В КОММУНЕ ОСТАНОВКА!
Бета Inndiliya
7Поправлялся Валька быстро, и Рэм старательно убеждал себя, что в первую очередь благодаря помощи ребят, их дружеской поддержке и заботе, которую Валька позволил себе принять, а вовсе не от лекарств, что Шефер притащил. Но не забывал следить, чтоб и микстуру, и порошки Валька принимал строго по часам.
Он видел, как Валька не просто выздоравливает — оживает, а может просто превращается в себя прежнего. Он уже не молчал угрюмо вечерами, отвернувшись к стене, и хоть не был душой компании, частенько участвовал в вечерних посиделках, вставлял тонкие уместные замечания.
Как-то раз вернувшись со смены, Рэм увидел, что Валька пишет четким красивым почерком на тетрадных листках слова на незнакомом языке.
— Это Константину… Карточки, чтоб слова учил, — пояснил он, — вот тут слово, тут транскрипция и перевод. А еще картинка. Чтоб проще запомнить было.
— Это ты хорошо придумал, — искренне обрадовался Рэм.
Карточки поселились над кроватью у Кости, и коллекция их изо дня в день пополнялась.
В клубе Валька тоже оказался на своем месте, по крайней мере с девчонками договорился быстро, и танцевальные номера к новогоднему вечеру готовились весело и дружно. А по вечерам в комнату набивались девчата, обсуждали костюмы, до Рэма доносилось: «Пируэт? Весь рисунок испортит. А тут в три шага? Валь, а давай с поддержкой?»
Конечно, это был не тот беспечный хохочущий юноша из прошлого, которого Рэм никогда не видел, и, наверное, не увидит никогда, но и не угрюмый замкнутый незнакомец, подобранный на вокзале.
О своей встрече с Шефером он Вальке не рассказывал, не хотел напрасно тревожить, но сам был настороже, хотя что толку-то? Вспоминалось брошенное напоследок: «Раздавлю». Такой раздавит мимоходом как муху, и не поморщится.
Еще одна вещь не давала Рэму спокойно спать по ночам: хорошо ли здесь Вальке? Если он правда такой талант, хватит ли ему танцев в ДК?
А потом Шефер появился. Как всегда, неожиданно. Рэм помогал Вальке с реквизитом, вот и сейчас тащил из подвала здоровенную бандуру: царский трон для сказки, когда услышал в зале голоса. Он заглянул в приоткрытую дверь: зал был давно пуст, основной свет погашен, только на самом краю сцены (это называется авансцена, Рэм уже знал) стоял Валька, а перед ним Шефер. Рэм хотел вмешаться, но потом заметил странное: в прошлый раз, он, не услышав ни слова, понял, что Вальку надо спасать, а сейчас Шефер выглядел растерянным, вся его высокая фигура в ладно, даже щегольски сидящей форме, выражала обреченное отчаяние. Рэм и сам не знал, как он это понял. Может, по опущенным плечам, или наклону головы, заискивающему, как у просящего подачку пса. Шефер говорил что-то напористо, но не громко, до Рэма доносился его голос, мягкий, обволакивающий. Шефер ходил по краю сцены, но не отходил от Вальки, два шага от него и обратно, будто какая-то неодолимая сила возвращала. Наконец остановился перед так и не проронившим ни слова Валькой, замер в ожидании. Было тихо-тихо, и Рэм замер не дыша. Шефер сжимал и разжимал пальцы, и кожаные черные перчатки нервно поскрипывали.
Потом Валька сделал вдох, и Рэм угадал ответ еще до того, как он прозвучал:
— Нет.
Шефер, не принимая отказа, рванулся к нему, но был остановлен еще одним жестким неумолимым:
— Нет.
Шефер заметался по сцене, говоря все быстрее, жарче, до Рэма долетало:
— Не торопись, Валечка! Ты подумай! Что тебе здесь? А там сцена, жизнь, лучше прежней… Обещаю, пока сам не захочешь, и не коснусь! И никто не посмеет, и слова против вякнуть не посмеют. Сцена… Не пожалей… Одумайся…
Рэм закрыл глаза, прижался лбом к стене, хотелось и уши зажать, чтоб не слышать, он и не знал, что можно так кого-то умолять.
