Почти-почти финал)
10 Всю дорогу до особнячка, куда герр Беккер был приглашен, Петров сидел как на иголках, кусал губы, ломал пальцы — ни дать ни взять институтка на первый бал едет. Михалков за этими метаниями следил вполглаза и не вмешивался, понял уже, что не так мальчик прост, каким кажется. А когда подъезжать стали, решил напомнить нервному артисту план действий.
— Александр Андреевич, что делать, помнишь?
— Привлечь внимание, дать понять, что не против… не против…
— Да ни для чего ты не против, — помог Михалков. — Дальше.
— Сказать, что знаю, где удобная комната, — Петров отвечал как туповатый, но старательный ученик. Правильно, но без огонька.
— И где нужная нам комната?
— Третий этаж, направо по коридору, в самом конце.
— Дальше?
— Там зеркала… Задержаться у них, чтоб кадры хорошие получились…
— Лицо ему не закрывай. Ну ты знаешь, как перед камерой работать. Дальше что?
— Когда Беккер распалится, — теперь ответ давался сложнее, видно было, как слова застревают у мальчишки в горле, потому что с каждым сказанным словом все неотвратимее, все реальнее становится то, что должно будет произойти в комнате на третьем этаже, перед большим, во всю стену, зеркалом. — Когда он распалится… Сказать, что передумал… вызвать агрессию… Не сопротивляться сильно… Позволить Беккеру все… все, что он захочет…
Голос становился все монотоннее, все тише, мальчишка словно медленно соскальзывал куда-то, прячась от ожидающего его кошмара. Михалков нагнулся и легонько, чтоб следов не оставлять, но увесисто и звонко шлепнул Петрова по щеке.
— Ау, Александр Андреевич! Пока ты себя, несчастного, сильно жалеть не начал, я вот что скажу. Откажешься сейчас? Отпущу. Не справишься — отпущу. Мне международный скандал не нужен, для тебя, — он ткнул пальцем в грудь кажется уже и не дышавшего мальчишки, — последствий не будет. Для тебя — никаких.
— А для Олега Евгеньевича?
— А это ты сам подумай. Ты ж личность творческая, фантазия хорошая должна быть. Все. Приехали.
Машина остановилась у большого особняка в три этажа с просторной террасой. Вокруг росла березовая роща, недалеко синело небольшое озерцо, упоительно пахло то ли липой, то ли еще чем-то душистым-травяным. Михалков даже зажмурился от умиления.
— Эх… Хорошо в Союзе-то. И чего ради ты, дурачок, бежал?
Петров не ответил, стоял с сосредоточенным серьезным лицом, разминал зачем-то кисти рук, словно пианист перед выступлением. Ну или фокусник.
Перед тем, как войти, Никита Сергеевич обернулся к нему и молча погрозил пальцем: мол, не оплошай.
Мальчишка не оплошал. Прием был только для своих, даже и не прием, так, приятный и полезный вечер в тесной компании. Несколько человек из немецкого посольства, несколько с советской стороны, ну и чтобы не заскучать, услада для глаз и слуха: парочка юных балерин, заслуженная певица, выпускники театрального училища и в качестве десерта: опальное, но прощенное дитя СССР — Сашенька Петров.
Роль приглашенной звезды Петров отыграл с блеском. Побег? Какой побег? Нет ни нужды, ни необходимости из Союза бежать. Силком тут никого не держат, прав не нарушают. Захотел и поехал попытать счастья во Францию, теперь вот вернулся. Почему вернулся? Ну как почему? Что за глупый вопрос, товарищи? Потому что в СССР — лучше. Что лучше? Всё лучше!
И убедительно, естественно, так, что приглашенная в качестве закуски творческая молодежь слушала, разинув рты. Михалков сделал себе мысленно пометочку: отправить к ним после кого-нибудь, чтоб побеседовал и мозги вправил. А то ведь поверят, дурачки, побегут документы на выезд подавать.
К Беккеру Петров и не подходил, и внимания на него вроде бы не обращал, Михалков уже хотел подойти, паршивцу внушение сделать, но потом заметил, что может близко к немцу Петров и не подходит, но держится на виду, так чтоб никто не мешал немцу с вожделением рассматривать тонкие, вразлет, ключицы, которые теперь не прикрывал строгий пиджак, забытый в кресле. Вот Петров, что-то рассказывая, изящно жестикулирует, вот, словно припоминая, провел подушечкой пальца по губам. Вот, рассказывая о французской кухне, опустил ресницы застонал, и на этот низкий чувственный звук даже у Михалкова что-то отозвалось внутри, завязалось тяжелым узлом внизу живота. Беккер только что слюной на пол не капал, наконец он не выдержал, подошел к Петрову с бокалом шампанского, запел какие-то дежурные комплименты, а глазки уже заблестели масляным хищным блеском.
