Хожу объясняю себе, что... Ну куда мне собаку? Он активный, молодой и дурной. А я целый день на работе. А он помесь дикая из хаски-лайки-алабая... Куда такого в однушку?
Но блин.. Дико обаятельный пушан не идет из головы просто(((((

Пишет  GogolFandom:

Продолжение сериала «Гоголь».
Мы не новостная группа, но делаем исключение.
Фандом должен гореть!

«После успешного проката фильмов «Гоголь. Начало», «Гоголь. Вий» и «Гоголь. Страшная месть», которые в сумме в России освоили 1,3 млрд рублей, продюсерская компания «Среда», возглавляемая Александром Цекало, объявила о начале работы над продолжением. Фильм с рабочим названием «Гоголь 2» вновь сконцентрируется на приключениях Николая Гоголя, писателя, чьи жизнь и творчество окутаны тайнами и мистикой.
...На главные роли вновь приглашены Александр Петров и Олег Меньшиков, а Пушкина и Лермонтова воплотят Павел Деревянко и Аскар Нигамедзянов соответственно. Съёмки фильма «Гоголь 2» планируется начать осенью 2019 года, а в прокат он должен будет выйти в октябре 2020-го.»
источник

Пока иных пруфов нет, ждём.

URL записи

+ 1000 Не скажу, что мне нравится, скорее, нет. В голове текст всегда кажется ярче, эмоциональней. Но история требует завершения и не в виде свадебки, просто не хочу оставлять героев с их проблемами.
Буду опять вести пост учёта, это подстёгивает и дисциплинирует.
+ 1000
+1000
+1000
+500
Ну зачем я начала? Ну зачем!?
0
+1000 вот просто стыдно было опять нолик рисовать! Мылодрама продолжается)
+1.500
+1000 и авторскою волей мудак-абьюзер превращается в страдающую няшеньку. В страдающую няшеньку под дождем.

+1000 когда тебе очень хочется, чтобы няшеньку спасли и покомфортили, но потом ты вспоминаешь, что герой вообще-то должен расти и хоть что-то сделать сам!

Рубеж в 10.000 пройден. А кто тут молодец!?

+1000 Ну зачем я это начала... Затык! Писательский затык! Ну ведь так хорошо все заканчивалось! Так логично!
+1000
+ 1000
+1000 и всю сцену, написанную сегодня, надо переделать. Потому что в этом долбанном диалоге должно быть три участника, а не два. А то у меня герои - два сферических коня в вакууме.

запись создана: 31.03.2019 в 08:02

Сегодня я не пишу. Прокрастинация. И затык.

Сегодня ездили с детьми в приют выгуливать собак.
Это.. нда... Несчастные псы подняли дикий лай в вольерах, кидались на решетки и всё для того, чтобы их погладили. Полное ощущение, что мы приехали в детский дом и несчастные песели заглядывают в глаза и умоляют забрать их себе.
Один ученик уехал домой с собакой))) Не выдержало детское сердечко. (Там все серьезно: приехала мама, передачу собаки оформили официально)
Я выгуливала просто безумно обаятельно собачьего подростка. Толстенький пушан с разными глазами. Помесь хаски и алабая. Всю дорогу себе говорила: Держись! Держись! Не смей тащить его домой) А он такой слоненок веселый, носился, все сметая со своего пути.
Надо будет поехать еще)

Сразу видно, кто тут звезда, а кто так.. Кофе приносить)))

Только голову запрокинь
бета Inndiliya
Описание: Меньшиков абьюзит Петрова в альтернативном советском будущем.
6Саша и не думал, что будет так тосковать после отъезда Оксаны, он крепился до последнего, провожая девушку в аэропорту, шутил, смеялся, просил прислать ему магнит на холодильник.
— Слушай, Оксан, а вот выйдешь ты замуж за болгарина и кем станешь? Болгаркой?
Она смеялась, не заезженным шуткам, конечно, просто вся была в предвкушении новой прекрасной жизни. Жизни, которой он был лишен.

