — с ехидством спросил.
— Да вот такой, — отрезал Рэм, понявший, что за себя новенький точно постоять не может, да и не знает он, что за жук хитрый их комендант.
— Да поди ты! — всплеснул сухонькими ладошками комендант. — И где трудиться будете?
Рэм и сказать ничего не успел, как новенький все испортил:
— В столовой.
— Это какой же? Для иностранных специалистов? Шеф-повар? — спросил, а сам скалится насмешливо, ясно же, что не верит.
А новенький словно и не заметил издевки:
— Нет. Не для иностранных. Помощником в заводской… — и такой у него вид вдруг стал, точно он и сам этому факту удивляется, даже ресницами хлопнул, мол это как это меня сюда занесло.
— Нету у меня мест! Не-ту! — и смотрит выжидательно, новенький-то не в курсе, а Рэм знает, ждет, что сейчас ему сунут что-нибудь. Деньги или подарочек. Но новенький только кивнул, нету мол и нет. И не надо.
А потом и вовсе ляпнул несуразное:
— Прошу прощения за беспокойство. — И развернулся, вышел в коридор. В другое время Рэм бы посмеялся, такого удивления на лице коменданта он еще не видел. Да только не ко времени веселиться было.
— Так! Ты чего-то не понимаешь, Никанор Петрович, — сурово сказал он. — Тебе человека устроить надо! Или ты стройку сорвать хочешь?
— А ты, Васильков, огород не городи! При чем тут стройка?
— А при том. Стройматериалы возить надо? Надо. Шоферские бригады работать должны? Должны! — Рэм даже кулаком по столу стукнул. — А как они работать будут, если завтра с дизентерией все до единого человека полягут. И кто виноват будет? А комендант Никанор Иваныч!
— Эй-эй! Ты говори, да не заговаривайся! Какая дизентерия? Я-то тут при чем! Мое дело маленькое.
— А вот тут, дорогой ты мой Никанор Петрович, ты ошибаешься, — задушевно мурлыкнул Рэм. — Новенький у нас кто? Специалист по мытью столового инвентаря! А не помоет он этот самый инвентарь и что? А вот что — Вот тебе дизентерия. А кто виноват? А?
— Да хватит меня виноватить! — взвился комендант. — Нету мест! Нету! Что ж я этой птице важной — самолично хоромы отстрою?
— А койка есть?
— Есть. Ножку только починить надо.
— Починим. И к нам в комнату. Потеснимся.
— Ну… Ежели так.
— И белье. Матрац.
— Нету! Без ножа режешь, ирод!
Когда Рэм, взмокший и раскрасневшийся, выкатился в коридор, новенький стоял у окна, смотрел на город.
— Любуешься? — одобрил Рэм. — Я ж говорю, красота редкостная! Пошли. Устраивать тебя будем.
Комната у них была большая, светлая, с двумя окнами. И народ подобрался хороший. Правильный. Они еще в поезде познакомились и решили, что вместе и жить будут, и работать.
— Ты располагайся, — приободрил Рэм Вальку, — Ребята у нас отличные! Вон там Сашок спит, — он указал на кровать окна, — Там, где вся тумбочка книгами завалена, это Костина. Костя на вечерке учится, у него книги даже под кроватью. Там Степан, у него журналов разных много, и "Смена", и "Техника - молодёжи" - есть что почитать, ну, а здесь, — Рэм указал на кровать, которую пришлось подвинуть, — моя. А это твое место теперь!
Новенький встал около кровати, хорошая кровать, прочная, ножку Рэм в пять минут починил, уставился на скатанный матрац, словно впервые видел. Потом неловкими неумелыми движениями раскатал его, поставил грозящий раскрыться чемодан на прикроватную тумбочку.
Стянул наконец свой тулуп, и Рэм присвистнул, глядя на короткое несерьезное пальтецо.
— А другой одежды у тебя нету?
Новенький покачал головой.
— Как же ты так собирался?
— Да вот так. — Он покачнулся и сел на застеленную кровать, поднял на Рэма свои удивительные глаза. И снова Рэм подумал, что глаза эти что-то напоминают. Только что?
Теперь стало видно, что вид у Вальки совсем-совсем усталый, и бледный он, и сонный
— Ты это устал с дороги? Отдыхай. На смену тебе завтра. Ребята все работают, вечером и познакомишься.
Он снова похлопал новенького по острому плечу, — надо же поддержать человека. Выскочил в коридор, но на полпути развернулся круто, помчался назад.
— Слышь, Валь? Там в тумбочке пряники есть. Мятные. Ну, чай себе сделай, чтоб голодным не сидеть.
Вечером Рэм пришел поздно, из-за опоздания пришлось задержаться, и, наверное, первый раз за все время так рвался он в обжитую шумную комнату. Обычно и в цеху, и в гараже, было полно дел. А то в клуб можно было пойти.
Когда он прибежал, ребята уже вернулись со смены, и понял, что знакомство не заладилось. Парни пили чай на кухне.
— И было бы чего нос задирать. — донеслось до Рэма.