Мальчишка бокал взял, сказал что-то с улыбкой, но не на русском, на французском. Слушая мурлыкающую речь, звучащую, как самое непристойное из всех возможных предложений, Михалков довольно улыбнулся в усы. У Беккера не было и шанса устоять перед паршивцем. Он убедился, что вечер из мероприятия пристойного и чинного, медленно перерастает в нечто противоположное, и вышел из залы, прошел по коридору в комнату для слежки, убедился, что аппаратура работает как надо, и стал ждать.
Беккер оказался не из терпеливых и в комнате с Петровым появился уже через пятнадцать минут. Тот все делал, как и договаривались, распалил, раззадорил, а потом вдруг очень убедительно сообщил тяжело дышащему немцу, что он не такой, и ему пора. Реакция Беккера на отказ была вполне предсказуемой, Михалков понаблюдал за творящимся на экране, поморщился, приглушил звук. Мог бы — вовсе не смотрел, чтобы там о Никите Сергеевиче ни говорили, садистом он не был, и удовольствия от чужих страданий не получал. Но уйти было нельзя, во-первых, немец в запале мог мальчишку прикончить, а во-вторых, чувствовал Михалков себя обязанным и перед Олегом и перед самим Сашей, а уйдешь, словно бросишь его тут совсем одного. С экрана донесся приглушенный скулящий звук, мало напоминавший человеческий, Михалков отвернулся, тряхнул головой, но знал уже, что не забудет ни безжалостно выгнутую, придавленную коленом спину, ни искаженное от боли лицо. Впрочем, это были далеко не первые и не последние воспоминания, от которых он хотел бы избавиться.
— Терпи, Александр Андреевич, — пробормотал он, пытаясь устроиться поудобней, чтобы переждать эту долгую ночь. — Попался к нам в жернова — теперь терпи.
Беккер появился в столовой ранним утром, подмигнул горничной, заквохтал на немецком какую-то мелодийку.
— Вы ранняя пташка, герр Беккер, — Никита Сергеевич уже завтракал, аккуратно намазывая масло на булочку, налил себе кофейку. Немец довольно улыбнулся:
— Как говорят в Союзе: кто рано встает, тому Бог дает, товарищ. Да и пора мне, дела, дела…- и он помахал в воздухе пухлым пальцем.
— Да, дела не ждут, — Никита Сергеевич тоже улыбнулся, довольный сверх меры. Потом они обсудили погоду, потом театральные новинки… У немца взгляд аж поволокой подернулся, заулыбался мечтательно, Михалков, уж на что ко всякой дряни был привычный, с трудом удержал на лице благостное выражение. Все-таки нет опасней и страшней твари, чем человек. Вот Беккер, например, сидит, о высоком рассуждает, а уж что с мальчишкой ночью творил, ни одному театралу в страшном сне не привидится.
Наконец дружеская беседа и завтрак подошли к концу, Беккер встал:
— Что ж, товарищ, вынужден откланяться. Спасибо за прекрасный вечер, может, еще встретимся.
— Обязательно встретимся, — с энтузиазмом пообещал Никита Сергеевич, ласково улыбаясь. Дождался, пока Беккер выйдет, усядется в машину и быстро зашагал на третий этаж, на ходу набирая номер Бондарчука.
— Федор? Неотложка готова? И пусть в больнице готовы будут принять экстренно.
Подошел к спальне, толкнул дверь.
— Александр Андреевич? — позвал зачем-то, хотя знал, что вряд ли ему ответят. Петров так и лежал на полу у кровати нелепой, нескладной сломанной куклой. Лицо восковое, дыхание неровное с присвистом. Никита Сергеевич потрогал холодный липкий лоб, приложил пальцы к шее, на которой виднелись багровые отпечатки пальцев, нащупал пульс, слабый, но ровный.
— Ничего, Александр Андреевич, через недельку-другую будешь, как новенький, — сказал, не рассчитывая на ответ, но мальчишка друг распахнул серые выцветшие глаза, открыл рот, силясь сказать что-то, но вместо слов раздался тихий невнятный хрип.
— Ну тихо, тихо, — Михалков придержал его за плечо. — Сейчас врач, укольчик.
Но Петров упрямо мотнул головой:
— Во…ды… — воду пил неаккуратно, она проливалась из разбитых губ, капала на грудь. Видно было, что глотать мальчишке больно. Наконец он устало опустил голову, но тут же вновь вскинул, уставился на Михалкова:
— Я всё хорошо сделал? Правильно?
— Да, — Никита Сергеевич достал из кармана платок, осторожно промокнул холодную испарину со лба Петрова, снова подумал, что ошибался он в мальчишке.
— Значит, Олега Евгеньевича отпустите? — мальчишка вцепился ледяными пальцами в запястье, сжал с неожиданной силой. — Вы должны!
