В КОММУНЕ ОСТАНОВКА!
Бета Inndiliya
4В комнате в этот вечер было шумно, обсуждали лекцию и беседу.
— Вот это человек… это такой человек, человечище! — Сашок, не найдя подходящих слов, выразительно потряс в воздухе могучим кулаком. — Слышали, как он сказал: рвать врагов советского народа! Э-эх! Пойду в ВЧК!
— Завод бросишь? — усмехнулся Рэм.
— А? — Сашок с трудом вынырнул из мечтаний, в которых он героически на пару со Шефером отражал атаки вражеских агентов.
— Я говорю, завод, может, сначала достроишь? Или сразу в ВЧК, без тебя там не справляются никак.
— Ну, дострою, — неохотно вернулся в рабочую трудовую реальность Сашка, — А потом в ВЧК! Мне товарищ Шефер, кстати, сказал, что там такие убежденные ребята нужны!
Сашка покрутился по комнате посвистывая:
— О! А Кукла где? Плачет, небось, где-то в углу.
— Да отстань ты от Загорского! — то смутное чувство, которому Рэм и сам не мог дать названия, вырвалось нежданным всплеском раздражения. — Чего ты к нему цепляешься.
Сашка замер, обиженно раздувая ноздри:
— А тебе-то что? Вы ж больше не дружки. И Загорский этот, — Сашок покачал головой, пошевелил губами подбирая подходящее слово, — Загорский, он… Какой-то… Неправильный, что ли. Вот может, товарищ Шефер про таких и говорил.
— Да угомонись ты! — Не проронивший до этого ни слова Костя посмотрел на Сашку поверх потрепанного учебника. — У нас не царские времена, когда всех без разбору обвиняли! Ты предъяви доказательства.
— Вот именно, — с облегчением подхватил Рэм и взял бекешу. — Я пройдусь.
Сначала Рэм шел по улице без цели, чтобы выплеснуть накопившуюся злую энергию, но мучающее его беспокойство не отпускало, мысли кружились в голове, жужжали, бились, путались. Ему остро, как никогда с детства, не хватало отца, его уверенности, его практической сметки и спокойного рассудительного здравомыслия.
Можно, конечно, письмо написать, но когда оно дойдет! А ответы нужны сейчас, именно сейчас необходимо избавиться от болезненной подтачивающей душу неуверенности.
Можно телеграмму «Молнию» отправить, но больно уж много вопросов, а некоторые вопросы бумаге и вовсе не доверишь. Рэм досадливо чертыхнулся. Вот бы изобрели такой телеграф, чтобы рраз! и ответ мгновенно! «Ничего», — успокоил он сам себя, — Вот построим коммунизм и еще не такое придумаем».
«Несуществующая утопия!» — принесло с порывом ветра, но Рэм уже понял, к кому ему надо идти, и уверенно зашагал по улице.
Шефера поселили в отдельной комнате в новом общежитии. Рэм взбежал по ступенькам, расстегнул бекешу. Общежитие еще не спало, из комнат доносились голоса, звон посуды, по коридору прошел мужик в полосатом махровом халате, но этаж, где поселили Шефера, был пуст, еще не заселен, так что шаги Рэма гулко отдавались в безлюдном темном коридоре. Из-под одной двери выбивался теплый золотистый и свет и доносилась… — Рэм удивленно прислушался — музыка? Незнакомая тревожная и томительная какая-то мелодия. Вкрадчивая, что ли.
Он встряхнулся, громко постучал и тут же толкнул дверь, которая оказалась не заперта и от сильного толчка распахнулась настежь.
Комната, большая, просторная, была освещена не вся, только по-домашнему желтел уютный круг света над накрытым столом. На столе пузато и сыто поблескивал чайник, аппетитно белела кружочками жира колбаса, желтел нарезанный тончайшими ломтиками сыр. Еще там была розовая рыба с веточками укропа, и краснела зернистая икра. На большом блюде горкой были сложены груши, тяжелые грозди винограда и яркие-яркие апельсины с толстой ноздреватой кожурой.
Рэм так оторопел от немыслимого изобилия, что не сразу заметил сидящего за столом Вальку. Тот сидел прямо-прямо, так, что у Рэма только от одного взгляда спина заболела, Валькин подбородок был непримиримо вздернут, кисти рук под столом не видно под скатертью, но Рэм был уверен, что они сжаты в кулаки так сильно, что обломанные от работы в столовой ногти вонзаются в ладони.
Шефер же наоборот — развалился в кресле напротив вальяжно, с неторопливой уверенностью сытого в себе хищника, вытянув длинные ноги; голенища сапог сверкнули лаковым блеском, китель он снял, и тот небрежно висел на спинке кровати, верхние пуговицы форменной рубашки расстегнуты.
При виде Рэма на лице Шефера отобразилось досадливое раздражение, но тут же вновь оно стало приветливым, товарищеским, снова расцвела на нем дружеская располагающая улыбка.
— А-а. Рэм? Такое имя не забудешь. Хорошее имя. Ответственное!
Рэм чуть было не растаял, но увидел испуганно опущенные Валькины ресницы, черные-черные на бледном лице, и сердце кольнула тревога.
— Ты проходи-проходи, — Шефер не вставая сделал приглашающий жест рукой. — Мы тут чаевничаем, как видишь. Земляки все-таки.
— Ааа. — Тоже протянул Рэм, готовый принять и такое приглашение, если бы не Валька, который выглядел кем угодно, только не человеком, встретившим старого знакомого, с которым хочется поболтать о всяком. Так что проходить не стал, так и стоял у двери, растерянно глядя на накрытый стол, на Шефера, у которого сквозь облик благородного чекиста все сильнее проступало хищное, опасное и уродливое, и на Вальку, так и не поднявшего глаз.
— Ты чего хотел, Рэм? — в голосе звучало опасное нетерпение.
Рэм откашлялся, все мучавшие его вопросы никуда не делись, но задавать их сейчас казалось неправильным.
— Да… Я спросить хотел. У вас…
— Да-а? — Шефер, словно учуявший неуверенность, мягко, подбадривающе улыбнулся, взял с блюда грушу, вгрызся с хрустом крепкими белыми зубами, а сам смотрел на Вальку, и от этого взгляда Рэма замутило, потому что он, мучившийся последние недели, теперь смог распознать чужую такую же жажду, такой же жадный хищнический голод. Шефер все еще улыбался дружелюбно и обаятельно, но только это обаяние и притягательность оплывали с него, как свечной воск, под жаром чего-то более яростного, злого. Теперь хищный волчий оскал увидел бы любой, у кого вообще глаза есть. Валька поднял голову, посмотрела на Рэма таким отчаянно тоскливым взглядом, и он решился:
— Я за Загорским. Его ждут в общежитии.
— Ждут? — Штерн медленно и со вкусом жевал грушу. — Кто же его ждет?
А в желто-серых волчьих глазах так и плескалась насмешка, мол, придумал бы ты что позатейливее, мальчик.
Придумывать Рэм не хотел, все равно такого ему не переиграть, не переловчить, так что он пошел напрямик, шагнул из темноты к Валькиному стулу, положил ладони на острые, напряженные Валькины плечи, медленно, напоказ сжал, а потом так же медленно сказал, с вызовом глядя в наполняющиеся яростью глаза хищника напротив:
— Мы уходим. Сейчас.
В комнате стало тихо-тихо. Так тихо, что тиканье ходиков на стене, разговоры людей этажом ниже, звон проезжающего по улице трамвая стали слышны отчетливо. И тишина все длилась и длилась. И Валька так и сидел, прямой и абсолютно отчетливо несчастный.
Наконец Шефер выпрямился, швырнул на стол недоеденную грушу, пачкая белоснежную скатерть:
— Ну, что же ты молчишь, Валечка? О тебе говорим. Уходишь? Уверен? Ты подумай, может останешься? Посидим, побеседуем.
И стояло за этим безобидным приглашением нечто такое, что Рэм сильнее сжал Валькины плечи и почувствовал, как от этого насмешливого собственнического «Валечка», в груди просто клокочет от злости.
— Ты, Рэм, иди. А Валентина я потом сам провожу! — Усмехнулся Шефер, истолковав Валькино молчание по-своему. Вот теперь выставляли за дверь без церемоний.
— Нет, — слова вылетели прежде, чем он их обдумал, и Шефер даже не удивился. Встал все таким же медленным тягучим движением, с грацией сытого уверенного в себе хищника, находящегося у себя дома, в своем логове. Рэм увидел, как затянутые в черное пальцы скользнули привычно к боку, но кобуры там не было. Снял Шефер оружие в безопасной домашней обстановке, но эта оплошность его не смутила. Усмехнулся краешком губ, пожал плечами, мол, ты поглянь, чуть не опростоволосился, шагнул к Рэму, все так же продолжая усмехаться, не отводя взгляда.
Сердце у Рэма заколотилось, драки он не боялся, приходилось раньше, но это не шантрапа подзаборная. Он, готовясь, сделал шаг назад, поднимая руки, сжимая кулаки.
— Я уйду с ним. — Тишину разбил Валькин голос. Тихий, неуверенный. Ресницы он так и не поднял.
— Что? — Шефер изумленно скривил рот.
— Я уйду с ним. — Валька встал, опираясь на стол, словно был не уверен, что в силах стоять самостоятельно. — Благодарю за чудесный вечер.
Рэму стало смешно. Все-таки Загорский то еще чучело. Нашел что сказать. Он не выдержал, фыркнул, и взгляд Шефера из изумленного, неверящего, стал бешеным, он побелел так, что шрам стал ярко-алой полосой, уже не добавляющей шарма, а уродующей лицо.
— Уверен? Я два раза одно и то же предложение не делаю, Валечка. Много чести. Слышишь меня? Слышишь?
Но Валька не слышал, да и не слушал, как слепой, уцепившись за Рэма, он стоял пошатываясь, а потом просто пошел следом, спотыкаясь, неуверенно, медленно.
5Рэм поддерживал его под локоть, но, когда они уже вышли в коридор, у самой лестницы, Валька вдруг замер, вцепившись в перила.
— Ты чего? Голова закружилась?
Валька помотал головой, поднял бледное, совсем неживое лицо:
— Я не могу… — прохрипел он. — Мне нельзя…
— Чего тебе нельзя? — вскипел Рэм, который устал от неясности всего происходящего. Хотелось ответов. Сейчас же. Чтоб с места не сходя! Но Валька выглядел таким замученным, что Рэм удержал свои хотелки при себе. Шагнул к замершему как заяц в силках Вальке, осторожно погладил его по голове, пропуская завивающиеся пряди между пальцами.