— Дело говоришь! — Сашок аж покраснел от обиды. — Мы поговорить хотели, а он сидит, слова цедит.
— Да ладно вам, — вступился Рэм, — неплохой он, я ж сам с ним утром познакомился. Просто устал, ну, или растерялся.
— Ну-ну. — Буркнул недоверчиво Сашок. — Тебе виднее. Только учти, нянчиться с ним никто не станет. Ишь! Кукла.
Кто хохотнул, кто-то улыбнулся, а Рэм подумал, что светлокожий, беленький, нежный, хрупкий какой-то новенький и впрямь был похож на фарфоровую статуэтку.
И только проваливаясь в сон, Рэм понял, на что были похожи глаза нового парня. Точь-в-точь такая, глубокого лилового цвета цвела в палисаднике у родного их домишки сирень.
2В столовой было тепло и вкусно пахло гречневой кашей и тушеным мясом. Народ ел, согревался, обменивался новостями, было шумно, оживленно, но сегодня Рэм только отмахнулся от зовущих его ребят, сел возле стола, куда относили грязную посуду как раз под плакатом: «У нас закон такой: поел — убери за собой».
К нему тут же подсел Сашок, начал выгружать тарелки с подноса:
— Слышал, Кукла-то наша с утра столько посуды раскокал, что в конце месяца еще и должен останется, — хохотнул он. — Глянь только! — он ткнул ложкой, указывая.
Рэм посмотрел. Валька в повязанном поверх белой рубашки фартуке счищал в огромный бак с надписью «Отходы» остатки гречки с гуляшом с тарелок, и лицо у него при этом было такое…
— Принцесса вышла из дворца и оказалась на скотном дворе, — прокомментировал ехидный Степан, и Сашок с готовностью подхватил:
— Ароматы их высочеству пришлись не по вкусу.
— Их высочество были в шоке!
Парни захохотали, поглядывая на Рэма, приглашая его присоединиться к веселью, но Рэм не стал. А Валька, словно почувствовав направленные на него насмешливые взгляды, неловко повернулся, задел локтем высокую опасно накренившуюся стопку тарелок и… Он попытался перехватить, но катастрофа оказалась неминуема, тарелки накренились еще сильнее и через мгновение с жалобным звоном разлетелись по полу острыми осколками.
В столовой стало тихо-тихо… Потом из кухни вылетела толстая, круглая как колобок, повариха.
— Да за что тебя мне прислали на мою голову??? — завопила она. — Ты ж со мной не рассчитаешься! Ну какая от тебя польза кроме вреда? Вредитель ты и есть! Что смотришь, не в кино! Собирай давай! Бери разнос и собирай.
Рэм со своего места видел, каким растерянным и беззащитным стало Валькино лицо. Как дрогнули краешки губ, и как потом снова сделалось холодным и равнодушным. Даже высокомерным. Будто не слышал он ни ехидных смешков, ни выкриков…
— Ну и чего ржете-то! — окоротил Рэм разошедшихся парней. — Ну не вышло сразу, и чего?
— А ты что за него вступаешься? Он тебе кто? Лучший друг? — обиженно скривил губы Сашок. — И чего ты, Рэм, с этой Куклой возишься? Таскаешься по вечерам в столовку, помогаешь. По утрам снег убираешь. Сам пусть справляется! Он же тебе и спасибо ни разу не сказал по-человечески.
Отвечать Рэм не встал, подошел к Вальке, начал помогать.
— Это необязательно, — глаза Валька не поднял, осторожно собирал осколки. — Я и сам могу.
— Я знаю, — Рэм широко улыбнулся. — Знаешь, я, когда только начинал, машину с грузом в кювет отправил. Меня потом всей бригадой вытаскивали, дневной план чуть не сорвали. Спасибо ребятам, выручили.
Он помог отнести битую посуду в мусорку, потом заглянул к поварихе, укоризненно цокнул языком:
— Ну что ж вы! Ну, не вышло у человека, чего лаетесь-то сразу.
Та только рукой махнула, привыкла уже за эти недели к рэмову заступничеству, и к тому, что по вечерам он в столовой помогает криворукому новенькому тоже привыкла.
Ну, а как Рэм мог не помогать? В первый же вечер, заглянув проверить, как там Валька, за голову схватился. Не поверил, что можно и правда не уметь делать простейшее. Дрова рубить. Или полы помыть. Выгрузить ящики с мороженым мясом.
Рэм понаблюдал пару минут, как Валька, сосредоточенно закусив губу, пытается выжать половую тряпку, засучил рукава:
— Вот так… Гляди…
Но не в рабочих обязанностях была проблема.
Ребята-то по-доброму сначала отнеслись, помогать пытались, советовать. Да только и помощь, и советы Валька принимал так, словно бы лишнее это все, ненужное, а т вовсе мешающее. И все у него не клеилось, все было ни в лад, невпопад. Рэм его в клуб потащил, чтоб развеялся человек. Так Валька словно замороженный был, а когда девчата на сцене задорно стуча каблуками начали выкрикивать частушки сморщился словно уксуса хлебнул да так и просидел. Как запели под гитару «Наш паровоз вперед летит, в коммуне остановка» — рта не раскрыл. Пару раз даже уши зажимал. А когда хохотушка и всеобщая любимица Лидуша попросила «показать чего-нибудь такое, балетное» — отказал, да с таким лицом, что Лидушка потом растерянно спрашивала, что с ней не так и почему ей в «балетные нельзя»?