— А это теперь от Олега зависит, — честно сказал Михалков, потому что уж чего-чего, а сладкую ложь мальчишка не заслуживал. — Если он сделает все правильно — отпущу.
Петров обиженно совершенно по-детски всхлипнул:
— Вы обещали, обещали!!! Вы должны Олега Евгеньевича отпустить! Я же сделал всё, как надо, как просили!
Наконец хлопнула дверь, в комнату вошел врач, и Михалков с облегчением кивнул:
— Этого в больницу, и успокоительного ему, что ли, доктор…
Ни к Петрову, ни к Меньшикову Никита Сергеевич уже как две недели не заглядывал. Незачем. По Петрову все донесения одинаковые: апатия, депрессия, нарушения сна, физическое состояние удовлетворительное. Тут без сюрпризов.
Олег же… Вроде бы и без изменений. Ест, пьёт, спит, но чувствовал Никита Сергеевич какой-то подвох, уж больно спокоен был Олег, отрешенный, как монах буддийский, а разве не должен он про мальчика своего спрашивать? Переживать, куда тот делся? Неужто перегорел? Наигрался? В это верилось с трудом.
В этот раз в камеру он не пошел, приказал привести Олега в кабинет. Даст Бог — выйдет отсюда Меньшиков без охраны.
В кабинет Олег прошел без удивления, без вопросов, сел на привычное место, взглядом попросил разрешения закурить.
— Кури, конечно, — Никита Сергеевич придвинул пепельницу. — Кофе?
— Спасибо, Никита Сергеевич. — Олег затянулся, посмотрел на Михалкова сквозь облачко дыма. — Как здоровье Саши?
Михалков крякнул досадливо, потом суетливым движением притянул к себе кофейник, налил кофе.
— В пределах нормы с ним всё. Вон, доктора отчитываются каждый день, хочешь — почитай, — и словно отгораживаясь, протянул Олегу папку с отчетами. Тот взял, начал не торопясь, внимательно, читать один за другим.
— Как догадался-то? — первым нарушил нехорошее молчание Никита Сергеевич, и поерзал в кресле, усаживаясь так, чтобы легче было до тревожной кнопки дотянуться.
— Я не первый день знаю вас. И Сашу тоже. Он ведь только кажется таким… простым. Без затей. На самом деле он… другой. И знаю кто у нас в разработке был. И пристрастия Беккера знаю, не хуже вашего. И…- тут Олег замолчал, начал складывать отчеты в аккуратную ровненькую стопку, листочек к листочку, листочек к листочку.
— И на моем месте ты бы воспользовался удачно подвернувшейся комбинацией именно так. Только мальчика, разумеется, взял бы другого, потому что это своих мальчиков нельзя под чужих дяденек подкладывать, а чужих можно. Особенно во имя высоких целей, во благо страны. Да, Олежек? — закончил за него Никита Сергеевич. Олег не ответил, посмотрел куда-то сквозь Михалкова.
— Что делать-то станем, Олежа?
— Так вы уже давно все придумали, — криво усмехнулся тот. — Такой расклад удачный, грех не воспользоваться. Изгнанный из Союза преданный агент мстит за свою любовь… — он поморщился, — какая пошлость!
— Люди такое любят, — повеселел Никита Сергеевич. Не ошибся он в своем любимце. — Олежа, если хочешь, над легендой мы еще поработаем, облагородим, так сказать. Только… неужто после всего на меня работать станешь?
В этот раз пауза была дольше. Олег налил себе кофе, добавил сахар, аккуратно размешал, мелодично позвякивая серебряной ложечкой, потом вздохнул и вежливо сообщил:
— А вам, Никита Сергеевич, будь моя воля, я бы глотку выдрал. Зубами. — Он сделал маленький глоток, — Но, во-первых, от вас зависит будущее Саши и моё. А во-вторых, я присягу давал служить. Не вам — Родине. А уж под вашим ли началом или нет, не мне выбирать.
— А в-третьих, ты, Олежа, такой же, как я. Ну, или станешь лет через двадцать. А теперь вставай, отвезу к зазнобе твоей.
До ведомственной больницы ехали молча, да и о чем тут говорить? О деле? Момент неподходящий. О самой причине поездки? А чего тут говорить? Мальчишка жив, относительно здоров. Все его депрессии от того, что мусора в голове много и приоритеты расставлены неправильно. Никита Сергеевич мог бы и сам с дурачком побеседовать, но решил, что еще одного вмешательства в драгоценную личную жизнь Олег не потерпит.
Здание больницы располагалось в небольшом, но уютном парке, тут тебе и яркие клумбы-газоны, и лавочки-беседки, был даже небольшой пруд, в котором плавали разжиревшие от сытой и ленивой жизни утки. В это время дня пациенты гуляли, те, кто в состоянии был гулять, разумеется.