— Нет. Не надо мне ничего. От вас — не надо.
Он открыл глаза: Валька все так же стоял прямой, как стрела, и неумолимый. Шефер поправил фуражку, коротко кивнул, словно честь отдал, повернулся, чтоб уйти, но вдруг застонав, как от боли, рванулся к Вальке, взял за руку и прижался губами к тонкому Валькиному запястью, там, где кожа — Рэм это точно знал, — светлая-светлая, и лиловеют тонкие прожилки вен. Валька не мешал, стоял безучастный, равнодушный.
А Шефер с усилием оторвался, повернулся, и зашагал к выходу быстрыми широкими шагами.
Рэм вжался в угол за дверью, но Шефер как спиной почуял, замер, словно бы принюхиваясь, потом обернулся.
— Ааа… Комсомолец… — протянул он.
Рэм подобрался весь, черт его знает, что этот волчара выкинет, вон оскалился снова.
— Торжествуешь?
— Нет, — сказал Рэм, и правда, нельзя было торжествовать, радоваться, глядя на это искаженное от боли лицо.
— И правильно, — Шефер подошел ближе, — а нечему тут радоваться, комсомолец. Он со мной быть из глупой гордости не захотел, но уже локти себе кусает. Понял, что последний шанс упустил. Побежал бы следом, да норов не тот. А с тобой будет от безнадеги. Ну или от благодарности. Потому что деваться некуда, больно нежен наш Валечка, не для здешних реалий…
Рэм хотел ответить, но Шефер, как и в прошлый раз, развернулся и пошел к выходу.
Грохнула входная дверь — тишина. Рэм поставил наконец напрочь оттянувший руки тяжеленный трон и подошел к окну. Шефер, покачиваясь, как пьяный, стоял в холодном круге света уличного фонаря, потом нагнулся, зачерпнул пригоршню снега, растер по лицу и зашагал прочь.
В тот вечер Рэм ничего у Вальки выспрашивать не стал, а Валька не откровенничал. Только уже перед самым входом в общежитие, Рэм ухватил его за руку:
— Погоди, Валь… — тот без удивления, словно ждал вопросов, остановился. — Валь… у тебя как вообще? Все хорошо? — Рэм махнул рукой широким жестом, охватывая и их двоих, и общежитие, окна которого светились теплым домашним светом, и город с громадами заводов, трамвайными путями, спешащими по домам людьми. — Хорошо?
Валька покачал головой:
— Нет. Знаешь, Рэм, я думаю у меня теперь долго хорошо не будет. — Он глубоко вздохнул, посмотрел в темное небо. — Но и не ужасно… как было вначале, ты понимаешь?
Рэм понимал. Потеряй он всю семью, у него тоже не было всё хорошо, так что вариант не ужасно — это ничего. Жить можно.
Жизнь пошла своим чередом. Наступил декабрь. Дни катились одни за другим, по-предпраздничному радостные, но было в этом течении что-то успокаивающе-монотонное, предсказуемое.
Рэм точно знал, что встанут они по звонку громыхающего будильника. И Сашок тут же распахнет окно, впуская морозный свежий воздух и, напевая что-то бодрое, займется зарядкой, Костя попробует урвать несколько минут, чтобы перечитать учебники, а Валька, нахохленный и сонный, пойдет на кухню и будет варить себе кофе, горький и черный, как деготь. И будет пить его, глядя в утреннюю тьму за окном. Хлопать длинными ресницами, зевать, деликатно прикрывая рот ладонью.