Всё, что осталось, с головой погрузиться в работу: репетиции, спектакли, фотосессии, и Саша хватался за любую возможность уйти от реальности. Стоило в театральном мире появиться информации о благотворительном спектакле, Саша тут же подписывался и на это. Меньшикову объяснял, что хочет помочь людям, хотя бы так. И сам ненавидел себя за лицемерие, да плевать ему было на абстрактных страдальцев, со своими проблемами бы разобраться.
В обморок он свалился по всем правилам театра: на сцене. Как раз на словах «Дальше-тишина» и рухнул. Ребята потом рассказывали, что в зале и впрямь тихо-тихо стало, а потом овации громыхнули, никто не понял, что это не игра.
— Ты, Петров, когда головой о сцену приложился, такой гул пошел по залу! — с испуганным восторгом говорил Лаэрт-Кемпо. — Ну, думаю, ничего себе! В роль Сашка вошел. А потом мы все на поклон встаем, а ты лежишь! Тебя трясут — а ты лежишь, белый весь, как…
— Призрак отца Гамлета, — подхватил Клавдий-Миронов.
Саша морщился, прижимая ко лбу пакет со льдом. Голова раскалывалась, свет резал глаза, так, что он зажмурился.
Вдруг в медпункте хлопнула дверь — зашел еще кто-то — и сразу стало тихо, потом раздалось невнятное извиняющееся бормотание, зашелестели, удаляясь, шаги.
Саше и глаза не надо было открывать, чтобы понять, почему ребята спешно ушли, даже не попрощались.
Он так и сидел, привалившись к стене, чувствуя, как по вискам стекают ледяные капли от подтаявшего льда.
— Саша, ну что ты творишь? Решил себя до смерти загнать, мальчик? — по лицу осторожно пробежались чуткие пальцы, — Доктор сказал, что тебе необходим отдых, и я с ним совершенно согласен. С этого дня у тебя двухнедельный отпуск. Худрука я уже поставил в известность.

Саша слушал молча, а что тут скажешь.
— Это всё из-за… — небольшая пауза, будто Меньшиков очень осторожно подбирает слова, — всё из-за той девочки?
Саша усмехнулся, не открывая глаз, потянулся, щекой лег в теплую ладонь:
— Девочку зовут Оксана. Вы же знаете, Олег Евгеньевич.
— Знаю, — голос спокойный, ровный. — Собирайся. Поедешь домой сейчас.
Первые дни Саша отсыпался у себя в комнате, он и не осознавал, какая усталость в нем накопилась, даже еду ему приносили в кровать.
Меньшиков заходил несколько раз в день, даже в обед вырывался с работы, чего раньше и не бывало совсем. Следил, чтобы Саша выпил прописанные доктором витамины, и обязательно приносил что-нибудь: новую книгу, стопку ярких журналов, новый телефон в кожаном чехле. Спрашивал, как Саша себя чувствует, целовал невесомо в висок и уходил:
— Отдыхай, мальчик.
Через несколько дней такой жизни, словно в госпитале, отоспавшийся Саша вышел утром в столовую, Меньшиков улыбнулся, поднялся навстречу:
— Выспался? Садись, позавтракай со мной, — и притянув к себе поцеловал, жадно, не отрывался от губ, так, что дыхание перехватило.
— Олег Евгеньевич… — он испугался, что сейчас зайдет горничная, уперся руками в грудь, посмотрел умоляюще.
Меньшиков на мгновение прижал к себе крепче, выдохнул в ухо:
— Я изголодался, Сашенька, — и отпустил.
А вот у Саши аппетит пропал совсем, он сел, уставился в тарелку.