Петров здешними красотами не любовался, Михалков посмотрел из окна машины на горестно ссутулившуюся фигуру, замершую на скамье:
— Вон сидит, руки-ноги целы. Остальное, думаю, сам починишь. Помнишь ведь, как оно бывает? Кажется, пойти бы да удавиться на первом суку, да вот только жить больно хочется. Нормально все с мальчишкой твоим будет. Раз сразу вены себе не перегрыз — переживет.
Олег посмотрел без выражения, тем самым непроницаемым, словно стеклянным взглядом, который так иногда Никиту Сергеевича раздражал, и молча вышел из машины.
— Ну-ну… — буркнул вслед Михалков, потянулся за термосом с кофе, заботливо припасённым секретаршей, приготовился ждать. Чтоб зря время не терять, достал блокнот в добротном кожаном переплете, начал накидывать заметки по новой операции. Внедрение двойного агента дело тонкое, требующее фантазии и точности одновременно. Изредка бросал взгляд туда, где сидел мальчишка, впрочем он уже не сидел — стоял отвернувшись лицом к кованой ограде и вцепившись в нее пальцами, на Олега не смотрел, только головой все качал упрямо.
— Я не смогу, я не сумею всё забыть…- промурлыкал в усы Никита Сергеевич, — Я не сумею с этой правдой жить… тра-ла-ла…
Олег близко не подходил, стоял на расстоянии вытянутой руки, и даже попытки не делал коснуться напряженных плеч. Но, судя по наклону головы, он что-то втолковывал Петрову, тот головой мотать перестал, только горбился все сильнее и сильнее.
— О милая! Не мучь себя напрасно! И не терзай души моей больной…- сменил репертуар Никита Сергеевич и подлил себе кофе. — Доверься мне и ты поймёшь прекрасно, что перемены нет…
С улицы донесся громкий отчаянный плач. Мальчишка сполз на траву и теперь стоял на коленях, раскачиваясь из стороны в сторону, захлебываясь слезами. Михалков посмотрел, как Олег опускается рядом, обнимает свое рыдающее сокровище дрожащими руками, что-то горячо шепчет, позволяя выплакаться, выплеснуть все, что накопилось.
— Нда. — Михалков покачал головой, и в который раз себя укорил за то, что одним теплым майским вечером решил вмешаться в амурные дела своего любимца. Надо было пацана не в койку к Олегу подкладывать, а распределение на Чукотку ему втихую выправить. Но что сделано, то сделано. Снова запел тихонько, — Зачем тебя я, милый мой, узнала, зачем ты мне ответил на любовь.
В этот раз головы не поднимал долго, ухватил за хвост пролетавшую мимо идею, страницы блокнота одна за другой покрывались непонятными значками-закорючками, а план, который, конечно, надо будет еще до ума довести и с Олегом всесторонне обсудить, обретал все более отчетливые формы.
Наконец и кофе закончился, и романсы все спелись, и идеи временно выдохлись.
Никита Сергеевич отложил блокнот, вышел из машины, потянулся, с удовольствием разминая затекшие от долгого сидения мышцы. Оглянулся: парк уже опустел, больные разошлись по палатам, но на одной лавочке возле самой воды виднелись две фигуры. Михалков, неслышно ступая по аккуратно подстриженной травке, подошел ближе.
Олег сидел, прижимая к себе уснувшего, вымотанного недавней беседой и слезами мальчишку, а тот, все еще нездорово бледный, с только начавшими сходить синяками, даже во сне вцепился в меньшиковский пиджак и не отпускал.
Олег что-то шептал, осторожно укачивая, нежно-нежно касаясь губами виска или щеки с еще непросохшими дорожками слез, а Никита Сергеевич, замерший в нескольких метрах и не решающийся подойти ближе, вдруг подумал о своей жене. Верной подруге и соратнице. Понимающей. Преданной. Умеющей вовремя закрыть глаза и отвернуться. Подумал, как хорошо они прожили свою жизнь. Правильно прожили. Грамотно. Без бурь и штормов. Не теряя головы. Подумал, как хорошо, что он в свое время послушал отца, старого партийного лиса и не отвоевал себе право жениться на тихой нежной Олечке, от одного голоса которой у него екало сердце и тянуло где-то под ребрами, будто насадили его на железный крюк и тянут в какой-то страшный водоворот. Олега вон и зацепило, и затянуло…
Никита Сергеевич развернулся и пошел к машине. Меньшикова сегодня можно было не ждать.
10 Всю дорогу до особнячка, куда герр Беккер был приглашен, Петров сидел как на иголках, кусал губы, ломал пальцы — ни дать ни взять институтка на первый бал едет. Михалков за этими метаниями следил вполглаза и не вмешивался, понял уже, что не так мальчик прост, каким кажется. А когда подъезжать стали, решил напомнить нервному артисту план действий.
— Александр Андреевич, что делать, помнишь?
— Привлечь внимание, дать понять, что не против… не против…
— Да ни для чего ты не против, — помог Михалков. — Дальше.