Никто у них на этаже кофе не пил, а Валька потратил почти все деньги на жестяную банку и варил себе в эмалированном ковшике. Потом Рэм с парнями шел в гараж, а Валька в клуб, и увидятся они только вечером, и наступит самое лучшее время дня — поздний вечер. Клуб уже опустеет, и Валька будет один в танцевальном классе. Можно будет поговорить о прошедшем дне, смотреть как Валька, улыбаясь скупой осторожной улыбкой, рассказывает об учениках из танцкласса. Или молчит, думая о своем. И при всей своей прямоте Рэм не решался спросить: «О чем ты думаешь? О ком ты думаешь? Что там в твоей голове, какие мысли. Ты жалеешь, что остался и не уехал с Шефером?»
Как-то набрался смелости спросил:
— Слушай, а что вы с Ленкой все время обсуждаете?
— Елена очень талантливая… И данные у нее прекрасные.
— Какие данные, — хмыкнул Рэм, — Ее ребята шпалой прозвали, тощая, длинная без…- он показал руками, каких конкретно изгибов и объемов лишена Ленка. — Нет, она хорошая девчонка! Неглупая… и товарищ настоящий, и на производстве не отстает.
— Я о балетных данных. Рост, бедра, а гибкость какая? А выворотность! Ей бы к нужному мастеру… Может прима была бы… А так, — Валька погрустнел. — Что она там делает? Штукатурит?
— Что плохого в штукатурке? — обиделся Рэм. — А балет… Ну вот закончим завод, пусть попробует в балете.
— Не попробует, — отрезал Валька жестко.
— Захочет — так попробует, — Зачем-то ввязался Рэм в спор. — Сейчас всем все пути открыты. Я вот тоже не всегда шоферить буду, а Ленка в балетный поступит.
— Рэм! — Валька будто не знал — злиться ему или смеяться. — Меня в балет в шесть лет отдали и муштровали все эти годы знаешь, как?
— Как?
— Мама, когда в класс привела, сказала, чтоб меня не жалели. А преподавательница строгая, и язык у нее был, только попадись. Мы ее «Мадам Спица» прозвали. Она с нами на «вы» и по-французски, а знаешь, как нас по спине линейкой била? И мышцы болели от растяжек. Я не выдержал, сказал маме, а она рассмеялась и говорит: раз боль чувствуешь — значит живой.
Рэм слушал и ужасался, а Валька расцвел, даже румянец на щеках выступил, будто рассказывал не об ужасных дореволюционных старорежимных методах, а о чем-то бесконечно хорошем.
— А еще есть всегда хотелось… У меня был день рождения, и папа мне тайком передал шоколадку, я ее разделил, всем досталось по плитке… по квадратику. Вкусно было…
— Валь… А как в балетном танцуют? Покажешь? — вырвалось у Рэма, который не мог забыть мечтательно-восхищенное лицо Шефера, когда тот о Валькином танце говорил.
На лице у Вальки улыбка застыла, а потом и вовсе исчезла.
— Нет, Рэм… Извини, нет. Эта дверь… она захлопнулась передо мной навсегда. Мне лучше забыть, — А у самого губы задрожали. Рэм к нему потянулся, но Валька уже встал, повернулся спиной, стал одеваться:
— Рэм… Ты иди один, ладно… Мне тут еще… дела доделать… — Он еще говорил что-то, но Рэм не слушал, просто обхватил руками, прижимая к себе, поглаживая по плечам. Но в этот раз Валька себя утешать не дал, скользнул невесомо в сторону:
— Иди, Рэм. Пожалуйста.
Рэм оделся, но в общежитие, конечно, не пошел, стоял у дверей клуба под холодным круглым светом уличного фонаря, потом нагнулся, зачерпнул охапку снега, растер горящие от злости, стыда и сострадания щеки, и замер…
Ну вот и докатился… Точь-в точь, как Шефер! Он пометался немного по дорожке, собираясь с духом, потом пошел обратно в клуб, к Вальке. Не мог больше, как в тумане жить.
Валька так и стоял в танцевальном классе, смотрел на улицу.
— Почему ты меня тогда поцеловал? — выпалил Рэм, сразу, без предисловий. Увидел, как напряглись Валькины плечи. Строго говоря, это он поцеловал, но Валька-то подтолкнул.