И тут рядом с его локтем лег прямоугольный конверт.
— Держи.
Саша оборвал краешек, на стол упали ключи, он непонимающе уставился на Меньшикова.
— Ты на улицу выйди, посмотри.
У крыльца сиял на утреннем солнышке красавец Шевроле Корвет, праздничного желтого цвета.
Внутри плеснул уже забытый мальчишеский восторг при виде мужской новенькой игрушки, и тут же гаденький шепоток напомнил, за что Саша эту игрушечку получает.
Пока думал, что сказать и должен ли он как-то особо благодарить, от последних мыслей все внутри противно сжималось, Меньшиков подошел, потрепал по волосам:
— Ты особо не радуйся, Сашура, пока мне лично экзамен не сдашь, за руль одного не пущу.
Отмахнулся от смущенного спасибо и ушел в дом.
Весь следующий месяц по вечерам Меньшиков лично давал Саше уроки вождения и за руль не пустил, пока не прокатился на пассажирском сиденье по самым оживленным улицам, сидел, расслабленно откинувшись, наблюдал за взмокшим от волнения Сашей, а когда тот не выдержав, заорал подрезавшему его водителю:
— Ты права на базаре, что ли купил? — расхохотался в голос.
— Сашура! Ты совесть-то имей, у самого подаренные права в бардачке лежат!
Наконец Меньшиков торжественно объявил, что Саша может ездить один, и добавил:
- Голову только за рулем не теряй, случится что - сразу звони мне.
За завтраком Саша нервничал, сегодня в театр он собирался на машине один.
На экране телевизора показывали что-то радостное, яркое как павлиний хвост, брызжущее не советским весельем.
— Неужели нравится? — Олег, отложив планшет, наблюдал на Сашей.
— Сашура, ты же служитель высокого искусства, а это… циркачество, пусть и в яркой обертке.
— Они у нас всего неделю будут, на Цветном шатер устанавливают, — от экрана невозможно было глаз оторвать.
— Какой же ты мальчишка еще, — Олег качнул головой, но вид у него был довольный, — Я вряд ли смогу вырваться, да и уволь меня от клоунов, хотя бы и заграничных. А ты сходи, конечно.

Так он и оказался в цирке дю Солей. Не один, конечно, всем было интересно, и ребята из труппы пошли. Места Олег ему обеспечил одни из лучших. Просто положил утром на стол билеты, пожелал хорошо время провести. Он вообще после случая с Оксаной изменился. Мягче стал. Иногда Саша ловил на себе его взгляд, но не тот холодный и бесстрастный, словно объектив кинокамеры, а какой-то… словно ждущий или ищущий чего-то.

Сразу после представления уходить не хотелось, задержаться бы в волшебном ярком сне, Саша простился с ребятами, а сам сидел на скамейке, смотрел на огромный яркий шатер, размышлял, как, наверное, здорово вот так жить. Сегодня в одном городе, завтра в другом. Да что там города! Страны меняешь запросто, словно ты не человек, а вольная перелетная птица, никто тебе не указ, никто не хозяин.
Возле шатра ходили два циркача в клоунских ярких нарядах, париках.
— Жако предскажет будущее! Хотите знать, что ждет вас завтра? Спросите Жако! — циркачка в розовом парике с огромным бантом подошла к Саше. Даже за гротескным клоунским гримом было видно, что улыбается она искренне, по-доброму.
— Жако? — улыбнулся он, не удержавшись.
Она указала на сидящего на плече огромного ара:
— Жако ни разу не ошибся! Хотите, предскажет и ваше будущее?
— Хочу! — Саша порылся в карманах в поисках монетки, нашел только порядком измятую рублевую купюру, показал. Попугай важно кивнул, переступил с одной лапы на другую, девушка взяла деньги и раскрыла перед птицей корзинку с миниатюрными крохотными бумажными свитками.
— Ну, Жако, предскажи щедрому месье его будущее, — Саша затаил дыхание, наблюдая, как попугай перебирает когтистыми лапками свитки, вот он выбрал один, захлопал крыльями, вытягивая шею.
— Ваше будущее, месье! — торжественно объявила девушка, и настоящая улыбка у нее исчезла, осталась только нарисованная кричащей алой помадой. И глаза были серьезные-серьезные. — Не упустите удачу, месье!
И она пошла дальше, поворачивая ручку шарманки:
— Мудрый Жако предсказывает судьбу!
Саша повертел свиток между пальцев, ну не дурак ли? Чего он ждал? Что ему сейчас и вправду скажут что будет дальше? Или, что важнее, как ему жить дальше? Он небрежно развернул бумажку, пробежал написанное глазами, потом еще раз. И еще. Медленно, по слогам.
«Завтра после вечернего представление за кулисами. Это важно.»

Пальцы затряслись, Саша скомкал записку, потом бережно расправил, перечитал снова. Это что, шутка? Глупый розыгрыш? Но как подобное устроить? Из Ермоловки никто не станет ради глупой шутки договариваться с французами, подобные контакты могут неправильно понять и финал у такой шутки будет печальным. А больше друзей у него нет. Да и в театре не друзья — коллеги, знакомые, партнеры…
Сунул записку в карман куртки и пошел к машине. На ум пришло только одно слово «Провокация». Это все объясняло, слышал про подобное. Придет он, лопух наивный, на место встречи, а там… Подсунут ему что-нибудь запрещенное, и доказывай потом, что не предатель, не перекупщик.
В машине Саша снова достал злополучную бумажонку. Написано обычной черной ручкой, буквы строгие, острые, без завитушек.