— Сказать, что знаю, где удобная комната, — Петров отвечал как туповатый, но старательный ученик. Правильно, но без огонька.
— И где нужная нам комната?
— Третий этаж, направо по коридору, в самом конце.
— Дальше?
— Там зеркала… Задержаться у них, чтоб кадры хорошие получились…
— Лицо ему не закрывай. Ну ты знаешь, как перед камерой работать. Дальше что?
— Когда Беккер распалится, — теперь ответ давался сложнее, видно было, как слова застревают у мальчишки в горле, потому что с каждым сказанным словом все неотвратимее, все реальнее становится то, что должно будет произойти в комнате на третьем этаже, перед большим, во всю стену, зеркалом. — Когда он распалится… Сказать, что передумал… вызвать агрессию… Не сопротивляться сильно… Позволить Беккеру все… все, что он захочет…
Голос становился все монотоннее, все тише, мальчишка словно медленно соскальзывал куда-то, прячась от ожидающего его кошмара. Михалков нагнулся и легонько, чтоб следов не оставлять, но увесисто и звонко шлепнул Петрова по щеке.
— Ау, Александр Андреевич! Пока ты себя, несчастного, сильно жалеть не начал, я вот что скажу. Откажешься сейчас? Отпущу. Не справишься — отпущу. Мне международный скандал не нужен, для тебя, — он ткнул пальцем в грудь кажется уже и не дышавшего мальчишки, — последствий не будет. Для тебя — никаких.
— А для Олега Евгеньевича?
— А это ты сам подумай. Ты ж личность творческая, фантазия хорошая должна быть. Все. Приехали.
Машина остановилась у большого особняка в три этажа с просторной террасой. Вокруг росла березовая роща, недалеко синело небольшое озерцо, упоительно пахло то ли липой, то ли еще чем-то душистым-травяным. Михалков даже зажмурился от умиления.
— Эх… Хорошо в Союзе-то. И чего ради ты, дурачок, бежал?
Петров не ответил, стоял с сосредоточенным серьезным лицом, разминал зачем-то кисти рук, словно пианист перед выступлением. Ну или фокусник.
Перед тем, как войти, Никита Сергеевич обернулся к нему и молча погрозил пальцем: мол, не оплошай.
Мальчишка не оплошал. Прием был только для своих, даже и не прием, так, приятный и полезный вечер в тесной компании. Несколько человек из немецкого посольства, несколько с советской стороны, ну и чтобы не заскучать, услада для глаз и слуха: парочка юных балерин, заслуженная певица, выпускники театрального училища и в качестве десерта: опальное, но прощенное дитя СССР — Сашенька Петров.
Роль приглашенной звезды Петров отыграл с блеском. Побег? Какой побег? Нет ни нужды, ни необходимости из Союза бежать. Силком тут никого не держат, прав не нарушают. Захотел и поехал попытать счастья во Францию, теперь вот вернулся. Почему вернулся? Ну как почему? Что за глупый вопрос, товарищи? Потому что в СССР — лучше. Что лучше? Всё лучше!
И убедительно, естественно, так, что приглашенная в качестве закуски творческая молодежь слушала, разинув рты. Михалков сделал себе мысленно пометочку: отправить к ним после кого-нибудь, чтоб побеседовал и мозги вправил. А то ведь поверят, дурачки, побегут документы на выезд подавать.
К Беккеру Петров и не подходил, и внимания на него вроде бы не обращал, Михалков уже хотел подойти, паршивцу внушение сделать, но потом заметил, что может близко к немцу Петров и не подходит, но держится на виду, так чтоб никто не мешал немцу с вожделением рассматривать тонкие, вразлет, ключицы, которые теперь не прикрывал строгий пиджак, забытый в кресле. Вот Петров, что-то рассказывая, изящно жестикулирует, вот, словно припоминая, провел подушечкой пальца по губам. Вот, рассказывая о французской кухне, опустил ресницы застонал, и на этот низкий чувственный звук даже у Михалкова что-то отозвалось внутри, завязалось тяжелым узлом внизу живота. Беккер только что слюной на пол не капал, наконец он не выдержал, подошел к Петрову с бокалом шампанского, запел какие-то дежурные комплименты, а глазки уже заблестели масляным хищным блеском.
Мальчишка бокал взял, сказал что-то с улыбкой, но не на русском, на французском. Слушая мурлыкающую речь, звучащую, как самое непристойное из всех возможных предложений, Михалков довольно улыбнулся в усы. У Беккера не было и шанса устоять перед паршивцем. Он убедился, что вечер из мероприятия пристойного и чинного, медленно перерастает в нечто противоположное, и вышел из залы, прошел по коридору в комнату для слежки, убедился, что аппаратура работает как надо, и стал ждать.