— Я думал… ты как Шефер… Я тогда вообще думал, что все как Шефер, как те, что папу арестовали, маму ударили. Понимаешь? Ты все время рядом, помогал, я понять не мог, почему. — Валька говорил не оборачиваясь, машинально водил кончиками пальцев по стеклу. — Ну вот и… Прости… Прости, Рэм. Я не должен был.
— Угу. — Рэм понимал, что должен сказать что-то… что-то не позволяющее Вальке просто закрыть тему, потому что для него мало такого объяснения, потому что поцелуй этот слишком много пробудил, слишком на многое заставил взглянуть по-новому. Он уже решил, что для Вальки тот поцелуй ничего и не значит, это он, Рэм, как на сковородке поджаривался, а для Вальки так… Ошибка прошлого. А потом увидел отражение его лица в темном стекле: широко распахнутые блестящие глаза, приоткрытый рот, кончики пальцев нервно танцующие по стеклу.
— Тебе не из-за чего извиняться. — Он встал, подошел ближе, так, что почти ткнулся носом в пушистый затылок, еще ближе… так, что пряди касались губ, щекотали их шелковисто.
Что говорить, Рэм не знал, и потому сказал правду, как отец учил.
— Я не знаю, что это, Валька… Я ни с кем такого не испытывал. Только поцелуй мне тот понравился, нет не так… слабое это слово… хлипкое… перевернул он во мне все… и теперь думаю об этом… как это — тебя поцеловать, понимаешь?
Тут Рэм с удивлением осознал, что слова не застревают в горле, что говорить теперь легко, с языка лилось все то, что он носил в себе эти долгие трудные недели.
— Я думаю… об этом, о тебе, не как о трудовом товарище, о комсомольце, о друге… я по-другому думаю! Я, наверное, сволочь… как Шефер этот…- он увидел, как Валькины пальцы на стекле задрожали, и тот сжал их в кулак, — Ну вот… думай про меня что хочешь, только я молчать не могу больше так… и жить больше так тоже не могу… после того поцелуя я уже не прежний я… Вспоминаю все время… я… — Рэм замолчал, глядя в непреклонную прямую Валькину спину. Он не знал, что еще сказать, но больше говорить ничего не пришлось, потому что Валька повернулся и снова поцеловал его.
8Это были самые счастливые дни в жизни Рэма, он и не знал, что возможно такое ослепительное счастье: он жил в строящемся городе своей мечты. Он сам его строил! И друзья были рядом — настоящие, не пустозвоны! И отец написал наконец, все у него было хорошо, там, на неспокойных рубежах. И мать писала часто и подробно, про житье-бытье.
И, главное, были вечера в пустом ДК, в темном танцевальном классе, когда пахнет полиролью для дерева и мокрыми, только что вымытыми полами и горькой геранью на подоконнике. И Валька рядом, взгляд шальной, томный, губы припухшие, заалевшие от поцелуев. Рэм от него все оторваться не мог, казалось, не насытится, все целовал и целовал, пока Валька не начинал сладко стонать, выгибаясь всем телом, просить о большем.
По-первости Рэм трясся, не знал, что к чему, не девушка же… Но постепенно понял, что Валька горячее и слаще любой девушки, и на ласку очень отзывчивый. Чувствительный. Да и знает и умеет больше, чем Рэм, чего уж там…
Рэм, например, и не знал, что ртом можно делать такое и, когда Валька первый раз спустился ниже от груди к животу, потом к паху, разомлевший Рэм и не понял, к чему это, и только когда члена коснулись мягкие влажные губы, взвился уставился ошарашенно:
— Валь… Ты чего… Ну нельзя же там…
Валька насмешливо закатил глаза:
— Еще добавь: ты же этим ртом целуешь на ночь наших детей!
— Каких детей? — не понял Рэм.
— В том-то и дело, что никаких! — припечатал Валька и вдруг бесстыже сверкнув глазами, длинно и вкусно провел языком по члену от корня до головки, так что Рэм аж заскулил сквозь зубы. — Мне остановиться? Пойдем споем на ночь гимн и спать?