И дело не в том, что молчун, Костя тоже не балаболка, все сидит в книжках своих по уши. Учится на вечернем.
Ну вот недавно! Костя притащил из библиотеки четыре толстенных тома.
— Гляньте! — гордо посмотрел на остальных: — Великий роман великого классика!
— Это ты на четыре года себе взял, — хохотнул Сашок, но Костя внимания не обратил, открыл первый том и удивленно заморгал:
— Ого… Тут не на русском! — пожелтевшая страница была покрыта легкими завитушками. — Это французский. Роман же о великой победе русского народа над узурпатором Наполеоном.
— Угу… — И Костя, сосредоточенно наморщив лоб, ринулся штурмовать классику. — Особо понравившиеся места он зачитывал вслух, а также те самые заковыристые отрывки на французском. Косте почему-то мало было прочесть перевод, ему было необходимо зачитать оригинал, ну или попытаться.
Вот и вчера он мужественно пытался выговорить
— Кес… ке… ке… сер… — хм… кескесер… Ну и язык. Все-таки красивее русского нет! Ну украинский еще… певучий.
Тут Валька, до этого, как обычно, сидевший молча, поднял голову и произнес несколько фраз, звонких и певучих, как птичья весенняя трель:
— Это читается так.
В комнате воцарилась тишина. Костя нахмурился:
— Откуда знаешь?
— Знаю. Я учил французский, красивый язык. Правильный французский, естественно. А у тебя какое-то смешение французского с нижегородским…
Лицо у Кости обиженно вытянулось.
— Это цитата из Грибоедова, — попробовал объяснить Валька, — Ну помните? Чацкий высмеивает фамусовское общество?
Тишина в комнате стала совсем уж недружелюбной, потом Костя протянул:
— Ах высмеивает… Ну понятно. — И уткнулся в книгу. Больше попыток прочитать вслух он не делал.
Дело было не в самом замечании, в тоне, которым оно было сделано, будто загадочный французский был для Вальки чем-то обыденным, как вальс, как и приборы, и салфетки в столовой, отсутствию которых он озадачился, к удивлению остальных. Нет, не складывалось у Вальки с ребятами. Был он какой-то… чужой. Совсем-совсем нездешний. И все эти признаки иного, другого мира просматривались в нем ясно и четко. И вызывали глубинную инстинктивную неприязнь у всех, кроме Рэма.
Была у Вальки какая-то загадка. Вот недавно Рэм заглянул в комнату: Валька стоял на коленях перед открытой тумбочкой.
— Обживаешься? — Рэм с любопытством глянул через плечо. — А это чего? Родители?
Тот дернулся, всем телом прикрывая фотографию в узорчатой рамке, будто ее отобрать собрались. На фотографии был изображен мужчина в костюме и тонюсеньком пенсне и удивительной красоты женщина в платье с голыми плечами.
— Ого… — сказал Рэм. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: красивая женщина с высокомерным взглядом, и Валька — родственники.
Рэм осторожно ухватил за край затейливой рамочки. — Я посмотрю?
На долю секунды Валька сжал пальцы, не отпуская, но потом разрешил:
— Смотри.
Рамка оказалась неожиданно тяжелой, и мягкое серебристое свечение, исходящее от нее, делало лица людей на фотографии призрачными.
— Мама у тебя красивая какая. На артистку похожа.
— Она… — Валька замолчал, потом продолжил странно сдавленным голосом, будто у него болело горло. — Она певица. В оперетте.
— Ого. — Снова сказал Рэм, с уважением глядя на высокомерную красавицу.
— А отец у тебя кто?
— Инженер, — коротко ответил Валька и потянул рамочку назад.
— А сейчас они где? — Рэм изнывал от любопытства, уж больно много было несоответствий.
Видно, не простые люди — Валькины родители, что ж сына-то отправили без нормальной одежды. Рэм ему что-то из своего отдал, что-то в комиссионке нашел. В голове вдруг сама собой сложилась история: а может они старорежимные совсем? Мещане какие? А сын оказался не такой. Вот и сбежал из дома, рассорился с семьей ради правого дела? Это в общем-то все объясняло. Рэм сразу преисполнился сочувствием и уважением к Вальке.
— Да ты не вешай нос-то! Встретитесь еще! — он не удержался и потрепал его по черным вихрам и удивился: мягкие какие. Как шерстка у котенка.
— Встретимся, — повторил Валька, но будто сам в будущую встречу то ли не верил, то ли ей не особо радовался.
— А то! — Заверил Рэм. — Обязательно! Слушай, а чаю хочешь? У меня пряники есть. Мятные.
Валька отрицательно покачал головой, бережно убирая фотографию в тумбочку.
Больше он о своих родителях не говорил, А Рэм и не расспрашивал, чего человеку в душу лезть? Захочет — сам расскажет.