Беккер оказался не из терпеливых и в комнате с Петровым появился уже через пятнадцать минут. Тот все делал, как и договаривались, распалил, раззадорил, а потом вдруг очень убедительно сообщил тяжело дышащему немцу, что он не такой, и ему пора. Реакция Беккера на отказ была вполне предсказуемой, Михалков понаблюдал за творящимся на экране, поморщился, приглушил звук. Мог бы — вовсе не смотрел, чтобы там о Никите Сергеевиче ни говорили, садистом он не был, и удовольствия от чужих страданий не получал. Но уйти было нельзя, во-первых, немец в запале мог мальчишку прикончить, а во-вторых, чувствовал Михалков себя обязанным и перед Олегом и перед самим Сашей, а уйдешь, словно бросишь его тут совсем одного. С экрана донесся приглушенный скулящий звук, мало напоминавший человеческий, Михалков отвернулся, тряхнул головой, но знал уже, что не забудет ни безжалостно выгнутую, придавленную коленом спину, ни искаженное от боли лицо. Впрочем, это были далеко не первые и не последние воспоминания, от которых он хотел бы избавиться.
— Терпи, Александр Андреевич, — пробормотал он, пытаясь устроиться поудобней, чтобы переждать эту долгую ночь. — Попался к нам в жернова — теперь терпи.
Беккер появился в столовой ранним утром, подмигнул горничной, заквохтал на немецком какую-то мелодийку.
— Вы ранняя пташка, герр Беккер, — Никита Сергеевич уже завтракал, аккуратно намазывая масло на булочку, налил себе кофейку. Немец довольно улыбнулся:
— Как говорят в Союзе: кто рано встает, тому Бог дает, товарищ. Да и пора мне, дела, дела…- и он помахал в воздухе пухлым пальцем.
— Да, дела не ждут, — Никита Сергеевич тоже улыбнулся, довольный сверх меры. Потом они обсудили погоду, потом театральные новинки… У немца взгляд аж поволокой подернулся, заулыбался мечтательно, Михалков, уж на что ко всякой дряни был привычный, с трудом удержал на лице благостное выражение. Все-таки нет опасней и страшней твари, чем человек. Вот Беккер, например, сидит, о высоком рассуждает, а уж что с мальчишкой ночью творил, ни одному театралу в страшном сне не привидится.
Наконец дружеская беседа и завтрак подошли к концу, Беккер встал:
— Что ж, товарищ, вынужден откланяться. Спасибо за прекрасный вечер, может, еще встретимся.
— Обязательно встретимся, — с энтузиазмом пообещал Никита Сергеевич, ласково улыбаясь. Дождался, пока Беккер выйдет, усядется в машину и быстро зашагал на третий этаж, на ходу набирая номер Бондарчука.
— Федор? Неотложка готова? И пусть в больнице готовы будут принять экстренно.
Подошел к спальне, толкнул дверь.
— Александр Андреевич? — позвал зачем-то, хотя знал, что вряд ли ему ответят. Петров так и лежал на полу у кровати нелепой, нескладной сломанной куклой. Лицо восковое, дыхание неровное с присвистом. Никита Сергеевич потрогал холодный липкий лоб, приложил пальцы к шее, на которой виднелись багровые отпечатки пальцев, нащупал пульс, слабый, но ровный.
— Ничего, Александр Андреевич, через недельку-другую будешь, как новенький, — сказал, не рассчитывая на ответ, но мальчишка друг распахнул серые выцветшие глаза, открыл рот, силясь сказать что-то, но вместо слов раздался тихий невнятный хрип.
— Ну тихо, тихо, — Михалков придержал его за плечо. — Сейчас врач, укольчик.
Но Петров упрямо мотнул головой:
— Во…ды… — воду пил неаккуратно, она проливалась из разбитых губ, капала на грудь. Видно было, что глотать мальчишке больно. Наконец он устало опустил голову, но тут же вновь вскинул, уставился на Михалкова:
— Я всё хорошо сделал? Правильно?
— Да, — Никита Сергеевич достал из кармана платок, осторожно промокнул холодную испарину со лба Петрова, снова подумал, что ошибался он в мальчишке.
— Значит, Олега Евгеньевича отпустите? — мальчишка вцепился ледяными пальцами в запястье, сжал с неожиданной силой. — Вы должны!
— А это теперь от Олега зависит, — честно сказал Михалков, потому что уж чего-чего, а сладкую ложь мальчишка не заслуживал. — Если он сделает все правильно — отпущу.
Петров обиженно совершенно по-детски всхлипнул:
— Вы обещали, обещали!!! Вы должны Олега Евгеньевича отпустить! Я же сделал всё, как надо, как просили!
Наконец хлопнула дверь, в комнату вошел врач, и Михалков с облегчением кивнул:
— Этого в больницу, и успокоительного ему, что ли, доктор…
Ни к Петрову, ни к Меньшикову Никита Сергеевич уже как две недели не заглядывал. Незачем. По Петрову все донесения одинаковые: апатия, депрессия, нарушения сна, физическое состояние удовлетворительное. Тут без сюрпризов.