Странно. Раньше он обнимал Вальку, ерошил ему волосы, хлопал по спине, и жесты эти казались такими естественными. А сейчас простое касание казалось исполненным тайного глубокого смысла. Валька поднял на Рэма уставший загнанный взгляд, и у того сердце защемило от нежности и жалости.
— Валь… Ну ты чего? Пошли уже, — Он аккуратно потянул Вальку за локоть, но тот, такой легкий, кажется дунь, и полетит как птичье перышко, встал, словно врос в пол, словно был чугунным памятником самому себе.
— Нет. — Повторил он уже тверже. — Я не могу. Я вернусь.
— Куда? Снова к этому… упырю?
На лице Вальки мелькнула тень непривычного ехидства:
— А как же герой-коммунист?
Рэм на подначку не купился:
— Мы уходим. Слышишь?
И наткнулся в ответ на закаменевшее в упрямстве лицо: Валька начал пятиться обратно в темный коридор, неотвратимо ускользая туда, к чему-то мерзкому, страшному, неправильному.
И удержать его у Рэма никак не получалось, ну не волоком же отсюда волочить?
— Ладно. Хорошо. — Он закивал, соображая, — Но полчаса-то у тебя есть? Пол часика, Валька! Успокоишься и пойдешь назад, а то стыдобища, явишься к герою чекисту зареванный, встрепанный.
Валька остановился, потом медленно кивнул, потом снова замотал головой яростно:
— Нет! Не могу. Не вернусь к нему! Не смогу!
У него начиналась истерика. Рэм уже видел, как успокаивали не контролирующих себя, пощечинами, жесткими, хлесткими.
Он шагнул к Вальке, обхватил ладонями его лицо, посмотрел в несчастные перепуганные глаза, потом неожиданно для себя наклонился и коротко поцеловал теплые Валькины губы.
До общежития шли молча. Несколько раз Валька замирал на месте, оглядывался, словно что-то тащило его назад, и каждый раз Рэм крепко ухватывал его за плечо или за локоть, и, не говоря ни слова, вел вперед.
Общежитие уже не бурлило, не кипело, ребята спали, набираясь сил к новому дню.
Они прошли в большую, пустую сейчас кухню.
Рэм завел уже начавшего дрожать Вальку на кухню, пихнул в уютный уголок возле печки, поставил на огонь чайник. Налил в две кружки кипятка, бросил на стол упаковку печенья:
— Попей, согреешься.
Валька обхватил кружку пальцами. Не пил, просто сидел. Рэм его не торопил, тоже наслаждался минутной передышкой, он-то понимал, что этот вечер, тяжелый, трудный, еще не закончен.
— Рассказывай, — отодвинул он наполовину опустевшую кружку.
Валька свой чай так и не выпил, сидел, грея руки.
— Рассказывай! Сейчас.
— Что рассказывать?
Рэм задумался на минуту. Вопросов было много, и спрашивать следовало в первую очередь о главном.
— Как ты оказался на стройке?
— Отправили.
Валька даже глаз не поднял.
— Кто отправил?
— Как всех. Горком комсомола. Путевку дали.
— Почему без специализации?
— Забыли, наверное.
Терпение у Рэма лопнуло, он встал со своего места, шагнул к Вальке, отставил кружку и вздернул его со стула, прижимая к стене:
— Рассказывай! — Валька дернулся, вырываясь.
— Я уже рассказал. Отпусти.
— Рассказывай! — Рэм не выпустил, прижался всем телом, нависая, придавливая, не позволяя отвернуться, увильнуть.
— Пусти!
— Рассказывай! — теперь он ухватил острый Валькин подбородок, осторожно кончиками пальцев погладил по щеке и неумолимо приказал:
— Рассказывай.
И тогда Валька рассказал. Он пытался спрятаться за своей обычной отрешенностью, говорил монотонным голосом, но глубоко-глубоко запрятанные боль и страх прорывались, и тогда лицо искажалось в болезненной судороге и глаза вдруг начинали блестеть влажно. Рэм его так и не отпустил, держал за плечи, повторяя свое жестокое неумолимое:
— Рассказывай, Загорский.
— Я из Санкт-Петербурга… то есть из Ленинграда. Мы там все жили. Я, папа, мама, бабушка и дядя, мамин брат… у нас такая квартира была… огромная, светлая. Гости все время. Артисты… мама в театре пела в оперетте. Так после спектакля все к нам. До полуночи и не ложился никто. Пели, стихи читали, танцевали. Мы тогда смеялись много. Все время смеялись.
Валька попытался улыбнуться, но губы только неловко изогнулись, словно он забыл, как это делается.
Рэм попытался представить Вальку хохочущим, или поющим, или танцующим, беспечным пацаном. Получилось плохо.
— А потом… Потом за папой пришли.
— Кто пришел? — понял Рэм, и Валька вскинул на него загоревшийся ненавистью взгляд.
— Эти. Ночью приехали. Пришли в форме… сапогами по паркету. Папу в наручники… как преступника… маму по лицу, когда к папе бросилась… — Он начал заикаться, хватать губами воздух, задыхаясь и это было так страшно, что Рэм не выдержал, обнял крепко-крепко, прижимая к себе, поглаживая между лопаток.
— Рассказывай, — прошептал он, не желая слушать как разлетелась на части чья-то чужая счастливая жизнь, но остановиться сейчас на полпути было бы трусостью и подлостью. — Рассказывай, Валька.
— У папы брат… был. Точнее, есть сейчас. Они с гражданской не виделись. А теперь оказалось, что он в Англии. В какой-то там группе антисоветской, а папа инженер-конструктор на оборонном заводе. Кто-то донес, что папа с братом общается, сведения ему ценные передает. Вот они и пришли.
Он замолчал, и Рэм слышал только неровное дыхание, чувствовал, как бьется Валькино сердце.
— Рассказывай, — шепнул в темные волосы.
— А нечего больше рассказывать… Как в той считалочке английской — и никого не стало… У бабушки сердечный приступ, скорая даже не успела. Друзья вдруг куда-то подевались. Соседи и те шарахались, как от зачумленных. Маму из театра уволили. Потом сказали, чтобы съезжали. Квартира не наша, а ведомственная. И дача не наша. И машина с шофером. А у нас ничего нет и быть не должно, потому что мы враги… предатели. Мама спросила у того, в форме… Знаешь, Рэм, я лиц ни у кого не запомнил… и голосов тоже. Они все одинаковые, как у манекенов. И пуговицы вместо глаз, оловянные такие. Мама спросила у одного манекена, куда нам, а тот усмехнулся так… ответил, мол, утром за нами приедут и отвезут, куда положено. — Валька горестно вздохнул, и теснее вжался лицом Рэму в грудь. — Мы вещи собрали, а утром я пошел маму будить, а она не просыпается. Выпила снотворное.
— Знаешь, Рэм… Она свое самое лучшее платье надела. Красивое. То, в котором на фотографии.
Он снова замолчал. Рэм тоже ничего больше не говорил, только обнимал, пытаясь передать Вальке хоть немного тепла. А потом подумал — какие же они все дураки слепые, все, называвшие Вальку куклой и неженкой. Не заметившие, какой он на самом деле сильный. Столько потерять, потерять все: семью, друзей, и не перестать жить и дышать. Рэм попробовал представить, каково это, когда не будет отца, деда, не будет мамы, не будет братишек, сестры, не будет их крепкого теплого дома, Дружка на цепи и сирени в палисаднике. Враз все исчезнет, любимое дело, стройка, Сашок, и остальные, если выметет его холодным ледяным беспощадным ветром на обочину жизни?
Валька отодвинулся. Лицо у него было осунувшееся, будто не спал несколько суток. Рэм усадил за стол, придвинул к нему кружку с чаем, и в этот раз Валька отказываться не стал, допивал уже остывший, и Рэм слышал, как негромко постукивают о край кружки Валькины зубы.
— А этот хмырь тут с какого боку? — спросил, когда Валька допил чай.
— Я устал, Рэм, — Валька смотрел жалобно и было его ужасно жаль, но разговор еще не был окончен. Нельзя сейчас его отпускать. Завтра снова закроется, запрется за непроницаемой стеной, не достучишься. Поэтому Рэм только взял Валькины ладони в свои, сжал ободряюще.
— Рассказывай.
Валька кивнул, нервно облизал губы, откашлялся.
— Он из этих… В форме. Меня ведь тоже на допрос вызывали, думали, я знаю про дядю. А я не знал! Никто из нас не знал. — Он снова нервно облизал губы, и Рэм почувствовал, как леденеют в его ладонях мелко-мелко задрожавшие подрагивающие пальцы.
— Там кабинет такой… Сначала чаем напоил, посочувствовал. Выслушал, кивал, говорил, что все будет хорошо, если сознаюсь. Всех отпустят, все по-старому будет. А что я мог сказать, если не знаю ничего! Тогда пришел другой.
— Шефер?
— Нет. Другой. Сказал, что, если и дальше буду упрямиться и откажусь помогать органам, со мной церемониться перестанут. Допросят по форме.
— Это как? — не понял, — Рэм. — Тебя же и так…
Валька издал какой-то невнятный звук:
— Нет. Со мной просто беседовали по-хорошему. А потом… показали фотографии, как это, по-плохому. Что могут сделать с людьми. И со мной. — Он поднял на Рэма глаза. — Я испугался. Я так испугался, Рэм! Со мной еще ничего не сделали, а я испугался. Меня отпустили под подписку, и я сидел в нашей, то есть уже не в нашей квартире. Пусто. Никто не пришел. Не позвонил. Эти в форме все комнаты опечатали, кроме одной. И я все сидел, слушал шаги на лестнице и ждал, что и за мной придут. А потом пришел Шефер. Сказал, что может позаботиться обо мне, что никто меня пальцем не тронет. Сказал, что с отцом тоже поспособствует, — выговорил он по слогам, явно повторяя.
— А?.. Ну?.. — Рэм никак не мог найти нужные слова, просто не знал, какие есть для этого слова.
— А я взамен стану его любовником, — легко озвучил Валька.
— А ты? — ляпнул от неожиданности Рэм и тут же мысленно себя обругал. Ну не дурак ли такие вопросы задавать? Но Валька не обиделся и не возмутился.
— А я согласился, — сказал он так же легко и просто, только брови приподнял, словно бы удивился Рэмовой глупости. — Мне тогда уже все равно было. Хоть чертом в ступе, только бы не забирали снова в ту камеру. И только бы меня не били и не… не делали то, что с этими людьми на фото. Мне следователь показал их признания, они все, понимаешь, Рэм, все признались, что изменники. Один даже написал, что хотел товарища Сталина убить. И знаешь, что? — он наклонился близко-близко и прошептал, не прошептал даже, а просто обозначил губами, — Я бы тоже признался. Во всем. И подписал бы все, что просили. Потому что я трус, Рэм. Трус и сволочь.