И зачем кому-то подставлять актера Петрова, не такая уж он и звезда… А если подставить хотят не его, а Меньшикова? Тоже глупость, проще сделать нужные фотографии, Меньшиков их отношения, конечно, не афишировал, но дома не скрывал Сашиного положения. Прислуга точно знала, но они преданнее псов. Хотел бы Саша знать, чем заслужена такая верность.

Пока ехал домой, все обдумывал, что да как, и по всему выходило, что разыгрывать Сашу некому, а подставлять незачем, есть методы и попроще. Но в любом случае злосчастную бумажонку надо выбросить и забыть и о ней, и о попугае Жако, и девушке… Что она сказала? Не упустите свое будущее?

Записку он оставил, поглаживал ее пальцами, трогал время от времени, не вынимая из кармана, под вечер от размышлений разболелась голова, но решение он принял: завтра после представления он пойдет к манежу.

За ужином все думал о случившемся, на вопросы отвечал невпопад.

— Саша, ты не разболелся опять? Бледный совсем, — Олег коснулся кончиками пальцев скулы, потом приложил ладонь ко лбу, — Рано ты в театр вернулся.
— Я, наверное, у себя лягу? — предлог был самый подходящий, но Олег удержал:
— Оставайся.
— Олег Евгеньевич, мне и правда что-то нехорошо… Голова разболелась. Я сегодня не могу… То есть можно мне… — Саша чувствовал себя дурак-дураком. Мало того, что причина девичья — «голова болит», так он до сих пор не мог назвать вещи своими именами, краснел, смущался. Смех один. Но смеяться Меньшиков не стал, нервно дернул уголком сжатых губ, поморщился, будто Саша его ударил.
— Сашура, останься. Просто останься, ни для… чего другого, мальчик. Просто.

Странный это был вечер. Олег его и правда не трогал, надел пижамные штаны и футболку, будто еще раз демонстрировал, что сегодня просто сон, Саше принес на подносе чайник с уже знакомым ароматом имбиря, лимона и мяты. Поставил на столик с его стороны кровати, а потом открыл книгу и углубился в чтение.
А Саша сидел, баюкая в ладонях тонкостенную чашечку, пил чай, смотрел в окно, где на фоне темно-синего звездного неба чернели силуэты деревьев и понимал, как завтра поступит. Как должен поступить. Он так и уснул, сжимая чашку в ладонях, уже не чувствовал, как Олег осторожно забирает хрупкий фарфор, как поправляет подушку и как целует на ночь в самый краешек губ.

Утром Саша проснулся один, будить его Меньшиков не стал.
— Видно, нет времени сегодня, — мелькнула в голове злая циничная мыслишка, — вечером оторвется по полной.
Но вот про вечер следовало договориться, так что он поспешил в столовую.

— Саша? — Меньшиков привычно свежий, собранный пил кофе, — Ты зачем встал? Спи, пока спится. — Но планшет не просто отложил — выключил.
Саша сел, пожал плечами:
— Я выспался, репетицию утреннюю не хочу пропускать, — он замялся, не зная, как подступиться. Не привык он у Меньшикова что-то просить, даже такую малость, как свободный вечер. Пока думал, перед ним поставили тарелку с привычной овсянкой и кружку с какао. Саша также привычно взял ложку, зачерпнул… и понял, что не может он больше. Ни одной ложки не съест больше, лучше сдохнет с голода.
— Не голоден?
— Не хочу кашу. Глафира Ивановна, вы мне ее больше не готовьте. Никогда И какао тоже.
Повариха замерла в дверях, потом медленно развернулась, всей массивной фигурой источая неодобрение, но посмотрела не на Сашу, а на Меньшикова.
- Овсяная каша - лучшее начало дня, полезно и для желудка, и для печени, - начала она безапелляционным тоном.
- Меня, Глафира Ивановна, печень не беспокоит, не отросла ещё, наверное! - перебил Саша, упрямо выпятив подбородок. - Вы мне лучше яичницу! И колбаску туда добавьте поподжаристей!
Повариха снова вопросительно воззрилась на Меньшикова, но он на нее не смотрел, разглядывал взъерошенного со сна Сашу, а тот налил себе кофе, отхлебнул, наслаждаясь вкусом.
— Глафира Ивановна, принесите Саше, что он просит.