Сегодня после смены решили пойти в кино, точнее, Рэм решил, а Валька только кивнул, даже не спросил, что за фильм покажут, будто все равно ему было.
Перед фильмом показывали киножурнал «Железнодорожник». Киножурналы Рэм любил, всегда интересно узнать, что еще хорошего произошло в стране. Вот и сейчас он смотрел на парад в честь дня молодежи и рот сам собой расплывался в улыбке, он даже стал читать вместе с диктором, чтобы запомнить строки:
Мы идем железным строем по пути больших побед!
И таких, как мы, героев в мире не было и нет!
Мы живем в стране свободной
Строим, учимся, растем
И о счастье всенародном песни радостно поем
Молодежь всегда на страже
на границе у станков
Сунься, враг — она покажет…
В запястье ледяными клещами впились чужие пальцы, Рэм сразу и не понял, что Валькины, а тот, ужасающе бледный в полумраке кинозала, смотрел широко распахнутыми глазами на экран, беззвучно шевелил губами.
«Не могу больше…»
— Ты чего, — изумился Рэм, с, но Валька вскочил, помотал головой, и помчался, не разбирая дороги по проходу, по чужим ногам, не обращая внимания на окрики и шиканье.
— Валька, да стой ты!
Но тот словно не слышал, выбежал в фойе, мимо гардеробной, только хлопнула тяжелая дверь.
— Валька! — Рэм голову не потерял, на улице минус 10, так что потратил драгоценные секунды, забирая в гардеробной одежду, а когда выскочил на улицу в начинавшуюся метель, Вальки уже не было.
Рэм завертел головой, пытаясь сообразить, куда ему бежать.
— Эй! Парень! — заорали где-то рядом. — Уйди с путей! Оглох?
Рэм рванул на голос к перекрестку, и, когда выскочил за угол, почувствовал, как заколотилось, сбиваясь с ритма, в груди сердце. На трамвайных путях стояла высокая тонкая фигура. Валька словно бы и не слышал криков прохожих, не замечал приближающегося трамвая, стоял, запрокинув голову, подставив лицо падающему снегу.
Тратить время и дыхание на крики Рэм не стал, кинулся вперед:
«Не успею», — промелькнула в голове тоскливая мысль, а потом он, совершив нечеловечески быстрый, невозможный рывок, в последнюю секунду, вытолкнул Вальку с трамвайных путей. Все слилось в звенящую орущую визжащую и матерящуюся какофонию. На только что пустынной улице тут же собрались зеваки, сочувствующие, ахающие, охающие, возмущающиеся. Багровеющий вагоновожатый, подбежавший постовой. Рэм всем что-то объяснял, уверял, что случайность, что недоразумение, а перед глазами так и стояло меловое бледное лицо Вальки, застывшее и даже какое-то умиротворенное.
Когда суматоха утихла, он швырнул Вальке теплую тужурку, ухватил за локоть и потащил его, не сопротивляющегося, по улице, толкнул в первый попавшийся переулок, к стене дома:
— Выкладывай! — и наткнулся на уже знакомую опротивевшую сейчас гримасу, плотно сжатые губы, опущенные ресницы — ни дать, ни взять манекен.
— Выкладывай! — Рэм не сдержался, ухватил за грудки, встряхнул, потом еще:
— Ты зачем? Зачем это? — Он никак не мог поверить, что человек сам в здравом уме может взять и отказаться от жизни! Нет, ну где-то там, в далекой Америке, на плантации, в ошейнике — еще можно понять, хотя Рэм все равно не понимал. Но сейчас? Когда тебе так невероятно повезло жить именно в это время, в этой стране.
Он, сумбурно запинаясь, пытался объяснить все это Вальке, даже неуверенный, что его слушают, когда тот усмехнулся и спросил каким-то чужим скрипучим голосом:
— И в какой же ты стране живешь, Рэм? — и что-то злое было в его голосе, в том, как Валька произнес его имя, но Рэм сказал убежденно:
— В самой лучшей! Ну неужели ты сам не видишь? Все возможно сейчас! Мы города возводим! Заводы-великаны. Дома до неба! Нет невозможного для нас, Валька! Понимаешь! Нет! Все пути открыты! Все препятствия преодолимы! Да чего ты спрашиваешь, мы ж в одной стране живем. А ты, ты…
Валька теперь смотрел прямо на него, наверное, впервые за время их знакомства, не прятался ни за воротником, ни за шарфом, не сутулился, словно старался казаться меньше, не отводил взгляд, не занавешивался темной ровной щеточкой ресниц. Нет, теперь этот взгляд, льдистый и яростный, был направлен прямо на Рэма, словно клинок. И сам Валька вытянулся, вскинул голову:
— Нет! Мы с тобой в разных странах живем. Ты в каком-то дурацком сказочном королевстве, где все можно, где все мечты сбываются. Не за просто так конечно, но тебе даже в радость! Какая-то утопия… И все вы как во сне! И никто вам из этой сказки, из этой дурной утопии проснуться не позволит! Даже если вы сильно захотите! — Валька говорил совсем негромко, но Рэму казалось, что он кричит изо всех сил, срывая связки.