Они помолчали. Рэм пытался представить, а как бы он себя повел, Валька думал о чем-то своем. Потом продолжил, говорил совсем без эмоций, словно не осталось у него уже сил ни на стыд, ни на страх.
— Шефер обрадовался, затрясся весь. Сказал, что у него дачка есть, что мне там хорошо будет. Потом домой меня отвез вещи собрать. Он со мной хотел, но его вызвали. — Валька усмехнулся безрадостно, — Родина, наверное, в опасности оказалась. Арестовать срочно кого-то нужно было. А когда меня на дачу повезли, я понял, что не смогу с Шефером, не смогу и всё! Сказал шоферу, чтобы в театр завез, у меня там… друг был. Он вообще-то мой преподаватель, но не только.
— Угу, — только и смог выдавить из себя Рэм, на большее его уже не хватило.
— Этот человек мне направление дал и билет на поезд. Денег немножко… и… Ну и все. Я сел и поехал. В поезде кто-то одеждой поделился. Я замерз совсем. И боялся, Рэм, я все время боялся.
Валька снова замолчал, а потом вдруг зевнул. Посмотрел на Рэма сонно.
— Вот такой вот я. Трус. Ни допроса не выдержал, ни ноги не раздвинул. — Он снова издал этот странный звук, и Рэм понял, что это смех, тихий, покореженный, полный уже ставшей привычной ненависти и презрения к себе.
«Мы все слепые идиоты… Думали, Валька нос задирает, презирает нас, а это он себя все время презирал», — осенило вдруг его.
— Ну, хватит, — Рэм поднялся, потянул Вальку с табурета, тот поднялся, легкий, как тряпичная кукла. Он еле шел, путаясь в ногах, спотыкаясь, словно пьяный. В комнате уже давно было темно и тихо, так что они тоже молчали, Рэм помог Вальке раздеться, накрыл его одеялом и посидел рядом, держа за руку.
К своей кровати Рэм и подходить не стал, знал, что бесполезно, не уснет он сейчас, может и никогда больше не уснет спокойным здоровым сном человека, который живет в самом лучшем правильном мире и делает нужное и правильное дело.
Нет, то что в мире полно всякой сволочи недобитой, Рэм знал. Помнил рассказы отца о том, как с белыми воевал. А у дружка его, у старшего брательника, вся спина в шрамах от нагайки была, в царской охранке старались. А еще у отца друг был, приезжал как-то погостить, хороший мировой был мужик! Столько всего интересного Рэму рассказал, а на прощание еще и командирский бинокль подарил, с которым Рэм не расставался. Так у него на одной руке ногтей не было, отец потом рассказал, что это в гражданскую в плену пытали, выдирали ногти, а новые так и не наросли.
Но так это же на войне было! И жестокость вся от врагов, от империалистической сволоты! Разве может быть, чтобы сейчас, в Советском Союзе творились такие дикие вещи? Чтобы стиралась из жизни, будто и не было ее никогда, целая семья? Чтоб вот так… Без суда и следствия? Чтобы делались дикие предложения скотские, как Вальке?
«Может, — убежденно тихо, но убежденно шепнул внутренний голос. — Ты напрягись, вспомни хорошенько!»
И Рэм вспомнил.
Ему тогда тринадцать было, он с ребятами на ночную рыбалку пошел, но забыл нож. Пришлось вернуться.
Тогда он впервые увидел, как отец напился. Не на веселых дружеских посиделках, а в одиночку, остервенело, стопку за стопкой. Мать сунулась было, но отец, впервые на рэмовой памяти, рявкнул что-то злое. Она не обиделось, только головой сокрушенно покачала, увидела оторопевшего Рэма и замахала ему, уйди, не до тебя!
Он уже позже подслушал их разговор. Оказалось, что старого приятеля отца арестовали. Рэм вспомнил, как мать испуганно начала:
— Да разве ж он враг… Гриша, вы же всю войну вместе… — Но под взглядом отца осеклась и замолчала. А вскоре за Федором Петровичем и семья его исчезла, Рэм тогда подумал, переехали просто, только удивился мимолетно, что так быстро, никто не видел, как вещи выносили.
Потом вспомнились и собственные жестокие слова: «Взяли, значит виноват!»
Виноват? Это, выходит, Валька виноват? Он враг? Предатель? Про таких Шефер говорил: «Рвать без пощады» И рвать должен он? Рэм? Он вспомнил чудные глаза — прям как сирень за окошком, вспомнил, как трясло Вальку, вспомнил гордое лицо женщины с фотографии в красивом платье. Потом в этом же платье Валька её и нашел. Она тоже была врагом?
Виски заломило от резкой пронизывающей боли, и Рэм, сжав их ладонями, мерно покачивался из стороны в сторону, и чувствовал себя потерявшимся в глухой опасной чаще. Как туда забрел? Непонятно. Куда идти? Неизвестно. Так и просидел, пока общежитие не начало шумно вздыхать, потягиваться, вяло перебрасываться то шутками, то руганью. Наступил новый день.
6Рэм поплелся в комнату, первый раз в жизни не предвкушая новый день, а почти боясь его.
— Рэм? — из-за двери ему махнул Костя. — Иди скорее, Загорский твой…
Валька с полыхающими от жара щеками и запекшимися губами даже глаз не открыл, когда Рэм присел на край кровати, только ресницы дрогнули.
— Валька, — позвал Рэм. — Ну как же так? Что же теперь?
— Ты плача Ярославны-то не устраивай, — заметил рассудительный Костя, — Ну простыл, с кем не бывает? Отлежится. Сашок, ты окно прикрой! — крикнул он начавшему утреннюю зарядку Сашку.
— Смотрите, нежности какие, — буркнул тот, но окно закрыл, — Не сахарный. Все мы болели и ничего.
Рэм потерянно смотрел на Вальку: всё правда, и он сам болел, и Сашок тоже, и Костя — зимы в Магнитогорске суровые. Но он, Рэм, сильный, привычный, а Валька… И Валька сильный, — одернул он себя, не стоит обманываться мнимой кукольной хрупкостью.
— Нда… Комендант опять злиться будет или жалобу на Загорского накатает.
— Валька заболел!
— Ну, знаешь… — Сашок пожал плечами. — Двор не расчистил, там еще покрасить что-то надо было, и вообще, за нашим Иванычем никогда не заржавеет кляузы писать. А болен, не болен… Потом разберутся. Может, турнут его отсюда, подселят нормального парня.
Рэм хмуро кивнул, понимая, что фамилии Загорского лучше не всплывать сейчас ни в каких бумагах, но разве объяснишь это вредному коменданту? Так что он просто пошел к подсобке, взял лопату, метлу.
Сашок, выглянувший из комнаты, недовольно наблюдал:
— Снова-здорово! На колу мочало, начинай сначала, да, Рэм?! Я-то думал ты понял, что это за кукла… Мозги на место встали, а ты…
— Что я? — Рэм развернулся так резко, что Сашок отшатнулся, — Что я? Я помочь хочу! Ну не получается у него! Ну сглупил где-то! Оступился, не то сказал, не так сказал, так что ж, сразу крест на человеке ставить?
На шум из комнаты в коридор вышел Костя, за ним Степан.
— Что? Тоже отговаривать начнете? Бросить его скажете? Пусть сам выплывает? Эх, вы… — горечь, поутихшая вроде от усталости и недосыпа, снова плеснула волной где-то в горле. Он обвел взглядом замолчавших ребят, подумал:
«А знаю ли я этих людей?»
— Что молчите? А если я, слышишь, Сашок, я оступлюсь, у меня за спиной тоже смеяться будешь и руки не подашь? Эх, вы… — повторил Рэм, — А еще советские люди!
Он со злостью врезался лопатой в пушистый снег и швырял его за спину, надеясь хоть немного выплеснуть сжигающую его обиду. Неужто прав Валька? И это он, Рэм, слепой?
— Да осторожней ты! Несешься, как трактор! — раздалось за спиной. Не веря ушам Рэм обернулся, Сашок возмущенно сверкал глазами, вытирая рукавицей мокрое лицо. Рядом с ним валялась огромная дворницкая лопата. — Ну, что смотришь, — он смущенно отвел взгляд. — Не прав был, признаю. Сейчас мы вдвоем управимся…
— А Костя со Степкой батареи на втором этаже покрасят, Загорский еще вчера не успел. Ну и вечерком глянем, где там еще пошуровать надо. И девчатам сказали, они глянут, что там с кукл… в смысле с Загорским. У них мед был, мед знаешь, как от болезней помогает? Рэм? Рэм, ну что ты уставился! Я ж сказал, ну ошиблись. Эй, Рэм… ну чего ты… Да пусти ты, чего, как баба!
Сашок растерянно бубнил, отпихивая от себя крепко обнявшего его Рэма.
С уборкой снега управились быстро, Сашок помчался сразу в гараж, а Рэм побежал убирать инструменты, ну и глянуть, как там Валька.
Вопреки рэмовым страхам, хуже Вальке не стало, даже наоборот, он уже не был таким пугающе ненормально горячим и мирно спал. Даже прохладный компресс на лбу ему не мешал, Рэм полюбовался немного на спящего Вальку, украдкой поправил растрепавшиеся чуть влажные волосы. Отметил, что на тумбочке стоит аккуратно прикрытый салфеткой чайник и пирожки на блюдце. Пахло от чайника мятой и медом. Ни у кого из парней таких изысков не было, значит, девочки позаботились, понял Рэм, и на душе снова стало тепло.
— Ты поправляйся, Валька, — шепнул на ухо. — Поправляйся.
Глянул на громко тикающий на Колькиной тумбочке будильник: времени оставалось в обрез. Рэм вылетел в коридор, и чуть не сбил с ног стоявшего у самой двери человека.
— Глаза разуй! — начал было он, но за горло его тут же как стальными тисками ухватило, сжало, а потом потащило по коридору. Рэм, задыхаясь, извивался, но шапка как назло упала на глаза, а бекеша теплая, конечно, но в ней и не размахнешься как следует, тяжелая, движения сковывает. Так что он старался хотя бы не упасть, хрипел, да дергался бестолково. В ответ на его трепыханья Рэма приложили спиной и затылком об стену, да так, что в ушах зазвенело, но хватка на горле самую малость ослабла, и шапка с головы слетела.
Рэм заморгал, жмурясь, перед глазами все плыло, а когда картинка наконец стала четкой, не поверил своим глазам:
— Вы? — выдохнул хрипло, просипел пораженно.
Близко-близко на него в упор смотрели серо-желтые глаза майора Шефера. Надо же. И не скажешь, что силища такая, ростом чекист был с Рэмом почти вровень, но в плечах поуже, да и сам весь был узкий, гибкий, как хлыст. Так что Рэм снова попытался вырваться, но чекист не позволил, оскалился то ли от злости, то ли насмехался уже — и не понять было, и Рэм никогда человека в такой ярости еще не видел, когда и человеческого-то в нем словно и нет совсем.