Олег же… Вроде бы и без изменений. Ест, пьёт, спит, но чувствовал Никита Сергеевич какой-то подвох, уж больно спокоен был Олег, отрешенный, как монах буддийский, а разве не должен он про мальчика своего спрашивать? Переживать, куда тот делся? Неужто перегорел? Наигрался? В это верилось с трудом.
В этот раз в камеру он не пошел, приказал привести Олега в кабинет. Даст Бог — выйдет отсюда Меньшиков без охраны.
В кабинет Олег прошел без удивления, без вопросов, сел на привычное место, взглядом попросил разрешения закурить.
— Кури, конечно, — Никита Сергеевич придвинул пепельницу. — Кофе?
— Спасибо, Никита Сергеевич. — Олег затянулся, посмотрел на Михалкова сквозь облачко дыма. — Как здоровье Саши?
Михалков крякнул досадливо, потом суетливым движением притянул к себе кофейник, налил кофе.
— В пределах нормы с ним всё. Вон, доктора отчитываются каждый день, хочешь — почитай, — и словно отгораживаясь, протянул Олегу папку с отчетами. Тот взял, начал не торопясь, внимательно, читать один за другим.
— Как догадался-то? — первым нарушил нехорошее молчание Никита Сергеевич, и поерзал в кресле, усаживаясь так, чтобы легче было до тревожной кнопки дотянуться.
— Я не первый день знаю вас. И Сашу тоже. Он ведь только кажется таким… простым. Без затей. На самом деле он… другой. И знаю кто у нас в разработке был. И пристрастия Беккера знаю, не хуже вашего. И…- тут Олег замолчал, начал складывать отчеты в аккуратную ровненькую стопку, листочек к листочку, листочек к листочку.
— И на моем месте ты бы воспользовался удачно подвернувшейся комбинацией именно так. Только мальчика, разумеется, взял бы другого, потому что это своих мальчиков нельзя под чужих дяденек подкладывать, а чужих можно. Особенно во имя высоких целей, во благо страны. Да, Олежек? — закончил за него Никита Сергеевич. Олег не ответил, посмотрел куда-то сквозь Михалкова.
— Что делать-то станем, Олежа?
— Так вы уже давно все придумали, — криво усмехнулся тот. — Такой расклад удачный, грех не воспользоваться. Изгнанный из Союза преданный агент мстит за свою любовь… — он поморщился, — какая пошлость!
— Люди такое любят, — повеселел Никита Сергеевич. Не ошибся он в своем любимце. — Олежа, если хочешь, над легендой мы еще поработаем, облагородим, так сказать. Только… неужто после всего на меня работать станешь?
В этот раз пауза была дольше. Олег налил себе кофе, добавил сахар, аккуратно размешал, мелодично позвякивая серебряной ложечкой, потом вздохнул и вежливо сообщил:
— А вам, Никита Сергеевич, будь моя воля, я бы глотку выдрал. Зубами. — Он сделал маленький глоток, — Но, во-первых, от вас зависит будущее Саши и моё. А во-вторых, я присягу давал служить. Не вам — Родине. А уж под вашим ли началом или нет, не мне выбирать.
— А в-третьих, ты, Олежа, такой же, как я. Ну, или станешь лет через двадцать. А теперь вставай, отвезу к зазнобе твоей.
До ведомственной больницы ехали молча, да и о чем тут говорить? О деле? Момент неподходящий. О самой причине поездки? А чего тут говорить? Мальчишка жив, относительно здоров. Все его депрессии от того, что мусора в голове много и приоритеты расставлены неправильно. Никита Сергеевич мог бы и сам с дурачком побеседовать, но решил, что еще одного вмешательства в драгоценную личную жизнь Олег не потерпит.
Здание больницы располагалось в небольшом, но уютном парке, тут тебе и яркие клумбы-газоны, и лавочки-беседки, был даже небольшой пруд, в котором плавали разжиревшие от сытой и ленивой жизни утки. В это время дня пациенты гуляли, те, кто в состоянии был гулять, разумеется.
Петров здешними красотами не любовался, Михалков посмотрел из окна машины на горестно ссутулившуюся фигуру, замершую на скамье:
— Вон сидит, руки-ноги целы. Остальное, думаю, сам починишь. Помнишь ведь, как оно бывает? Кажется, пойти бы да удавиться на первом суку, да вот только жить больно хочется. Нормально все с мальчишкой твоим будет. Раз сразу вены себе не перегрыз — переживет.
Олег посмотрел без выражения, тем самым непроницаемым, словно стеклянным взглядом, который так иногда Никиту Сергеевича раздражал, и молча вышел из машины.