— Ну, а ты сам в каком царстве-государстве живешь? — Спросил он уязвленно.
— В настоящем! — выплюнул Валька, по скулам у него расползлись рваные алые пятна, верхняя губа вдруг вздернулась, обнажая ровные белые зубы — В реальном! Я-то проснулся, я не слепой больше! Это ты и друзья твои живете в сказке, а я… В таком, где… где…- он вдруг начал запинаться. — Где в любой момент… любого… — Он хватал губами воздух задыхаясь, оттягивая ворот, словно тот его душил. — В таком… таком.
Он все повторял и повторял надтреснутым голосом, как заезженная пластинка в ДК, и Рэм с ужасом понял, что Валька сейчас расплачется. Злость и досаду как ветром сдуло, он шагнул к вперед:
— Эй. Ну чего ты… — Валька поднял на него свои чудные глаза, сверкавшие сухим блеском:
— Не надо… — Но прежнее неистовство уже уходило из них и выглядел Валька теперь просто уставшим худющим пареньком. Рэм протянул руку и осторожно, как котенка, погладил его по голове.
— Так что ты хотел сказать?
Удар в плечо, неожиданно сильный, — ошеломил:
— Я сказал — не трогай! — А потом тяжело и безнадежно покачал головой. — Забудь. Не надо тебе этого знать. Тебе ведь и так отлично живется… в этой стране. — По лицу у него пробежала болезненная судорога, — С этой дурацкой кличкой вместо имени.
Рэм отдернул руку, точно обжегшись об эту необъяснимую непонятную злость. Он любил свое имя и гордился им. И страной гордился.
— Ты что несешь? Бабка моя читать не умела, а я на кого угодно выучусь. Бесплатно! У отца братья с голодухи помирали, когда корову барин забрал, а отец сейчас в колхозе, там знаешь сколько всего. И никто, слышишь? Никто больше от голода не подохнет! Мой и дед крепостным родился, отец на хозяина спину гнул, а я свободный человек!
— Уверен? — Валька смотрел, как на дурачка, снисходительно улыбаясь. — Свободен? — И веяло от него обжигающей уверенностью, какая бывает у безумцев, казалось — коснись его и сам заразишься этим безумием.
Рэм отступил:
— Да пошел ты! — внутри все клокотало от жгучей несправедливой обиды. — Правильно ребята говорят. И чего я с тобой вожусь вообще? Не знаю. — В лицо ему ударил порыв ветра, смешанный с колючим холодным снегом. Ветер взметнул короткие Валькины волосы, запорошил их снежным крошевом, но тот даже не поморщился, только прищурился и улыбнулся такой понимающей, знающей улыбкой.
— Не знаешь, Рэм? — и его имя, данное ему лучшим из отцов, имя, которым он так гордился, и впрямь прозвучало словно собачья кличка.
— Не знаешь? — и вдруг весь качнулся вперед, всем телом, как гадюка, неуловимо стремительным опасным броском. И теперь стоял близко-близко, так, что Рэм видел снежинки, тающие у Вальки на лице, стекающие прозрачными каплями по коже, видел снежинки, запутавшиеся в Валькиных волосах, осевшие на ресницах, чувствовал запах мятной карамельки, которой он сам Вальку и угостил сто тысяч лет тому назад, перед сеансом.
— Не знаю… — Ветер насмешливо захохотал, завыл над ним, а Валька вдруг положил ледяную ладонь Рэму на шею, провел кончиками пальцев. Он был ниже Рэма и стоял, немного запрокинув голову, стоял и медленно, кончиками пальцев гладил Рэма по шее, по щеке. И у Рэма от этих ледяных жгучих касаний словно лопалась, трескалась съежившись, слезала старая кожа, и обрывки ее с насмешливым визгливым хохотом уносил ветер. И рождался новый Рэм с пугающими желаниями, непонятными, не вполне осознанными, но такими сильными, что внутри все сжималось от темной отчаянной злой жажды. И сейчас Рэмом управляла эта жажда, она словно сорвала мешок с головы, все ему про него объяснила. Он медленно, как чужую, поднял руку, ухватил Вальку за волосы на затылке, удерживая, но тот и не думал убегать. Только смотрел на него с этой проклятой, все понимающей улыбкой, и хотелось ударить его изо всех сил, убрать эту улыбку с лица. Но даже новый Рэм никогда бы не смог ударить Вальку. Вместо этого он перехватил покрепче, заставляя выгнуть шею и поцеловал. Внутри все скручивалось от незнакомой сладкой боли, и Рэм понимал, что теперь он уже никогда не станет прежним, и мир не будет прежним, простым, ясным и правильным. Казалось, что теперь всегда будет так: кипящее марево метели, хлещущая по лицу поземка, и холод.
3
С Валькой он разговаривать перестал…
Трусливо решил притвориться, что ничего не было : Не было нового Рэма с новыми желаниями, не было темного голода, не было тоскливых и злых слов, брошенных в лицо в темном переулке: «Живете в дурацкой утопии, в сказочном королевстве! Но сказок не бывает».