— Ах, ты, щенок паршивый, — Шефер еще раз приложил Рэма о стену. — Ты откуда взялся вообще! Как посмел? Как посмел, я тебя спрашиваю? Я тебе глотку вырву, щенок! Мальчишка!
«Вырвет», — поверил Рэм, задыхаясь в этой стальной хватке.
Теперь Шефер ничем не напоминал ни красавца-чекиста героического, ни вчерашнего вальяжного уверенного в себе хозяина положения.
«Тоже ночка-то не задалась», — злорадно подумал Рэм, отмечая и бледность, и общую помятость, и синяки под глазами.
— Пустите! — прорычал он в ответ, вспоминая, что не пальцем деланный и вырываясь наконец из захвата, — И не орите здесь! Разбудите.
Кто спит, он говорить не стал, но Шефер понял без объяснений — существовал лишь один человек, чей спокойный сон был важен для них обоих.
— Почему он спит? Не на работе?
— Заболел после вчерашнего, — буркнул Рэм, потирая горло. — Вы бы оставили Вальку в покое. У него жар сильный.
Шефер молчал, всматриваясь пристально в лицо, потом глянул на дверь комнаты.
— Ему поспать надо, — Рэм сам ухватил его за запястье, — Я же сказал, что плохо Вальке.
Но Шефер его не дослушал, развернулся круто, словно на плацу, и легко побежал вниз по лестнице. Рэм привалился к стене, потер горло. Что делать, он не знал.
Работалось ему неспокойно, вместо обеда хотел в общежитие смотаться, проверить, как там Валька, но его ухватил за рукав Костя:
— Да не суетись ты. Я Нину попросил, она заглянет, присмотрит. Она знаешь какая? Курсы медсестер закончила. Будет дальше учиться, хирургом хочет стать.
— Баба?.. В смысле, девушка-хирург? — Сашок даже ложку до рта не донес.
— У нас равноправие! Шпалы-то девушки укладывают, и на стройке с нами работают! И вообще, не царские времена, когда у женщин прав не было, а Ниночка очень умная, — тут же набычился Костя.
— Ладно-ладно. — Сдал назад Сашок, придвинув к Рэму тарелку с солянкой. — Поел бы, ничего с твоим Загорским не будет, девчонки присмотрят.
Рэм кивнул, но несмотря на то, что он так и не позавтракал, кусок в горло не лез. Девчонки присмотрят. Только что они сделают, если Шефер заявится?
К концу дня он так извелся, что Сашок во время очередной погрузки подскочил к нему:
— Шабаш, Рэм, дуй уже отсюда.
— Я ж еще…
— Ну, прокачусь еще пару ходок, делов-то. — Отмахнулся Сашок. — Дуй, пока я не передумал.
На проходной Рэма остановили:
— Васильков? В отдел кадров зайди. Срочно.
Ругнувшись под нос, Рэм побежал по коридору, не постучав, вошел в кабинет:
— Дядь Вась! Ну что? Пожар?
Василий Петрович против обыкновения не обругал Рэма за панибратство, даже головы не поднял от документов.
— Загорский сегодня на смену не вышел.
— Да заболел человек.
— И может не выходить, — ровным голосом продолжил Василий Петрович.
Рэм почувствовал, как по спине стекла холодная струйка пота, колени противно задрожали: неужто нажаловались на Вальку? Иваныч? Или Шефер?
— Как же так? — хрипло спросил он. — Почему не выходить-то? Поправится и выйдет!
Василий Петрович все-таки оторвался от бумажек, посмотрел на Рэма:
— Может не выходить на работу в столовую, потому как освободилось место в ДК. Пусть болеет спокойно, потом приходит.
— Как освободилось, — не понял Рэм. — Никто ж не уезжал. Дядь Вась, а что вообще происходит?
Василий Петрович достал из лежащей на столе пачки папиросу, закурил:
— А то и происходит, что заглянул сюда товарищ Шефер, дружески указал мне на ошибки, а именно: неправильное распределение кадров. Человек со спец образованием, а его поставили тарелки мыть, да улицу мести. Я замечание учел, ошибку исправил. Так что передай Загорскому, как поправится — пусть выходит на работу в ДК. Всё.
В комнате было свежо и вкусно пахло свежезаваренным чаем, Сашок валялся на кровати, листал «Технику молодёжи», Валька не спал, он и Костя что-то мирно обсуждали.
— Валька! — Рэм шагнул к кровати и остановился, — он же только с мороза, дурак!
— Ты как? Ты много не говори сейчас, горло не напрягай, и ты знаешь, ты лучше поспи. Когда болеешь, надо спать и пить много, спать и пить.
— Угу. Мой батя, оказывается, болел просто, а мы с мамой думали, он пьяница запойный, — прокомментировал Сашок. В комнате повисла тишина, потом Валька наморщил нос и прыснул от смеха, тут же закрыл рот ладонью, виновато посмотрел на Сашка:
— Извини… Нехорошо над таким смеяться.
Но рядом не удержавшись хохотнул Костя, а Сашок махнул рукой:
— Да ладно, чего мне — рыдать что ли? Лучше уж смеяться. А ты, Загорский, про график не забывай.
Валька страдальчески поморщился, и только сейчас Рэм обратил внимание на аккуратный листок, на котором четким почерком было написано, когда и какие лекарства принимать. Рядом стояли пузырьки и лежали пакетики с порошками.
— А это откуда?
Костя пожал плечами:
— У девочек спроси.
Но девочки, к которым Рэм пришел с благодарностью и упаковкой пряников, оказались ни при чём.
— А это товарищ Шефер, — с гордостью сказала Лида. — Пришел, передал лекарства. Представляешь, что за человек? О каждом помнит!
— Представляю, — растерянно ответил Рэм. — Хотя… нет. Совсем не представляю.
Он поднимался на свой этаж, пытаясь осмыслить произошедшее, когда у окна лестничного пролета увидел уже знакомый силуэт. Шефер курил, глядя в окно.
— Опять вы?
— Опять, — легко согласился Шефер, он удобно устроился на подоконнике, вытянув длинные ноги. Похоже успел взять себя в руки, больше ничего не выдавало в нем дикого яростного хищника, но Рэма уже было не обмануть.
«Я тебя видел. Я знаю, что ты за тварь», — подумал он, останавливаясь в пяти шагах.
— Не бойся, — в полумраке Рэм скорее почувствовал услышал, чем увидел усмешку в мягком хрипловатом голосе. Шефер, не вставая, протянул руку, на ладони матово блеснул портсигар:
— Курить будешь?
— Не курю, — Рэм оперся на перила. — Красивая вещь.
— Семейная реликвия. — Шефер спрятал портсигар в карман, выпустил в потолок тонкую струйку дыма. — Поговорим?
— Поговорим. — Близко Рэм подходить не стал, так и остался стоять двумя ступеньками ниже.
— Уйди, — Шефер выдохнул дым в сторону Рэма, точно хотел вовсе сдуть его с лестницы.
— Вы ж поговорить хотели, — растерялся Рэм, не сообразив.
— Вообще уйди. С дороги моей уйди. И из его жизни уйди! — Теперь за медовой мягкостью слышалась недавняя остервенелая ярость.
— Нет, — твердо сказал Рэм, — Никуда я не уйду, я комсомолец и не позволю…
— Комсомолец, — перебил Шефер, — Ты вообще представляешь, кто такой Валентин Загорский?
— Это не важно.
— Важно. — Шефер сделал еще одну глубокую затяжку. — Важно, комсомолец. Ты знаешь, что он звездой восходящей был на курсе? Что знатоки с мировыми именами в один голос говорили: такие таланты раз в сто лет появляются! Ему сцена нужна, комсомолец. Настоящая. Большая. Ему учиться надо, развиваться. Танцевать. Ты видел, как он танцует? Он парит над сценой. Летает. Партию Тибальда танцевал, и как! — Шефер прикрыл глаза, откинулся затылком в стекло, и замолчал.
Рэм тоже молчал, осмысливая. Кто такой Тибальд он не знал и что за партия такая, тоже, но сообразил, почему Шефер попросил, чтоб Вальку в дом культуры перевели. Не из доброты вовсе, а чтобы Валька сравнил и понял, что он потерял. От подлости замысла дух перехватывало.
— Чего молчишь, комсомолец? Не место Валентину на вашей стройке. Тебе самое место, а ему — нет. Ему блистать надо, ему рукоплескать будут, он к этому с пяти лет, между прочим, шел.
— Так вы же у него все и отняли! — отмер наконец Рэм. — Он мне все рассказал, что с ним сделали, как его там у вас… обрабатывали!
Даже в полумраке он увидел, как побелело лицо Шефера, тот вскочил с подоконника, отшвырнул недокуренную сигарету.
— Я его и пальцем не тронул, — прошипел он, нависая над стоящим несколькими ступенями ниже Рэмом. — И другим не позволил. Так… попугали немного, умней будет, глупостей не натворит. Ты вообще представляешь, что мне пришлось сделать, чтобы его из-под следствия вытащить?
— Он и так не виноват был!
— Да какая разница! Виноват — не виноват! Детский сад. — Фыркнул Шефер. — Я его вытащил. Со временем бы и в театр вернул. И на сцену. Будущее ему устроил. А ты, комсомолец, ты что ему можешь дать? Клуб ваш шоферской? Два притопа, три прихлопа? — Шефер вдруг осклабился, хлопнул себя ладонями по бедрам и под чечеточный перестук пропел гнусаво:
— Эх яблочко, куда котишься! В комсомол попадешь, не воротишься!.. Не дури, комсомолец — уйди!
Рэм подавленно молчал. Все, что говорил Шефер, было правдой, только вывернутой наизнанку, чудовищно искаженной:
— Нет. Все неправда.
— Что неправда?
— Вы не этого хотите. Не сцены для Вальки, не славы.
— Не этого? А чего же я хочу, комсомолец?
— Вы просто его хотите. Себе. Целиком.
— А ты нет? Не ври только, уж я-то знаю, как Валечка может с ума свести, даже такого телка деревенского, как ты.
Рэм упрямо качнул головой — не будет он сейчас о своих хотелках думать:
— Отстаньте от Вальки. Он… он не хочет с вами. И не захочет.
Шефер подхватил брошенный на перила небрежно плащ, начал спускаться, поравнявшись с Рэмом остановился, сказал, глядя перед собой:
— Захочет. Убежал, потому что испугался. Не понял. Я ему объясню, и он захочет. А ты не мешайся под ногами. Раздавлю.
И пошел вниз, а Рэм стоял, слушая, как затихают постепенно четкие чеканные шаги.