— Ну-ну… — буркнул вслед Михалков, потянулся за термосом с кофе, заботливо припасённым секретаршей, приготовился ждать. Чтоб зря время не терять, достал блокнот в добротном кожаном переплете, начал накидывать заметки по новой операции. Внедрение двойного агента дело тонкое, требующее фантазии и точности одновременно. Изредка бросал взгляд туда, где сидел мальчишка, впрочем он уже не сидел — стоял отвернувшись лицом к кованой ограде и вцепившись в нее пальцами, на Олега не смотрел, только головой все качал упрямо.
— Я не смогу, я не сумею всё забыть…- промурлыкал в усы Никита Сергеевич, — Я не сумею с этой правдой жить… тра-ла-ла…
Олег близко не подходил, стоял на расстоянии вытянутой руки, и даже попытки не делал коснуться напряженных плеч. Но, судя по наклону головы, он что-то втолковывал Петрову, тот головой мотать перестал, только горбился все сильнее и сильнее.
— О милая! Не мучь себя напрасно! И не терзай души моей больной…- сменил репертуар Никита Сергеевич и подлил себе кофе. — Доверься мне и ты поймёшь прекрасно, что перемены нет…
С улицы донесся громкий отчаянный плач. Мальчишка сполз на траву и теперь стоял на коленях, раскачиваясь из стороны в сторону, захлебываясь слезами. Михалков посмотрел, как Олег опускается рядом, обнимает свое рыдающее сокровище дрожащими руками, что-то горячо шепчет, позволяя выплакаться, выплеснуть все, что накопилось.
— Нда. — Михалков покачал головой, и в который раз себя укорил за то, что одним теплым майским вечером решил вмешаться в амурные дела своего любимца. Надо было пацана не в койку к Олегу подкладывать, а распределение на Чукотку ему втихую выправить. Но что сделано, то сделано. Снова запел тихонько, — Зачем тебя я, милый мой, узнала, зачем ты мне ответил на любовь.
В этот раз головы не поднимал долго, ухватил за хвост пролетавшую мимо идею, страницы блокнота одна за другой покрывались непонятными значками-закорючками, а план, который, конечно, надо будет еще до ума довести и с Олегом всесторонне обсудить, обретал все более отчетливые формы.
Наконец и кофе закончился, и романсы все спелись, и идеи временно выдохлись.
Никита Сергеевич отложил блокнот, вышел из машины, потянулся, с удовольствием разминая затекшие от долгого сидения мышцы. Оглянулся: парк уже опустел, больные разошлись по палатам, но на одной лавочке возле самой воды виднелись две фигуры. Михалков, неслышно ступая по аккуратно подстриженной травке, подошел ближе.
Олег сидел, прижимая к себе уснувшего, вымотанного недавней беседой и слезами мальчишку, а тот, все еще нездорово бледный, с только начавшими сходить синяками, даже во сне вцепился в меньшиковский пиджак и не отпускал.
Олег что-то шептал, осторожно укачивая, нежно-нежно касаясь губами виска или щеки с еще непросохшими дорожками слез, а Никита Сергеевич, замерший в нескольких метрах и не решающийся подойти ближе, вдруг подумал о своей жене. Верной подруге и соратнице. Понимающей. Преданной. Умеющей вовремя закрыть глаза и отвернуться. Подумал, как хорошо они прожили свою жизнь. Правильно прожили. Грамотно. Без бурь и штормов. Не теряя головы. Подумал, как хорошо, что он в свое время послушал отца, старого партийного лиса и не отвоевал себе право жениться на тихой нежной Олечке, от одного голоса которой у него екало сердце и тянуло где-то под ребрами, будто насадили его на железный крюк и тянут в какой-то страшный водоворот. Олега вон и зацепило, и затянуло…
Никита Сергеевич развернулся и пошел к машине. Меньшикова сегодня можно было не ждать.
Спасибо, дорогая моя! Ты чудесно пишешь! Очень достоверно и вхарактерно!
спасибо за главу!
Жалко мальчика. И Меньшикова жалко - знать, что Саша пошёл на такое ради него. Зато теперь есть веский повод уйти из этой работы - Саша будет думать о том, что Меньшиков подкладывает таких вот мальчиков под нужных людей, даже если Меньшиков сможет задавить в себе эти ассоциации. Не сразу, но найти способ.
И убрать Михалкова
Спасибо! Очень переживательная история
но в каждом человеке есть хорошее, есть любимчики и есть свои отступления от правил)
Таня_Кряжевских, нет. никакого инфаркта, иначе все понарошку, а что это за жертва тогда?) на эту тему Гэмблдон хорошо высказалась)
L_imliss, ну.. Михалков не мягкий. У него свои планы на Меньшикова вот и все. Я вроде как намекнула в тексте?)
ILisssa, спасибо, солнц) Без тебя бы не написала и не дописала)
Спасибо за продолжение!