— Рэм, разбежался с Загорским? — повеселевший Сашок дружески пихнул локтем. — И правильно. Что у тебя с Куклой общего. Свяжешься и сам замараешься. Я слышал, его на следующем комсомольском собрании разбирать будут. За общественную несознательность.
Рэма больно кольнуло в груди, пришлось задавить в себе неуместную жалость — не он первый, не он последний. Проштрафился — отвечай перед лицом товарищей. Выслушай все, что тебе говорят, и вставай на путь исправления.
Только тоненький, еле слышимый, но навязчивый голосок прошептал, что нет у Вальки здесь товарищей. И не разбирательство ему нужно, а, наверное, помощь.
Валька стал еще более замкнутым, словно бы и не было его ни в шумной прокуренной комнате общежития, ни в громыхающей посудой столовой, и что Рэма рядом нет он тоже вроде бы не заметил. А вот Рэм новым обострившимся непрошенным зрением видел, как истончились Валькины запястья, как лиловеют тени под глазами, и хоть по-прежнему вскинут высокомерно острый подбородок, заострившиеся скулы, казалось, вот-вот порвут тонкую белую кожу.
И все это странным образом делало Вальку еще более красивым, нездешним.
И хотелось разглядывать эту красоту, чтобы уж окунуться в неё, напиться ею досыта, как колодезной водой в жаркий день, но все, что Рэму оставалось — это смотреть тайком, по-воровски.
Теперь, когда его так безжалостно, так однозначно-красноречиво и подло ткнули носом в собственные желания, мир сделал кувырок, вот только на голову уже и не встал, остался в дурацком перевернутом состоянии.
На Загорского Рэм поклялся себе больше не смотреть, и каким-то непостижимым для самого себя образом не сводил взгляда. Украдкой, тайно, будто какой-то шпион из фильма. Вот, как обычно, не участвуя в разговоре, сидит на кровати, обхватив колени, и смотрит в окно, или лежит, отвернувшись к стене, только острые лопатки выступают на длинной, выгнутой, как у кошки, спине и белеет трогательно затылок под уже отрастающими, завивающимися в кольца темными прядями.
Вот Валькино лицо в обрамлении пушистых снежных хлопьев, снег на волосах, на ресницах. Снежинка огромная, пушистая опускается на губы, и Валька жмурясь слизывает ее языком. Рэма просто током пробивало от такого.
Хуже всего было, конечно, в общей душевой, куда он сдуру, не осознав еще масштаб катастрофы, поперся. А там обновленным зрением увидел, что Валька может и кажется в одежде тощим и нелепым заморышем, таким на самом деле не является. Что весь он — сухие мышцы и мускулы, длинные стройные ноги, изящные руки, шея, спина, изгиб позвоночника… Все в Вальке Загорском было летящим и плавным, как мелодия…
Отвлечься Рэм, конечно, пытался. Метод старый, испытанный. Подкатил после смены к веселой разбитной Раечке. Райка была девчонкой не то чтобы гулящей, нет, она так прямо и открыто говорила о своих желаниях, так естественно возвела их в жизненный принцип, что назвать ее гулящей просто язык ни у кого не поворачивался. Тем более, что на производстве она была одной из первых, да и вообще себя в обиду не давала.
«Я просто утоляю естественную потребность, — говорила она, подкрепляя слова энергичным взмахом руки. — Как говорила товарищ Коллонтай: стакан воды выпиваю после своего основного, — тут она выразительно поднимала пшеничные брови, словно восклицательный знак ставила, — Ясно вам, товарищ, основного для всякого сознательного, — еще один восклицательный знак, — Гражданина дела».
Другую девчонку давно бы разбирали товарищеским судом, но Раечкину позицию, как ни странно, принимали. Хоть и не разделяли.
Рэм решил, что уж кто, кто, а Раечка должна его понять и стакан воды не пожалеть для погибающего в сомнениях товарища, и пригласил ее провести культурно время тем же вечером.
Рая деловито кивнула.
Вечер покатился вагонеткой по рельсам: прогулка по бульвару, ситро, эскимо, кино… Но глядя на вызывающе краснощекую, матрёшечную Раечкину красоту, Рэм осознал — не нужна ему она. Лучше он один переболеет, перестрадает в своем безумии, но замена ему не нужна.
После фильма он проводил Раю до общежития, а когда она потянула его за собой, только головой покачал. Раечка удивленно подняла свои замечательные брови:
— Я… Мне не надо. — Он запнулся, — В смысле — на смену надо. Завтра утром. Я это… пить не хочу… сегодня.
Рэм барахтался и увязал в словах, а она, не помогая ему молча слушала. Потом коротко кивнула, ткнулась сухими обветренными губами в щеку, крепко пожала руку своей сухой твердой ладошкой и так же молча ушла.