Бета Inndiliya
4В комнате в этот вечер было шумно, обсуждали лекцию и беседу.
— Вот это человек… это такой человек, человечище! — Сашок, не найдя подходящих слов, выразительно потряс в воздухе могучим кулаком. — Слышали, как он сказал: рвать врагов советского народа! Э-эх! Пойду в ВЧК!
— Завод бросишь? — усмехнулся Рэм.
— А? — Сашок с трудом вынырнул из мечтаний, в которых он героически на пару со Шефером отражал атаки вражеских агентов.
— Я говорю, завод, может, сначала достроишь? Или сразу в ВЧК, без тебя там не справляются никак.
— Ну, дострою, — неохотно вернулся в рабочую трудовую реальность Сашка, — А потом в ВЧК! Мне товарищ Шефер, кстати, сказал, что там такие убежденные ребята нужны!
Сашка покрутился по комнате посвистывая:
— О! А Кукла где? Плачет, небось, где-то в углу.
— Да отстань ты от Загорского! — то смутное чувство, которому Рэм и сам не мог дать названия, вырвалось нежданным всплеском раздражения. — Чего ты к нему цепляешься.
Сашка замер, обиженно раздувая ноздри:
— А тебе-то что? Вы ж больше не дружки. И Загорский этот, — Сашок покачал головой, пошевелил губами подбирая подходящее слово, — Загорский, он… Какой-то… Неправильный, что ли. Вот может, товарищ Шефер про таких и говорил.
— Да угомонись ты! — Не проронивший до этого ни слова Костя посмотрел на Сашку поверх потрепанного учебника. — У нас не царские времена, когда всех без разбору обвиняли! Ты предъяви доказательства.
— Вот именно, — с облегчением подхватил Рэм и взял бекешу. — Я пройдусь.
Сначала Рэм шел по улице без цели, чтобы выплеснуть накопившуюся злую энергию, но мучающее его беспокойство не отпускало, мысли кружились в голове, жужжали, бились, путались. Ему остро, как никогда с детства, не хватало отца, его уверенности, его практической сметки и спокойного рассудительного здравомыслия.
Можно, конечно, письмо написать, но когда оно дойдет! А ответы нужны сейчас, именно сейчас необходимо избавиться от болезненной подтачивающей душу неуверенности.
Можно телеграмму «Молнию» отправить, но больно уж много вопросов, а некоторые вопросы бумаге и вовсе не доверишь. Рэм досадливо чертыхнулся. Вот бы изобрели такой телеграф, чтобы рраз! и ответ мгновенно! «Ничего», — успокоил он сам себя, — Вот построим коммунизм и еще не такое придумаем».
«Несуществующая утопия!» — принесло с порывом ветра, но Рэм уже понял, к кому ему надо идти, и уверенно зашагал по улице.
Шефера поселили в отдельной комнате в новом общежитии. Рэм взбежал по ступенькам, расстегнул бекешу. Общежитие еще не спало, из комнат доносились голоса, звон посуды, по коридору прошел мужик в полосатом махровом халате, но этаж, где поселили Шефера, был пуст, еще не заселен, так что шаги Рэма гулко отдавались в безлюдном темном коридоре. Из-под одной двери выбивался теплый золотистый и свет и доносилась… — Рэм удивленно прислушался — музыка? Незнакомая тревожная и томительная какая-то мелодия. Вкрадчивая, что ли.
Он встряхнулся, громко постучал и тут же толкнул дверь, которая оказалась не заперта и от сильного толчка распахнулась настежь.
Комната, большая, просторная, была освещена не вся, только по-домашнему желтел уютный круг света над накрытым столом. На столе пузато и сыто поблескивал чайник, аппетитно белела кружочками жира колбаса, желтел нарезанный тончайшими ломтиками сыр. Еще там была розовая рыба с веточками укропа, и краснела зернистая икра. На большом блюде горкой были сложены груши, тяжелые грозди винограда и яркие-яркие апельсины с толстой ноздреватой кожурой.
Рэм так оторопел от немыслимого изобилия, что не сразу заметил сидящего за столом Вальку. Тот сидел прямо-прямо, так, что у Рэма только от одного взгляда спина заболела, Валькин подбородок был непримиримо вздернут, кисти рук под столом не видно под скатертью, но Рэм был уверен, что они сжаты в кулаки так сильно, что обломанные от работы в столовой ногти вонзаются в ладони.
Шефер же наоборот — развалился в кресле напротив вальяжно, с неторопливой уверенностью сытого в себе хищника, вытянув длинные ноги; голенища сапог сверкнули лаковым блеском, китель он снял, и тот небрежно висел на спинке кровати, верхние пуговицы форменной рубашки расстегнуты.
При виде Рэма на лице Шефера отобразилось досадливое раздражение, но тут же вновь оно стало приветливым, товарищеским, снова расцвела на нем дружеская располагающая улыбка.
— А-а. Рэм? Такое имя не забудешь. Хорошее имя. Ответственное!
Рэм чуть было не растаял, но увидел испуганно опущенные Валькины ресницы, черные-черные на бледном лице, и сердце кольнула тревога.
— Ты проходи-проходи, — Шефер не вставая сделал приглашающий жест рукой. — Мы тут чаевничаем, как видишь. Земляки все-таки.
— Ааа. — Тоже протянул Рэм, готовый принять и такое приглашение, если бы не Валька, который выглядел кем угодно, только не человеком, встретившим старого знакомого, с которым хочется поболтать о всяком. Так что проходить не стал, так и стоял у двери, растерянно глядя на накрытый стол, на Шефера, у которого сквозь облик благородного чекиста все сильнее проступало хищное, опасное и уродливое, и на Вальку, так и не поднявшего глаз.
— Ты чего хотел, Рэм? — в голосе звучало опасное нетерпение.
Рэм откашлялся, все мучавшие его вопросы никуда не делись, но задавать их сейчас казалось неправильным.
— Да… Я спросить хотел. У вас…
— Да-а? — Шефер, словно учуявший неуверенность, мягко, подбадривающе улыбнулся, взял с блюда грушу, вгрызся с хрустом крепкими белыми зубами, а сам смотрел на Вальку, и от этого взгляда Рэма замутило, потому что он, мучившийся последние недели, теперь смог распознать чужую такую же жажду, такой же жадный хищнический голод. Шефер все еще улыбался дружелюбно и обаятельно, но только это обаяние и притягательность оплывали с него, как свечной воск, под жаром чего-то более яростного, злого. Теперь хищный волчий оскал увидел бы любой, у кого вообще глаза есть. Валька поднял голову, посмотрела на Рэма таким отчаянно тоскливым взглядом, и он решился:
— Я за Загорским. Его ждут в общежитии.
— Ждут? — Штерн медленно и со вкусом жевал грушу. — Кто же его ждет?
А в желто-серых волчьих глазах так и плескалась насмешка, мол, придумал бы ты что позатейливее, мальчик.
Придумывать Рэм не хотел, все равно такого ему не переиграть, не переловчить, так что он пошел напрямик, шагнул из темноты к Валькиному стулу, положил ладони на острые, напряженные Валькины плечи, медленно, напоказ сжал, а потом так же медленно сказал, с вызовом глядя в наполняющиеся яростью глаза хищника напротив:
— Мы уходим. Сейчас.
В комнате стало тихо-тихо. Так тихо, что тиканье ходиков на стене, разговоры людей этажом ниже, звон проезжающего по улице трамвая стали слышны отчетливо. И тишина все длилась и длилась. И Валька так и сидел, прямой и абсолютно отчетливо несчастный.
Наконец Шефер выпрямился, швырнул на стол недоеденную грушу, пачкая белоснежную скатерть:
— Ну, что же ты молчишь, Валечка? О тебе говорим. Уходишь? Уверен? Ты подумай, может останешься? Посидим, побеседуем.
И стояло за этим безобидным приглашением нечто такое, что Рэм сильнее сжал Валькины плечи и почувствовал, как от этого насмешливого собственнического «Валечка», в груди просто клокочет от злости.
— Ты, Рэм, иди. А Валентина я потом сам провожу! — Усмехнулся Шефер, истолковав Валькино молчание по-своему. Вот теперь выставляли за дверь без церемоний.
— Нет, — слова вылетели прежде, чем он их обдумал, и Шефер даже не удивился. Встал все таким же медленным тягучим движением, с грацией сытого уверенного в себе хищника, находящегося у себя дома, в своем логове. Рэм увидел, как затянутые в черное пальцы скользнули привычно к боку, но кобуры там не было. Снял Шефер оружие в безопасной домашней обстановке, но эта оплошность его не смутила. Усмехнулся краешком губ, пожал плечами, мол, ты поглянь, чуть не опростоволосился, шагнул к Рэму, все так же продолжая усмехаться, не отводя взгляда.
Сердце у Рэма заколотилось, драки он не боялся, приходилось раньше, но это не шантрапа подзаборная. Он, готовясь, сделал шаг назад, поднимая руки, сжимая кулаки.
— Я уйду с ним. — Тишину разбил Валькин голос. Тихий, неуверенный. Ресницы он так и не поднял.
— Что? — Шефер изумленно скривил рот.
— Я уйду с ним. — Валька встал, опираясь на стол, словно был не уверен, что в силах стоять самостоятельно. — Благодарю за чудесный вечер.
Рэму стало смешно. Все-таки Загорский то еще чучело. Нашел что сказать. Он не выдержал, фыркнул, и взгляд Шефера из изумленного, неверящего, стал бешеным, он побелел так, что шрам стал ярко-алой полосой, уже не добавляющей шарма, а уродующей лицо.
— Уверен? Я два раза одно и то же предложение не делаю, Валечка. Много чести. Слышишь меня? Слышишь?
Но Валька не слышал, да и не слушал, как слепой, уцепившись за Рэма, он стоял пошатываясь, а потом просто пошел следом, спотыкаясь, неуверенно, медленно.
5Рэм поддерживал его под локоть, но, когда они уже вышли в коридор, у самой лестницы, Валька вдруг замер, вцепившись в перила.
— Ты чего? Голова закружилась?
Валька помотал головой, поднял бледное, совсем неживое лицо:
— Я не могу… — прохрипел он. — Мне нельзя…
— Чего тебе нельзя? — вскипел Рэм, который устал от неясности всего происходящего. Хотелось ответов. Сейчас же. Чтоб с места не сходя! Но Валька выглядел таким замученным, что Рэм удержал свои хотелки при себе. Шагнул к замершему как заяц в силках Вальке, осторожно погладил его по голове, пропуская завивающиеся пряди между пальцами.
Странно. Раньше он обнимал Вальку, ерошил ему волосы, хлопал по спине, и жесты эти казались такими естественными. А сейчас простое касание казалось исполненным тайного глубокого смысла. Валька поднял на Рэма уставший загнанный взгляд, и у того сердце защемило от нежности и жалости.