— Олег Евгеньевич, я сегодня вечером задержусь, — просительная интонация вдруг перестала казаться естественной. — Хочу сегодня вечернее представление у Дю Солей посмотреть.

— Так понравилось? — то, что у него не отпрашиваются, а просто ставят перед фактом, не смутило и не удивило.
— Это другой цирк… Не как у нас. Не хуже, нет, — быстро поправился Саша, — Просто другой. Новая школа, новая… другая… — он никак не мог подобрать подходящее определение.
— Жизнь, — Меньшиков сдержанно улыбнулся. — Это совершенно другая жизнь, Саша.
— Ну да. — такое простое открытие вдруг ошеломило. Другая жизнь — вот что это! И он хотел бы жить этой другой свободной жизнью, без страха, без вечного присмотра, без правил.

Меньшиков наблюдал за ним:
— Я надеюсь, ты понимаешь, что вся эта праздничная мишура — просто конфетный фантик, яркий и шуршащий, а сложности и проблемы есть в любой стране.

Представление и в этот раз было феерией — яркой, громкой, праздничной, за которой Саша следил, затаив дыхание. Затеряться в толпе людей, шумно обсуждающих увиденное, делящихся впечатлениями, не составило труда, и он прошел к рабочему выходу, цирковое закулисье чем-то напоминало театральное: рабочая изнанка, лишенная яркости и блеска, но от этого не менее загадочная и притягательная.
— Вам понравилось наше скромное представление, месье? Или правильнее сказать, товарищ? — невысокий плотный мужчина сидел на тумбе, закинув ногу на ногу.
— Представление было… — он глубоко вдохнул, описывая руками круг, как тут скажешь? Любое определение оказалось бы пустым комплиментом по сравнению с увиденным. — Оно было вовсе не скромным.
— Соглашусь! — мужчина просиял улыбкой, она у него была на редкость обаятельная, и сам он был весь глаза, щеки и ямочки. — Чудесное, чудесное представление. Одно из лучших в Европе! А может и мире! — он многозначительно поднял палец.
— Рад что вам понравилось, Саша.
— Я не называл вам своего имени! — мужчина сразу перестал казаться симпатичным. — Записка! Это вы мне её прислали? Зачем? И кто вы такой? — Саша сыпал вопросами, чувствуя, как все быстрее колотится где-то под ребрами сердце.
Мужчина поднялся, подошел ближе, вглядываясь голубыми, немного на выкате, глазами в лицо Саши, потом задумчиво покачал головой:
- Позвольте представиться, Александр Христофорович Бинх, шапитмейстер, - он приподнял цилиндр.
- Вы русский?
- Нет, немец. Мое отца зовут Кристоф, но в России я представляюсь с отчеством, местному зрителю так привычнее, видите ли, я считаю..
Саша нетерпеливо перебил:
- Откуда вы знаете моё имя?
Бинх замолчал, потом сказал просто:
— Она все рассказала. С самого детства рассказывала, что у меня есть младший брат, хоть он и не родной по крови, но все равно семья, и я должен буду позаботиться о нем… И представьте себе, Саша… — тут в безупречном русском впервые послышался акцент, имя незнакомец произнес с легким ударением на последний слог, — представьте только, я ее нисколько к вам не ревновал. Может, потому что вы были слишком далеко… а может, потому что она была такой чудной и любящей.
— Вы сумасшедший, — Саша почувствовал и облегчение, и разочарование одновременно. Все оказалось розыгрышем сумасшедшего: нет никакой тайны, никакой загадки.
— Что? — выдернутый из каких-то очень личных воспоминаний незнакомец очнулся. — Что вы, Саша, нет, я вполне себе здоров. Сейчас…
Он достал из кармана фрака небольшую фотографию, — Узнаете?
Конечно, он узнал, точно такая хранилась у него самого: он и мама. Ему пять лет. Маме 24, совсем молодая, очень красивая, прижимает его к себе, улыбается, а глаза грустные.
— Откуда это у вас? — Саша вернул незнакомцу фотографию. — Это последнее мамино фото, вскоре она…
— Что? — мужчина склонил по-птичьи голову на бок. — Что с ней случилось?
-Авария. — Коротко ответил Саша.
— Оу… Авария… Так вот что вам сказали. Чего-то в этом роде она и боялась, хотя это не самый худший вариант, знаете, она переживала, что про нее нараскажут разного, вы ее возненавидите, а авария — это…
— Что? — Саша перебил не дослушав, — Кто она?
Незнакомец молчал, моргая, снова стал похож на какую-то птицу.
— Кто она? — крикнул Саша, — Кто?
— Ну как же — кто. Ваша мама. Я о ней все время говорю.
— Нет, — Саша замотал головой. — Вы бред несете! Она погибла, была ужасная авария, никто не выжил…
— Не было никакой аварии, Саша, — незнакомец улыбался сочувственно. — Ваша... наша... Мама просто уехала. Встретила замечательного мужчину с чудесным ребёнком, - тут он снова приподнял цилиндр, - Ну то есть мама она тебе, а мне мачеха. Но чудесная! Любящая! Смелая! Поехала в Германию. Потом в Марсель…
— Уехала? Нет… Она не могла никуда уехать…
— Ах, да… Ваша страна не поощряет свободное передвижение по миру. — понимающе закивал незнакомец. — Правильнее сказать, она сбежала.
— Сбежала?
Он вдруг словно наяву услышал легкий щелчок, с которым деталь входит в паз и занимает свое место. Раз — и сложилась картинка. Вот папа приходит и говорит, что мама уехала далеко-далеко и надолго, а Раиса зло шипит, одергивает, и уже на следующий день звучит слово «авария», вот арестовывают папу, вот мачеха шипит ему: «Такой же как мать, она мужа подвела …»