— Валь… ну не надо… про гимн… — укоризненно пропыхтел Рэм.
Валька фыркнул, но не ответил — занят был.
Это уже потом Рэм понял, что нет ничего такого — приятно же. Понял он и другое: нравится Вальке, когда с ним поуверенней. Сначала-то все боялся больно сделать, будто с куклой из хрупкого ценнейшего фарфора обращался. А потом увидел, как Валька томно прогибается, как трепещет ресницами, если ухватить покрепче, не позволяя двинуться, самому задавая темп, каким податливым становится тело, как послушно гнется, поддаваясь жесткому натиску.
Это были самые горькие дни в его жизни. Рэм дураком никогда не был, еще отец про него говорил: «Рэм — малый приметливый». Рэм и примечал: несчастлив Валька. Это он ум теряет, считает часы, минуты до вечерних их свиданий, бегом бежит, руки трясутся, стоит только подумать о Вальке и внутри все сжимается сладко и страшно, а Валька…
Нет, с Рэмом ему, конечно, хорошо, видно ж сразу, да только каждый раз, после того как взмокший, едва дышащий, он жадно тянулся к Вальке еще за одним поцелуем, его ножом резал уже отрешенный Валькин взгляд, будто не здесь уже, не с Рэмом, а где-то далеко. И тогда ему слышалось хриплое и злое:
«Он со мной быть не захотел из гордости, а с тобой будет из благодарности, комсомолец».
Но Рэм был и такому рад, и цеплялся за горькое свое счастье изо всех сил. А потом и оно закончилось.
Рэм вернулся со смены, выжатый, уставший, буквально с ног валился, думал, что сейчас примет душ, освежится, и в ДК к Вальке. А еще думал, отдавать Вальке или нет купленный подарок. Ну, то есть подарок-то он бы подарил в любом случае, Рэм не знал, подойдет ли именно этот.
В книжном магазине, куда он с Костей зашел за компанию, Рэм увидел набор открыток. Не новых с красными звездами, марширующими красноармейцами или улыбающимися спортсменами. Эти открытки были старыми, силуэты казались словно размытыми, покрытыми патиной, но они завораживали: грациозные девушки в пышных юбках то летели, невесомо раскинув тонкие руки, стояли на носочках, выгнув шею, смотрели на Рэма кто игриво, кто томно, кто печально.
— Это кто? — спросил он продавщицу, а потом сразу полез за кошельком. — Беру!
Тогда это казалось хорошей идеей, подарить Вальке что-то связанное с балетом, но сейчас Рэм уже сомневался: может купить ему огромную банку кофе? Гадость, конечно, но Вальке нравится.
Во дворе общежития стояла чёрная незнакомая машина, Рэм присвистнул: новенький молотовский первый! Надо же! Он махнул рукой шоферу, но тот на приветствие не ответил, словно не заметил. Рэма кольнуло беспокойство, он заторопился по лестнице наверх.
В спешке споткнулся, выругался, поминая бессовестного коменданта, лампочку-то перегоревшую надо поменять!
— Рэм! — навстречу ему по ступенькам сбегал Валька, и выглядел он так, что Рэму зажмуриться захотелось. В полумраке лестничного пролета Валька светился: сияли глубоким лиловым блеском глаза, нежный румянец на щеках, задорно торчали отросшие вихры, на губах такая счастливая улыбка, какой Рэм не видел никогда. Подбежал, на шею кинулся сам, тоже впервые за все время.
«Вот он, Валька из прошлого», — подумалось. — «Красивый какой».
— Валь, испачкаешься, я в мазуте весь, полдня в яме просидел, говорил же…
— Рэм, за мной папа приехал, я уезжаю!
— …говорил, что подвеску менять надо… — машинально закончил Рэм, пытающийся осознать, что его сердце разбивается вдребезги просто и буднично, на темном лестничном пролете, где так и не поменял лампочку проныра-комендант.