— Валь… Ну ты чего? Пошли уже, — Он аккуратно потянул Вальку за локоть, но тот, такой легкий, кажется дунь, и полетит как птичье перышко, встал, словно врос в пол, словно был чугунным памятником самому себе.
— Нет. — Повторил он уже тверже. — Я не могу. Я вернусь.
— Куда? Снова к этому… упырю?
На лице Вальки мелькнула тень непривычного ехидства:
— А как же герой-коммунист?
Рэм на подначку не купился:
— Мы уходим. Слышишь?
И наткнулся в ответ на закаменевшее в упрямстве лицо: Валька начал пятиться обратно в темный коридор, неотвратимо ускользая туда, к чему-то мерзкому, страшному, неправильному.
И удержать его у Рэма никак не получалось, ну не волоком же отсюда волочить?
— Ладно. Хорошо. — Он закивал, соображая, — Но полчаса-то у тебя есть? Пол часика, Валька! Успокоишься и пойдешь назад, а то стыдобища, явишься к герою чекисту зареванный, встрепанный.
Валька остановился, потом медленно кивнул, потом снова замотал головой яростно:
— Нет! Не могу. Не вернусь к нему! Не смогу!
У него начиналась истерика. Рэм уже видел, как успокаивали не контролирующих себя, пощечинами, жесткими, хлесткими.
Он шагнул к Вальке, обхватил ладонями его лицо, посмотрел в несчастные перепуганные глаза, потом неожиданно для себя наклонился и коротко поцеловал теплые Валькины губы.
До общежития шли молча. Несколько раз Валька замирал на месте, оглядывался, словно что-то тащило его назад, и каждый раз Рэм крепко ухватывал его за плечо или за локоть, и, не говоря ни слова, вел вперед.
Общежитие уже не бурлило, не кипело, ребята спали, набираясь сил к новому дню.
Они прошли в большую, пустую сейчас кухню.
Рэм завел уже начавшего дрожать Вальку на кухню, пихнул в уютный уголок возле печки, поставил на огонь чайник. Налил в две кружки кипятка, бросил на стол упаковку печенья:
— Попей, согреешься.
Валька обхватил кружку пальцами. Не пил, просто сидел. Рэм его не торопил, тоже наслаждался минутной передышкой, он-то понимал, что этот вечер, тяжелый, трудный, еще не закончен.
— Рассказывай, — отодвинул он наполовину опустевшую кружку.
Валька свой чай так и не выпил, сидел, грея руки.
— Рассказывай! Сейчас.
— Что рассказывать?
Рэм задумался на минуту. Вопросов было много, и спрашивать следовало в первую очередь о главном.
— Как ты оказался на стройке?
— Отправили.
Валька даже глаз не поднял.
— Кто отправил?
— Как всех. Горком комсомола. Путевку дали.
— Почему без специализации?
— Забыли, наверное.
Терпение у Рэма лопнуло, он встал со своего места, шагнул к Вальке, отставил кружку и вздернул его со стула, прижимая к стене:
— Рассказывай! — Валька дернулся, вырываясь.
— Я уже рассказал. Отпусти.
— Рассказывай! — Рэм не выпустил, прижался всем телом, нависая, придавливая, не позволяя отвернуться, увильнуть.
— Пусти!
— Рассказывай! — теперь он ухватил острый Валькин подбородок, осторожно кончиками пальцев погладил по щеке и неумолимо приказал:
— Рассказывай.
И тогда Валька рассказал. Он пытался спрятаться за своей обычной отрешенностью, говорил монотонным голосом, но глубоко-глубоко запрятанные боль и страх прорывались, и тогда лицо искажалось в болезненной судороге и глаза вдруг начинали блестеть влажно. Рэм его так и не отпустил, держал за плечи, повторяя свое жестокое неумолимое:
— Рассказывай, Загорский.
— Я из Санкт-Петербурга… то есть из Ленинграда. Мы там все жили. Я, папа, мама, бабушка и дядя, мамин брат… у нас такая квартира была… огромная, светлая. Гости все время. Артисты… мама в театре пела в оперетте. Так после спектакля все к нам. До полуночи и не ложился никто. Пели, стихи читали, танцевали. Мы тогда смеялись много. Все время смеялись.
Валька попытался улыбнуться, но губы только неловко изогнулись, словно он забыл, как это делается.
Рэм попытался представить Вальку хохочущим, или поющим, или танцующим, беспечным пацаном. Получилось плохо.
— А потом… Потом за папой пришли.
— Кто пришел? — понял Рэм, и Валька вскинул на него загоревшийся ненавистью взгляд.
— Эти. Ночью приехали. Пришли в форме… сапогами по паркету. Папу в наручники… как преступника… маму по лицу, когда к папе бросилась… — Он начал заикаться, хватать губами воздух, задыхаясь и это было так страшно, что Рэм не выдержал, обнял крепко-крепко, прижимая к себе, поглаживая между лопаток.
— Рассказывай, — прошептал он, не желая слушать как разлетелась на части чья-то чужая счастливая жизнь, но остановиться сейчас на полпути было бы трусостью и подлостью. — Рассказывай, Валька.
— У папы брат… был. Точнее, есть сейчас. Они с гражданской не виделись. А теперь оказалось, что он в Англии. В какой-то там группе антисоветской, а папа инженер-конструктор на оборонном заводе. Кто-то донес, что папа с братом общается, сведения ему ценные передает. Вот они и пришли.
Он замолчал, и Рэм слышал только неровное дыхание, чувствовал, как бьется Валькино сердце.
— Рассказывай, — шепнул в темные волосы.
— А нечего больше рассказывать… Как в той считалочке английской — и никого не стало… У бабушки сердечный приступ, скорая даже не успела. Друзья вдруг куда-то подевались. Соседи и те шарахались, как от зачумленных. Маму из театра уволили. Потом сказали, чтобы съезжали. Квартира не наша, а ведомственная. И дача не наша. И машина с шофером. А у нас ничего нет и быть не должно, потому что мы враги… предатели. Мама спросила у того, в форме… Знаешь, Рэм, я лиц ни у кого не запомнил… и голосов тоже. Они все одинаковые, как у манекенов. И пуговицы вместо глаз, оловянные такие. Мама спросила у одного манекена, куда нам, а тот усмехнулся так… ответил, мол, утром за нами приедут и отвезут, куда положено. — Валька горестно вздохнул, и теснее вжался лицом Рэму в грудь. — Мы вещи собрали, а утром я пошел маму будить, а она не просыпается. Выпила снотворное.
— Знаешь, Рэм… Она свое самое лучшее платье надела. Красивое. То, в котором на фотографии.
Он снова замолчал. Рэм тоже ничего больше не говорил, только обнимал, пытаясь передать Вальке хоть немного тепла. А потом подумал — какие же они все дураки слепые, все, называвшие Вальку куклой и неженкой. Не заметившие, какой он на самом деле сильный. Столько потерять, потерять все: семью, друзей, и не перестать жить и дышать. Рэм попробовал представить, каково это, когда не будет отца, деда, не будет мамы, не будет братишек, сестры, не будет их крепкого теплого дома, Дружка на цепи и сирени в палисаднике. Враз все исчезнет, любимое дело, стройка, Сашок, и остальные, если выметет его холодным ледяным беспощадным ветром на обочину жизни?
Валька отодвинулся. Лицо у него было осунувшееся, будто не спал несколько суток. Рэм усадил за стол, придвинул к нему кружку с чаем, и в этот раз Валька отказываться не стал, допивал уже остывший, и Рэм слышал, как негромко постукивают о край кружки Валькины зубы.
— А этот хмырь тут с какого боку? — спросил, когда Валька допил чай.
— Я устал, Рэм, — Валька смотрел жалобно и было его ужасно жаль, но разговор еще не был окончен. Нельзя сейчас его отпускать. Завтра снова закроется, запрется за непроницаемой стеной, не достучишься. Поэтому Рэм только взял Валькины ладони в свои, сжал ободряюще.
— Рассказывай.
Валька кивнул, нервно облизал губы, откашлялся.
— Он из этих… В форме. Меня ведь тоже на допрос вызывали, думали, я знаю про дядю. А я не знал! Никто из нас не знал. — Он снова нервно облизал губы, и Рэм почувствовал, как леденеют в его ладонях мелко-мелко задрожавшие подрагивающие пальцы.
— Там кабинет такой… Сначала чаем напоил, посочувствовал. Выслушал, кивал, говорил, что все будет хорошо, если сознаюсь. Всех отпустят, все по-старому будет. А что я мог сказать, если не знаю ничего! Тогда пришел другой.
— Шефер?
— Нет. Другой. Сказал, что, если и дальше буду упрямиться и откажусь помогать органам, со мной церемониться перестанут. Допросят по форме.
— Это как? — не понял, — Рэм. — Тебя же и так…
Валька издал какой-то невнятный звук:
— Нет. Со мной просто беседовали по-хорошему. А потом… показали фотографии, как это, по-плохому. Что могут сделать с людьми. И со мной. — Он поднял на Рэма глаза. — Я испугался. Я так испугался, Рэм! Со мной еще ничего не сделали, а я испугался. Меня отпустили под подписку, и я сидел в нашей, то есть уже не в нашей квартире. Пусто. Никто не пришел. Не позвонил. Эти в форме все комнаты опечатали, кроме одной. И я все сидел, слушал шаги на лестнице и ждал, что и за мной придут. А потом пришел Шефер. Сказал, что может позаботиться обо мне, что никто меня пальцем не тронет. Сказал, что с отцом тоже поспособствует, — выговорил он по слогам, явно повторяя.
— А?.. Ну?.. — Рэм никак не мог найти нужные слова, просто не знал, какие есть для этого слова.
— А я взамен стану его любовником, — легко озвучил Валька.
— А ты? — ляпнул от неожиданности Рэм и тут же мысленно себя обругал. Ну не дурак ли такие вопросы задавать? Но Валька не обиделся и не возмутился.
— А я согласился, — сказал он так же легко и просто, только брови приподнял, словно бы удивился Рэмовой глупости. — Мне тогда уже все равно было. Хоть чертом в ступе, только бы не забирали снова в ту камеру. И только бы меня не били и не… не делали то, что с этими людьми на фото. Мне следователь показал их признания, они все, понимаешь, Рэм, все признались, что изменники. Один даже написал, что хотел товарища Сталина убить. И знаешь, что? — он наклонился близко-близко и прошептал, не прошептал даже, а просто обозначил губами, — Я бы тоже признался. Во всем. И подписал бы все, что просили. Потому что я трус, Рэм. Трус и сволочь.