— Сбежала и бросила нас? — Саша сам не понимал, кого спрашивает, — но как она могла? Почему?
— Женщины! — незнакомец поднялся, встал рядом. — Она встретила моего отца и влюбилась. В него, в новую жизнь, новые возможности — вот и сбежала! Отчаянная женщина!
— А вы? — Саша все пытался свыкнуться с мыслью, что все, что он помнил о маме, тихой, милой, немного грустной, но любящей маме — ложь. Его мать была авантюристкой, бросившей мужа с ребенком и удравшей в новую счастливую жизнь!
—Так вы... мой якобы брат?
— Ну не по крови, конечно, но, — Бинх надел цилиндр и развел руками. Как я сказал, ваша матушка и мой отец состояли в браке…
— Незаконном, моя замечательная матушка не разведена! Просто убежала. Бросила и сбежала!
— Саша. — Бинх укоризненно покачал головой. — Не судите ее строго. Она была очень молода и очень-очень несчастна.
— Да неужели! — Саша взвился от негодования — Несчастна? С мужем, который ее любил и с сыном?
По губам Бинха скользнула тонкая улыбка:
— Видишь ли Саша, факт, что тебя кто-то любит, не гарантия счастья. — Он помолчал, а потом закончил, добавил. — Да ты и сам знаешь.
— Что? — Саша почувствовал, как от лица отхлынула кровь. — Вы... какой-то бред мне тут несете… И я вас совсем не понимаю… Но с меня довольно, я ухожу.
Он и правда повернулся, чтобы уйти от чокнутого Бинха с его россказнями и намеками, но тот цепко схватил за локоть, удерживая:
— Я хочу помочь, Саша. Хочешь уехать? Как твоя мама? У нее достало смелости выбрать другую жизнь, а у тебя? Я здесь, чтобы помочь, все эти гастроли, мое назначение, ты даже не представляешь, чего нам это стоило!
— Да пусти ты! — Саша рванулся, он хотел уйти как можно скорее и забыть все, что услышал.
— Саша! — Бинх не отпускал, — Я не так все сказал, не с того начал, но подумай! Неужели ты хочешь остаться здесь? Жить, как ты живешь? Не хочешь увидеть мир?
— Не хочу! — выкрикнул Саша в запале, рванулся так, что треснула футболка, высвободился и побежал к выходу.
После шатра цирка воздух на площади показался упоительно свежим и прохладным, голова вдруг закружилась, и он ухватился за спинку скамейки, чтобы не упасть. Стоял, хватая воздух ртом, чувствуя, что вот-вот хлынут слезы, потому что… Почему, он и сам не понимал. Бинх — сумасшедший. Подошел, назвался братом, наплёл чепухи про маму. Предложил бежать из Союза… Все чушь, бред, опасный, очень опасный бред. Саша застонал сквозь до боли стиснутые зубы, затряс головой, отгоняя отогнать назойливые мысли. Не думать. Просто не надо ни о чем думать сейчас. Сесть в машину, поехать домой.
Он не удержался, из горла вырвался всхлип. Домой. То место, куда он поедет, не его дом и никогда им не был. Просто деться больше некуда.
И тут же в виске засвербела, закопошилась мыслишка, — «Ну как же некуда? Как же? Ведь предложил тебе Бинх…»
Саша стиснул виски ладонями, выдавливая неосторожную мысль, потом повернулся, быстро зашагал к машине.