— Уезжаешь…
— Да! Папу выпустили! Разобрались и выпустили, он, знаешь, какой сотрудник ценный. Он работает над проектом важным. И за мной приехал. Мы вернемся назад, в Ленинград!
Валька говорил быстро, взахлеб, сжимая пальцы Рэма в своих обжигающе-горячих, и все в нем звенело, танцевало, бурлило энергией.
«Какой красивый», — снова подумал Рэм, запрещая себе чувствовать хоть что-то кроме восхищения.
Валька вдруг осекся, виновато заморгал:
— Рэм, ну это же не навсегда! В смысле, ты же можешь приехать ко мне, верно? А я тебя в театр свожу, ты хотел увидеть, как я танцую, помнишь?
— Помню, Валька.
— Ну, вот! Приедешь?
— Приеду.
— Ну, вот! Я тебе адрес напишу… сейчас… — Он зашарил по карманам, — Где-то карандаш был.
— Валь, погоди, — это счастливое нетерпение было невыносимо, хотелось остановить время, хотя бы на минуту, только на минуту.
— Валь… — Валька замер, но все равно нетерпеливо перебирал ногами, топтался на месте, словно жеребенок, которому не терпится помчаться изо всех сил вперед.
«Он уже не со мной», — подумал Рэм, а потом, беспощадный к себе, добавил, — «Он и не был по-настоящему со мной. Это он был нужен мне, был нужен Шеферу, это мы оба голову потеряли. Но не он. Но разве можно Вальку в этом винить? Он просто такой, какой есть».
Валька смотрел на него, счастливый и самую чуточку виноватый, Рэм обнял его, прижимая к себе. Крепче, еще крепче, чтобы не отпустить, потом разжал объятия, не обращая внимания на разрастающуюся дыру в груди, улыбнулся:
— Я рад, я так рад за тебя, Валька! Я обязательно приеду в Ленинград. И ты покажешь мне, как танцуешь.
— Да.
— Валентин? Ты попрощался со своим другом? — по лестнице спускался мужчина с худым изможденным лицом, за ним двое в форме с красными петлицами. — Нам пора. Время.
— Да, папа. Папа, это Рэм! Он очень помог мне.
Валька еще говорил, быстро и взволнованно, представил Рэма своему отцу, а тот смотрел серьезно, без улыбки и жал Рэму руку и тоже приглашал обязательно заходить, если случится побывать в Ленинграде. И Рэм кивал и жал руку в ответ и улыбался.
А потом они ушли. А Рэм побрел к себе в комнату, пытаясь осознать, что он только что потерял. Сел на кровать, посмотрел на притихших ребят: хмурящегося Сашка, с сочувствием смотрящего на него Костю, Степана. Отмахнулся:
— Да нормально всё, вы чего! Вот завод дострою и поеду в Ленинград, Валька сам пригласил. Ну не бросать завод же!
И почувствовал, как легче ему стало после этих слов. Не война же, в конце концов! Все живы, здоровы. Он все еще живет в прекрасной, несмотря ни на что, стране, и есть у него самые лучшие друзья, и важное нужное дело.
А Валька… Рэм огляделся, понимая, что множество мелочей еще долго будут причинять ему боль, напоминая о Вальке: карточки над кроватью Кости, банка с кофе на кухне, так и не отданные открытки, но эту боль можно будет перетерпеть. И они встретятся, и может с новым счастливым свободным Валькой все будет по-другому, без горечи и сомнений.
— Пригласил? И что, поедешь? — подпрыгнул на кровати Сашок.
— И поеду. — Рэм взял со стола календарь. — У нас сейчас декабрь сорокового, так? Завод мы сдадим весной сорок первого? Вот к лету и поеду.
«— В Ленинграде летом белые ночи», — сказал Костя, снова углубляясь в учебник.
— Ух, здорово! — Сашок присвистнул. — Повезло тебе, Рэм! Такую красоту увидишь.
Рэм подумал и кивнул:
— Это точно, Сашок, повезло.