Они помолчали. Рэм пытался представить, а как бы он себя повел, Валька думал о чем-то своем. Потом продолжил, говорил совсем без эмоций, словно не осталось у него уже сил ни на стыд, ни на страх.
— Шефер обрадовался, затрясся весь. Сказал, что у него дачка есть, что мне там хорошо будет. Потом домой меня отвез вещи собрать. Он со мной хотел, но его вызвали. — Валька усмехнулся безрадостно, — Родина, наверное, в опасности оказалась. Арестовать срочно кого-то нужно было. А когда меня на дачу повезли, я понял, что не смогу с Шефером, не смогу и всё! Сказал шоферу, чтобы в театр завез, у меня там… друг был. Он вообще-то мой преподаватель, но не только.
— Угу, — только и смог выдавить из себя Рэм, на большее его уже не хватило.
— Этот человек мне направление дал и билет на поезд. Денег немножко… и… Ну и все. Я сел и поехал. В поезде кто-то одеждой поделился. Я замерз совсем. И боялся, Рэм, я все время боялся.
Валька снова замолчал, а потом вдруг зевнул. Посмотрел на Рэма сонно.
— Вот такой вот я. Трус. Ни допроса не выдержал, ни ноги не раздвинул. — Он снова издал этот странный звук, и Рэм понял, что это смех, тихий, покореженный, полный уже ставшей привычной ненависти и презрения к себе.
«Мы все слепые идиоты… Думали, Валька нос задирает, презирает нас, а это он себя все время презирал», — осенило вдруг его.
— Ну, хватит, — Рэм поднялся, потянул Вальку с табурета, тот поднялся, легкий, как тряпичная кукла. Он еле шел, путаясь в ногах, спотыкаясь, словно пьяный. В комнате уже давно было темно и тихо, так что они тоже молчали, Рэм помог Вальке раздеться, накрыл его одеялом и посидел рядом, держа за руку.
К своей кровати Рэм и подходить не стал, знал, что бесполезно, не уснет он сейчас, может и никогда больше не уснет спокойным здоровым сном человека, который живет в самом лучшем правильном мире и делает нужное и правильное дело.
Нет, то что в мире полно всякой сволочи недобитой, Рэм знал. Помнил рассказы отца о том, как с белыми воевал. А у дружка его, у старшего брательника, вся спина в шрамах от нагайки была, в царской охранке старались. А еще у отца друг был, приезжал как-то погостить, хороший мировой был мужик! Столько всего интересного Рэму рассказал, а на прощание еще и командирский бинокль подарил, с которым Рэм не расставался. Так у него на одной руке ногтей не было, отец потом рассказал, что это в гражданскую в плену пытали, выдирали ногти, а новые так и не наросли.
Но так это же на войне было! И жестокость вся от врагов, от империалистической сволоты! Разве может быть, чтобы сейчас, в Советском Союзе творились такие дикие вещи? Чтобы стиралась из жизни, будто и не было ее никогда, целая семья? Чтоб вот так… Без суда и следствия? Чтобы делались дикие предложения скотские, как Вальке?
«Может, — убежденно тихо, но убежденно шепнул внутренний голос. — Ты напрягись, вспомни хорошенько!»
И Рэм вспомнил.
Ему тогда тринадцать было, он с ребятами на ночную рыбалку пошел, но забыл нож. Пришлось вернуться.
Тогда он впервые увидел, как отец напился. Не на веселых дружеских посиделках, а в одиночку, остервенело, стопку за стопкой. Мать сунулась было, но отец, впервые на рэмовой памяти, рявкнул что-то злое. Она не обиделось, только головой сокрушенно покачала, увидела оторопевшего Рэма и замахала ему, уйди, не до тебя!
Он уже позже подслушал их разговор. Оказалось, что старого приятеля отца арестовали. Рэм вспомнил, как мать испуганно начала:
— Да разве ж он враг… Гриша, вы же всю войну вместе… — Но под взглядом отца осеклась и замолчала. А вскоре за Федором Петровичем и семья его исчезла, Рэм тогда подумал, переехали просто, только удивился мимолетно, что так быстро, никто не видел, как вещи выносили.
Потом вспомнились и собственные жестокие слова: «Взяли, значит виноват!»
Виноват? Это, выходит, Валька виноват? Он враг? Предатель? Про таких Шефер говорил: «Рвать без пощады» И рвать должен он? Рэм? Он вспомнил чудные глаза — прям как сирень за окошком, вспомнил, как трясло Вальку, вспомнил гордое лицо женщины с фотографии в красивом платье. Потом в этом же платье Валька её и нашел. Она тоже была врагом?
Виски заломило от резкой пронизывающей боли, и Рэм, сжав их ладонями, мерно покачивался из стороны в сторону, и чувствовал себя потерявшимся в глухой опасной чаще. Как туда забрел? Непонятно. Куда идти? Неизвестно. Так и просидел, пока общежитие не начало шумно вздыхать, потягиваться, вяло перебрасываться то шутками, то руганью. Наступил новый день.
6Рэм поплелся в комнату, первый раз в жизни не предвкушая новый день, а почти боясь его.
— Рэм? — из-за двери ему махнул Костя. — Иди скорее, Загорский твой…
Валька с полыхающими от жара щеками и запекшимися губами даже глаз не открыл, когда Рэм присел на край кровати, только ресницы дрогнули.
— Валька, — позвал Рэм. — Ну как же так? Что же теперь?
— Ты плача Ярославны-то не устраивай, — заметил рассудительный Костя, — Ну простыл, с кем не бывает? Отлежится. Сашок, ты окно прикрой! — крикнул он начавшему утреннюю зарядку Сашку.
— Смотрите, нежности какие, — буркнул тот, но окно закрыл, — Не сахарный. Все мы болели и ничего.
Рэм потерянно смотрел на Вальку: всё правда, и он сам болел, и Сашок тоже, и Костя — зимы в Магнитогорске суровые. Но он, Рэм, сильный, привычный, а Валька… И Валька сильный, — одернул он себя, не стоит обманываться мнимой кукольной хрупкостью.
— Нда… Комендант опять злиться будет или жалобу на Загорского накатает.
— Валька заболел!
— Ну, знаешь… — Сашок пожал плечами. — Двор не расчистил, там еще покрасить что-то надо было, и вообще, за нашим Иванычем никогда не заржавеет кляузы писать. А болен, не болен… Потом разберутся. Может, турнут его отсюда, подселят нормального парня.
Рэм хмуро кивнул, понимая, что фамилии Загорского лучше не всплывать сейчас ни в каких бумагах, но разве объяснишь это вредному коменданту? Так что он просто пошел к подсобке, взял лопату, метлу.
Сашок, выглянувший из комнаты, недовольно наблюдал:
— Снова-здорово! На колу мочало, начинай сначала, да, Рэм?! Я-то думал ты понял, что это за кукла… Мозги на место встали, а ты…
— Что я? — Рэм развернулся так резко, что Сашок отшатнулся, — Что я? Я помочь хочу! Ну не получается у него! Ну сглупил где-то! Оступился, не то сказал, не так сказал, так что ж, сразу крест на человеке ставить?
На шум из комнаты в коридор вышел Костя, за ним Степан.
— Что? Тоже отговаривать начнете? Бросить его скажете? Пусть сам выплывает? Эх, вы… — горечь, поутихшая вроде от усталости и недосыпа, снова плеснула волной где-то в горле. Он обвел взглядом замолчавших ребят, подумал:
«А знаю ли я этих людей?»
— Что молчите? А если я, слышишь, Сашок, я оступлюсь, у меня за спиной тоже смеяться будешь и руки не подашь? Эх, вы… — повторил Рэм, — А еще советские люди!
Он со злостью врезался лопатой в пушистый снег и швырял его за спину, надеясь хоть немного выплеснуть сжигающую его обиду. Неужто прав Валька? И это он, Рэм, слепой?
— Да осторожней ты! Несешься, как трактор! — раздалось за спиной. Не веря ушам Рэм обернулся, Сашок возмущенно сверкал глазами, вытирая рукавицей мокрое лицо. Рядом с ним валялась огромная дворницкая лопата. — Ну, что смотришь, — он смущенно отвел взгляд. — Не прав был, признаю. Сейчас мы вдвоем управимся…
— А Костя со Степкой батареи на втором этаже покрасят, Загорский еще вчера не успел. Ну и вечерком глянем, где там еще пошуровать надо. И девчатам сказали, они глянут, что там с кукл… в смысле с Загорским. У них мед был, мед знаешь, как от болезней помогает? Рэм? Рэм, ну что ты уставился! Я ж сказал, ну ошиблись. Эй, Рэм… ну чего ты… Да пусти ты, чего, как баба!
Сашок растерянно бубнил, отпихивая от себя крепко обнявшего его Рэма.
С уборкой снега управились быстро, Сашок помчался сразу в гараж, а Рэм побежал убирать инструменты, ну и глянуть, как там Валька.
Вопреки рэмовым страхам, хуже Вальке не стало, даже наоборот, он уже не был таким пугающе ненормально горячим и мирно спал. Даже прохладный компресс на лбу ему не мешал, Рэм полюбовался немного на спящего Вальку, украдкой поправил растрепавшиеся чуть влажные волосы. Отметил, что на тумбочке стоит аккуратно прикрытый салфеткой чайник и пирожки на блюдце. Пахло от чайника мятой и медом. Ни у кого из парней таких изысков не было, значит, девочки позаботились, понял Рэм, и на душе снова стало тепло.
— Ты поправляйся, Валька, — шепнул на ухо. — Поправляйся.
Глянул на громко тикающий на Колькиной тумбочке будильник: времени оставалось в обрез. Рэм вылетел в коридор, и чуть не сбил с ног стоявшего у самой двери человека.
— Глаза разуй! — начал было он, но за горло его тут же как стальными тисками ухватило, сжало, а потом потащило по коридору. Рэм, задыхаясь, извивался, но шапка как назло упала на глаза, а бекеша теплая, конечно, но в ней и не размахнешься как следует, тяжелая, движения сковывает. Так что он старался хотя бы не упасть, хрипел, да дергался бестолково. В ответ на его трепыханья Рэма приложили спиной и затылком об стену, да так, что в ушах зазвенело, но хватка на горле самую малость ослабла, и шапка с головы слетела.
Рэм заморгал, жмурясь, перед глазами все плыло, а когда картинка наконец стала четкой, не поверил своим глазам:
— Вы? — выдохнул хрипло, просипел пораженно.
Близко-близко на него в упор смотрели серо-желтые глаза майора Шефера. Надо же. И не скажешь, что силища такая, ростом чекист был с Рэмом почти вровень, но в плечах поуже, да и сам весь был узкий, гибкий, как хлыст. Так что Рэм снова попытался вырваться, но чекист не позволил, оскалился то ли от злости, то ли насмехался уже — и не понять было, и Рэм никогда человека в такой ярости еще не видел, когда и человеческого-то в нем словно и нет совсем.