Только голову запрокинь
бета Inndiliya
Описание: Меньшиков абьюзит Петрова в альтернативном советском будущем.5Первый и единственный раз Саша напился в хлам, пока ждал Меньшикова вечером. Сидел в своей комнате, смотрел на темнеющий за окном сад и представлял, что вот сейчас хлопнет дверь внизу, потом шаги по лестнице, легкий стук в дверь. Он всегда стучал прежде чем зайти. Короткий легкий перестук, не просьба, скорее предупреждение. Потом ужин, потом спальня. Липкая, сбившаяся простыня под спиной, боль в растянутых мышцах, настойчивые — не вывернешься — поцелуи, шепот:
— Саша, Сашенька. Мальчик… Скажи, тебе хорошо?
И собственные лживые ответы. Самое мерзкое, что не такие уж и лживые: старался Олег Евгеньевич, очень старался, чтоб ему и впрямь было хорошо, от этого и тошнило, от самого себя тошнило.
В доме для Саши все двери были открыты, даже в рабочий кабинет мог входить, единственное, что Олег запирал — это сейф с оружием и документами, которые приносил домой. Поймал как-то сашин взгляд, пожал плечами:
— Рабочая привычка, Сашенька.
В кабинете стояла бутылка заграничного виски, пил Меньшиков мало, но любил иногда вечером устроиться у камина, чтобы бокал в руке и Саша под боком.
С бокалами и камином заморачиваться не стал, взял бутылку из бара, в ней оставалось больше половины, начал пить прямо из горла большими глотками. Вкус был мерзкий, горло драло и жгло огнем, но Саша упрямо глотал. Меньшиков ему рассказывал про сорта, про выдержку, про послевкусие какое-то особое. Ничего из этого Саша не чувствовал. Закашлялся, из уголков рта пролилось, закапало на рубашку, в желудке словно костер запалили. Но зато в голове мысли, мельтешащие злым роем, кружились все медленнее, тяжелели, становились неповоротливыми. Саша сделал еще глоток, еще. Теперь пилось легче. Хотя он уже и не пил, больше проливал, бутылку было очень неудобно держать, горлышко скользкое, выворачивалось само из пальцев, как живое.
Саша хотел поставить бутылку на стол, но промахнулся, и она с печальным звоном упала, покатилась по паркету, оставляя за собой пахнущий алкоголем след.
Когда Меньшиков приехал, Саша дремал, свернувшись клубком возле стола.
— Олле-ег Евгенич… — осоловело моргнув, он попытался встать, но рухнул на пол. — Я сейчас, Олег Евгенич… и душ приму, и ноги раздвину, все как вы любите…
Он еще что-то говорил, спиртное, оказывается, хорошо развязывает язык, но две хлесткие пощечины прервали поток никому не нужной правды. Потом Меньшиков ухватил его за шиворот, отволок в ванную, нимало не заботясь, что воротник футболки впивается в шею, а локтями и коленями он пересчитал все косяки. Потом синяки и след на шее станут причиной переглядов и пересудов в театре.
Швырнул в ванную и выкрутил на полную кран с холодной водой. Саша взвыл, когда ледяные струи ударили в лицо, потом по всему телу, дернулся было, забился, пытаясь вырваться, но Меньшиков железной хваткой держал, беспощадно направляя воду в лицо, так что Саша захлебывался, хватал губами воздух, давился, кашлял. Закончилась экзекуция только когда Саша сдался: сжался в ванной, замолчал, даже не отворачивался, только дрожал, словно через него пропустили высоковольтный провод.
Тогда его вытащили из ванной, стянули мокрую одежду, завернули в халат, отнесли в спальню. Там Меньшиков его и оставил, просто развернулся и, не сказав ни слова, вышел. Позже пришла повариха, поставила около кровати поднос, на котором дымился чайник, наполнивший комнату ароматом лимона и имбиря, и накрытая белоснежной салфеткой тарелка. Зыркнула недружелюбно и ушла, красноречиво хлопнув дверью.
Саша к тому моменту протрезвел и так замерз, что плюнув на гордость, выпил весь восхитительно горячий чай и потом еще долго сидел, прижимая к себе сохранивший тепло пузатый чайник, согревая руки.