А Рэм еще около часа таскался неприкаянно по темным холодным улицам. Он понимал, что вряд ли его чувства и желания уникальны, но вот с кем их обсудить? Не с Загорским же. Стоило только вспомнить звенящий от ненависти Валькин голос, искривившиеся презрительно губы…
Это он Рэма ненавидит? Презирает? Но за что? Что Рэм сделал? Он ведь и не понимал ничего, и дальше бы не понимал, как слепой кутенок, Валька же его сам носом во все ткнул! Зачем? А про сказку, про утопию? От этих слов Рэм тоже отмахнуться не мог. Раз Валька отдернул перед ним одну завесу, значит и вторая есть… и третья?
Как жаль, что отец далеко… Где-то там в монгольской степи и письма скупые короткие. У него своих забот хватает, не ко времени сыновьи нюни выслушивать.
В общежитие пришел уже поздно, все спали. Рэм зашел на кухню, достал из кармана шкалик с водкой: не сработал метод отвлечься номер один, попробуем метод номер два. Не наливая в стакан глотнул из горлышка и поморщился, ткнулся носом в сгиб локтя, жмурясь.
— Так плохо, Рэмушка? — у двери стояла Маша, смотрела сочувственно. — Давай я тебе хоть закусить соберу, а то не по-людски.
— Не надо, — Рэм осел на табурет, посмотрел на девушку, и вдруг захлестнуло чувство вины. Вспомнилось, как она ему про любовь-свадьбу, а он ей про гражданскую сознательность и мещанство. Ей, наверное, не сладко пришлось.
— Маш. Ты прости меня,дураком был — попросил Рэм, отводя взгляд, услышал как она вздохнула:
— Да я и не злюсь уже. Сама виновата, видела же, что ты не нагулялся еще, да больно уж парень ладный, волосы как лён… — она погладила Рэма ласково по волосам. — Ты меня тоже прости.
— А тебя-то за что? — второй глоток пошел легче, по телу разливалось приятное тепло.
— Так, когда ты мне от ворот поворот дал, я больно злая была, Рэмушка, вот и наговор сделала, как бабка учила, чтоб отлились тебе мои слезки, чтоб страдать тебе, как я страдала, чтоб иссушило тебе сердце, чтоб…
Рэм так и замер, не донеся бутылку до рта:
— Чего? Это бабкины сказки!
Маша улыбнулась снова покойной довольной улыбкой:
— Может и сказки, только кто же тебя так присушил, Рэмушка, что с лица спал? Пить вон начал?
Рэм отставил недопитую бутылку и пошел к себе, зная уже, что не уснет сегодня.
В глубине души Рэм надеялся, что Валька попросит помощи, нет, не словами, конечно! Тут к гадалке не ходи, тут Рэм был готов свою полуторку против общажной развалюшки поставить, никогда Загорский не скажет: помогите!
Но увидь он хоть один признак, сигнал, взгляд, жест, беспомощное пожатие плеч… хоть что-то! Помог бы! Нет, разговаривать бы не стал, не о чем им с Загорским теперь говорить, но не сволочь же он…
Но Валька не просил. С уже хорошо знакомой упрямой отрешенностью на лице, закусив губу, он делал все, что взвалил на него бессовестный комендант. Получалось у него из рук вон плохо, Валька не успевал, опаздывал, но с той же стоической отрешенностью выслушивал все, что выговаривал ему Вредный Никанор Иваныч и работал дальше.
Утром Рэм сонный и не выспавшийся пил обжигающе горячий и крепкий до черноты чай, когда подскочил Сашка, сунул огромный кривой бутерброд, вкусный и одуряюще пахнущий свежим ржаным хлебом, и розовый кружок колбасы сверху.
Рэм откусил много, как только мог и застонал: вкуснотища!
Сашка энергично жевал свой, смотрел в окно и ухмылялся:
— Снегу-то навалило! Кукла-то наша опять весь день провозится, комендант орал вчера, что откуда на его голову это чучело, не знает с какой стороны за лопату взяться. — Хохотнул довольно.
— А смешного что? — Рэм теперь жевал вяло, все удовольствие от вкусного завтра пропало, как и не было.
— А ничего! — Сашка подозрительно посмотрел на Рэма. — Пусть потрудится! А то возомнил тут о себе. И вообще, ты его жалеешь, что ли? Так нашел кого!
Рэм отложил так и недоеденный бутерброд. С остальными у Вальки так и не сложилось. Не прижился.
Рэм обратил внимание, что и стена над Валькиной кроватью, и тумбочка рядом так и остались пустыми, голыми и бесприютными, хотя хватало обычно недели-двух, чтобы нагромоздились груды вещей, по которым четко прослеживались интересы владельца. Вот у Кости, например, список литературы, которую он дал слово прочитать до нового года, расписание уроков. Стопки журналов «Техника молодежи», «Наука и жизнь».
У Сашки потрепанные, зачитанные до дыр романы про шпионов.
У самого Рэма огромная карта союза и на ней отмечены те места, в которых он обязательно побывает. Рэм мечтал, как однажды он повесит не всесоюзную карту, а всего земного шара и выберет места, которые посетит в первую очередь.
И только у Вальки тоскливая зеленая стенка.
Будто нет у него никаких желаний, будто ни о чем Валька не мечтает, будто нет у него жизни. Закончилась.