— Ах, ты, щенок паршивый, — Шефер еще раз приложил Рэма о стену. — Ты откуда взялся вообще! Как посмел? Как посмел, я тебя спрашиваю? Я тебе глотку вырву, щенок! Мальчишка!
«Вырвет», — поверил Рэм, задыхаясь в этой стальной хватке.
Теперь Шефер ничем не напоминал ни красавца-чекиста героического, ни вчерашнего вальяжного уверенного в себе хозяина положения.
«Тоже ночка-то не задалась», — злорадно подумал Рэм, отмечая и бледность, и общую помятость, и синяки под глазами.
— Пустите! — прорычал он в ответ, вспоминая, что не пальцем деланный и вырываясь наконец из захвата, — И не орите здесь! Разбудите.
Кто спит, он говорить не стал, но Шефер понял без объяснений — существовал лишь один человек, чей спокойный сон был важен для них обоих.
— Почему он спит? Не на работе?
— Заболел после вчерашнего, — буркнул Рэм, потирая горло. — Вы бы оставили Вальку в покое. У него жар сильный.
Шефер молчал, всматриваясь пристально в лицо, потом глянул на дверь комнаты.
— Ему поспать надо, — Рэм сам ухватил его за запястье, — Я же сказал, что плохо Вальке.
Но Шефер его не дослушал, развернулся круто, словно на плацу, и легко побежал вниз по лестнице. Рэм привалился к стене, потер горло. Что делать, он не знал.
Работалось ему неспокойно, вместо обеда хотел в общежитие смотаться, проверить, как там Валька, но его ухватил за рукав Костя:
— Да не суетись ты. Я Нину попросил, она заглянет, присмотрит. Она знаешь какая? Курсы медсестер закончила. Будет дальше учиться, хирургом хочет стать.
— Баба?.. В смысле, девушка-хирург? — Сашок даже ложку до рта не донес.
— У нас равноправие! Шпалы-то девушки укладывают, и на стройке с нами работают! И вообще, не царские времена, когда у женщин прав не было, а Ниночка очень умная, — тут же набычился Костя.
— Ладно-ладно. — Сдал назад Сашок, придвинув к Рэму тарелку с солянкой. — Поел бы, ничего с твоим Загорским не будет, девчонки присмотрят.
Рэм кивнул, но несмотря на то, что он так и не позавтракал, кусок в горло не лез. Девчонки присмотрят. Только что они сделают, если Шефер заявится?
К концу дня он так извелся, что Сашок во время очередной погрузки подскочил к нему:
— Шабаш, Рэм, дуй уже отсюда.
— Я ж еще…
— Ну, прокачусь еще пару ходок, делов-то. — Отмахнулся Сашок. — Дуй, пока я не передумал.
На проходной Рэма остановили:
— Васильков? В отдел кадров зайди. Срочно.
Ругнувшись под нос, Рэм побежал по коридору, не постучав, вошел в кабинет:
— Дядь Вась! Ну что? Пожар?
Василий Петрович против обыкновения не обругал Рэма за панибратство, даже головы не поднял от документов.
— Загорский сегодня на смену не вышел.
— Да заболел человек.
— И может не выходить, — ровным голосом продолжил Василий Петрович.
Рэм почувствовал, как по спине стекла холодная струйка пота, колени противно задрожали: неужто нажаловались на Вальку? Иваныч? Или Шефер?
— Как же так? — хрипло спросил он. — Почему не выходить-то? Поправится и выйдет!
Василий Петрович все-таки оторвался от бумажек, посмотрел на Рэма:
— Может не выходить на работу в столовую, потому как освободилось место в ДК. Пусть болеет спокойно, потом приходит.
— Как освободилось, — не понял Рэм. — Никто ж не уезжал. Дядь Вась, а что вообще происходит?
Василий Петрович достал из лежащей на столе пачки папиросу, закурил:
— А то и происходит, что заглянул сюда товарищ Шефер, дружески указал мне на ошибки, а именно: неправильное распределение кадров. Человек со спец образованием, а его поставили тарелки мыть, да улицу мести. Я замечание учел, ошибку исправил. Так что передай Загорскому, как поправится — пусть выходит на работу в ДК. Всё.
В комнате было свежо и вкусно пахло свежезаваренным чаем, Сашок валялся на кровати, листал «Технику молодёжи», Валька не спал, он и Костя что-то мирно обсуждали.
— Валька! — Рэм шагнул к кровати и остановился, — он же только с мороза, дурак!
— Ты как? Ты много не говори сейчас, горло не напрягай, и ты знаешь, ты лучше поспи. Когда болеешь, надо спать и пить много, спать и пить.
— Угу. Мой батя, оказывается, болел просто, а мы с мамой думали, он пьяница запойный, — прокомментировал Сашок. В комнате повисла тишина, потом Валька наморщил нос и прыснул от смеха, тут же закрыл рот ладонью, виновато посмотрел на Сашка:
— Извини… Нехорошо над таким смеяться.
Но рядом не удержавшись хохотнул Костя, а Сашок махнул рукой:
— Да ладно, чего мне — рыдать что ли? Лучше уж смеяться. А ты, Загорский, про график не забывай.
Валька страдальчески поморщился, и только сейчас Рэм обратил внимание на аккуратный листок, на котором четким почерком было написано, когда и какие лекарства принимать. Рядом стояли пузырьки и лежали пакетики с порошками.
— А это откуда?
Костя пожал плечами:
— У девочек спроси.
Но девочки, к которым Рэм пришел с благодарностью и упаковкой пряников, оказались ни при чём.
— А это товарищ Шефер, — с гордостью сказала Лида. — Пришел, передал лекарства. Представляешь, что за человек? О каждом помнит!
— Представляю, — растерянно ответил Рэм. — Хотя… нет. Совсем не представляю.
Он поднимался на свой этаж, пытаясь осмыслить произошедшее, когда у окна лестничного пролета увидел уже знакомый силуэт. Шефер курил, глядя в окно.
— Опять вы?
— Опять, — легко согласился Шефер, он удобно устроился на подоконнике, вытянув длинные ноги. Похоже успел взять себя в руки, больше ничего не выдавало в нем дикого яростного хищника, но Рэма уже было не обмануть.
«Я тебя видел. Я знаю, что ты за тварь», — подумал он, останавливаясь в пяти шагах.
— Не бойся, — в полумраке Рэм скорее почувствовал услышал, чем увидел усмешку в мягком хрипловатом голосе. Шефер, не вставая, протянул руку, на ладони матово блеснул портсигар:
— Курить будешь?
— Не курю, — Рэм оперся на перила. — Красивая вещь.
— Семейная реликвия. — Шефер спрятал портсигар в карман, выпустил в потолок тонкую струйку дыма. — Поговорим?
— Поговорим. — Близко Рэм подходить не стал, так и остался стоять двумя ступеньками ниже.
— Уйди, — Шефер выдохнул дым в сторону Рэма, точно хотел вовсе сдуть его с лестницы.
— Вы ж поговорить хотели, — растерялся Рэм, не сообразив.
— Вообще уйди. С дороги моей уйди. И из его жизни уйди! — Теперь за медовой мягкостью слышалась недавняя остервенелая ярость.
— Нет, — твердо сказал Рэм, — Никуда я не уйду, я комсомолец и не позволю…
— Комсомолец, — перебил Шефер, — Ты вообще представляешь, кто такой Валентин Загорский?
— Это не важно.
— Важно. — Шефер сделал еще одну глубокую затяжку. — Важно, комсомолец. Ты знаешь, что он звездой восходящей был на курсе? Что знатоки с мировыми именами в один голос говорили: такие таланты раз в сто лет появляются! Ему сцена нужна, комсомолец. Настоящая. Большая. Ему учиться надо, развиваться. Танцевать. Ты видел, как он танцует? Он парит над сценой. Летает. Партию Тибальда танцевал, и как! — Шефер прикрыл глаза, откинулся затылком в стекло, и замолчал.
Рэм тоже молчал, осмысливая. Кто такой Тибальд он не знал и что за партия такая, тоже, но сообразил, почему Шефер попросил, чтоб Вальку в дом культуры перевели. Не из доброты вовсе, а чтобы Валька сравнил и понял, что он потерял. От подлости замысла дух перехватывало.
— Чего молчишь, комсомолец? Не место Валентину на вашей стройке. Тебе самое место, а ему — нет. Ему блистать надо, ему рукоплескать будут, он к этому с пяти лет, между прочим, шел.
— Так вы же у него все и отняли! — отмер наконец Рэм. — Он мне все рассказал, что с ним сделали, как его там у вас… обрабатывали!
Даже в полумраке он увидел, как побелело лицо Шефера, тот вскочил с подоконника, отшвырнул недокуренную сигарету.
— Я его и пальцем не тронул, — прошипел он, нависая над стоящим несколькими ступенями ниже Рэмом. — И другим не позволил. Так… попугали немного, умней будет, глупостей не натворит. Ты вообще представляешь, что мне пришлось сделать, чтобы его из-под следствия вытащить?
— Он и так не виноват был!
— Да какая разница! Виноват — не виноват! Детский сад. — Фыркнул Шефер. — Я его вытащил. Со временем бы и в театр вернул. И на сцену. Будущее ему устроил. А ты, комсомолец, ты что ему можешь дать? Клуб ваш шоферской? Два притопа, три прихлопа? — Шефер вдруг осклабился, хлопнул себя ладонями по бедрам и под чечеточный перестук пропел гнусаво:
— Эх яблочко, куда котишься! В комсомол попадешь, не воротишься!.. Не дури, комсомолец — уйди!
Рэм подавленно молчал. Все, что говорил Шефер, было правдой, только вывернутой наизнанку, чудовищно искаженной:
— Нет. Все неправда.
— Что неправда?
— Вы не этого хотите. Не сцены для Вальки, не славы.
— Не этого? А чего же я хочу, комсомолец?
— Вы просто его хотите. Себе. Целиком.
— А ты нет? Не ври только, уж я-то знаю, как Валечка может с ума свести, даже такого телка деревенского, как ты.
Рэм упрямо качнул головой — не будет он сейчас о своих хотелках думать:
— Отстаньте от Вальки. Он… он не хочет с вами. И не захочет.
Шефер подхватил брошенный на перила небрежно плащ, начал спускаться, поравнявшись с Рэмом остановился, сказал, глядя перед собой:
— Захочет. Убежал, потому что испугался. Не понял. Я ему объясню, и он захочет. А ты не мешайся под ногами. Раздавлю.
И пошел вниз, а Рэм стоял, слушая, как затихают постепенно четкие чеканные шаги.