Раньше он с Рэмом был, и когда здоровались с Рэмом, то вроде бы и с Валькой тоже. Или обращались к нему зачем-то. Спрашивали их обоих, пойдут ли они в клуб или в кино.
Теперь Валька остался один, намертво, наглухо отрезанный от остальных своей режущей глаза инаковостью. Рэм уже подметил, что-то такое видели чувствовали в Вальке, отчего хотелось сказать злое: «Ишь ты! Выискался!»
— Рэм! Не спи, слушай лучше, — Сашок тряс его за плечо.
— Ой, мамочки-и-и! — восторженно рассказывала толстушка Ниночка, прижав к груди пухленькие мягонькие ладошки. — Де-евочки, он такой… такой… настоящий герой! Генерал, наверное.
— Майор государственной безопасности, — важно поправил Сашок, — видела же, у него один ромб.
— Майор — тоже хорошо, — хихикнула Ниночка, и Сашок отмахнулся. — Рэм, пойдешь? Сегодня в клубе лекция и политическая дискуссия с настоящим чекистом! Нельзя же пропустить. Рэм кивнул, а чем еще заняться-то?
А майор и впрямь был хорош, Рэм, ставший в последние недели чувствительным ко всему прекрасному, увидел и текучую звериную грацию в походке и опасный волчий прищур серых с желтизной глаз, коротко, по уставу подстриженные волосы, прямой нос, брови вразлет, жесткий рот и даже тонкий шрам через лицо, спускающийся от уголка правого глаза к подбородку, не портил его, а просто дополнял, делал образ законченным.
— Зовут меня Герман Георгиевич Шефер. Я тут по служебным обязанностям, ну заодно пообщаться с трудовой молодежью, так сказать, — А улыбка у него была хорошая, располагающая, нельзя было не улыбнуться в ответ. И Рэм сам себе удивился, и где он волчий прищур то разглядел?
Лекция и беседа была интересной, да что там говорить — просто замечательной! Рэм, слушая чуть глуховатый мужественный голос был готов пойти за этим необыкновенным человеком куда угодно, выполнить любое, самое опасное задание. Шефер говорил негромко, да ему и не нужно было повышать голос, в этот раз не было насмешливых выкриков, не нашлось ни одного шутника, желающего срезать приезжего выскочку. Куда там, все слушали, затаив дыхание, всюду блестящие от восторга глаза.
— Так что вы, ребята, молодцы! Большое дело делаете, дело, которое останется в веках, которым будут гордиться потомки, — и Рэм почувствовал, как взметнулась в нем радостная гордость, он покосился невольно в сторону, где сидел сжавшись, напряженный — даже отсюда было видно — Валька. Слышал ли он? Великое дело для Великой страны! А не тот бред, что он выкрикивал Рэму в лицо про дурацкую утопию.
Шефер помолчал и продолжил:
— Но вы, первенцы новой эры, строители будущего, не должны терять бдительности. Есть среди нас те, кто не желает нового мира! Вредители. Не побоюсь этого слова — предатели! Враги! — теперь Штерн говорил короткими рубящими фразами, и лицо посуровело и снова мелькнуло в его чертах что-то хищное, по-волчьи безжалостное.
Рэм почувствовал закипающее в сердце негодование, руки сами собой сжались в кулаки.
Настроение в зале изменилось, словно сам воздух сгустился, потяжелел.
— И что же мы можем сделать, — растерянно пискнул кто-то из девочек, Шефер стремительно развернулся к ней, его пальцы, обтянутые черной кожей перчатки словно невзначай легли на кобуру.
— Что делать? — повторил он, выдержал паузу, обводя взглядом зал, — Долг каждого советского человека, комсомольца, рвать врагов советского народа на части без всякой жалости и пощады.
— Да! — выкрикнул кто-то, и Рэм не узнал голоса, искаженного ненавистью и злобой. — Да! — подхватило еще несколько голосов. Не прошло и секунды, как в зале забушевала стихия, грозная, неудержимая, Рэм смотрел на ребят, кого знал, кого любил, и не узнавал. Не узнавал добродушного хохмача Сашку, робкую Ниночку, серьезного Костю, любознательного живчика Степана, никого не узнавал в этих незнакомцах с таким воодушевлением желающих рвать, преследовать, выискивать и уничтожать еще неведомых и невидимых им врагов.
Шефер смотрел на это беснование и уголки его губ чуть изогнулись в довольной улыбке, потом он перевел взгляд в угол, где неестественно прямой вцепился в сиденье стула Валька, и Рэму показалось, что Шефер кивнул ему, словно знакомому. Улыбка стала чуть шире.
— Ты живешь в сказке, в прекрасной, несуществующей стране, — эхом прозвучало в ушах. Рэм снова повернулся к Вальке, но стул в углу был пустым. Валька уже ушел.
Я честно пыталась написать что-то исторически достоверное, но по моим ощущениям, вышло нечто среднее между этим Тык и этим
читать дальше.
В коммуне остановка!
1
2
3
читать дальше.
В коммуне остановка!
1
2
3