В тот вечер его больше никто не трогал, а утром, когда он спустился к завтраку, перед тарелкой лежала упаковка аспирина и стоял стакан воды. Меньшиков, подтянутый и свежий, просматривал новостную ленту, пил кофе, обращая на Сашу внимания не больше, чем на кота, пришедшего из сада за порцией подачки, словно ничего и не произошло накануне, и Саша уже начал думать, что его выходка останется безнаказанной. Он мрачно размазывал по тарелке овсянку, не ощущая ни малейшего желания ее попробовать.
— Как ты себя чувствуешь? — Голос холодный, бесстрастный. Меньшиков отложил планшет, но на Сашу не смотрел, поглаживал за ухом урчащего кота.
— Спасибо. Хорошо. — Саша напрягся, приготовившись к неприятному объяснению, но Меньшиков уже встал, отпихнул кота, пошел к двери. — Сегодня тебя в театр шофер отвезет и заберет тоже. Меня два дня не будет. Командировка.
— Понятно, — от накатившей радости так затряслись руки, что он отложил ложку. Два дня. Целых два дня свободы.
— И вот еще что… — Меньшиков так и стоял на пороге, не обернувшись, Саша видел только спину и узкую перетянутую кожаным форменным ремнем талию. — Пьяных истерик в своем доме я больше не потерплю. Позволишь себе подобное еще раз — отправишься по месту прописки.
И вышел. А Саша остался сидеть, не зная, что ему делать с предоставленной лазейкой. По месту прописки… Да кто бы знал, с какой радостью он вернулся на свой продавленный диван за шкафом, только вот долго ли он там пробудет. В памяти всплыла масляная улыбочка усача из машины, его слова:
— Мне надо, чтоб Олежа был доволен и счастлив, а иначе…
Воспоминания оказалось достаточно, чтобы Сашу подкинуло со стула, он выбежал в сад, помчался по дорожке: черный служебный автомобиль уже отъезжал, когда Саша выбежал из ворот, пробежал по инерции следом несколько метров. Не успел! Но автомобиль затормозил.
Меньшиков вышел, тонкие черные брови недоуменно приподняты.
— Олег Евгеньевич… Вы… Простите за вчерашнее. Просто роль не удается вот и психанул. Хотел расслабиться и не рассчитал. Даже не помню, что нес вчера. Глупости какие-то, да? Пить-то я не умею. — Саша тараторил с облегчением замечая, как в знакомом намеке на улыбку изгибаются губы.
— Ох, Сашура… — Меньшиков притянул его к себе, — поцеловал в макушку, — приеду и научу тебя пить. Умение полезное, а теперь завтракай, после тяжелого похмелья без завтрака нельзя.
И подтолкнул его обратно к калитке.
Саша так глубоко погрузился в воспоминания, что не заметил, как подъехали к театру.
— Ну давай, Сашура, ни пуха тебе, — Меньшиков опустил телефон, притянул Сашу к себе, для прощального поцелуя. — Я пришлю шофера вечером.
— Спасибо, Олег Евгеньевич, — Саша вымученно улыбнулся.
На него накатывало иногда, и жизнь виделась даже не в черном, в сером цвете: всё тускло, бесцветно, бессмысленно.
В такие дни он часто думал о том, что не лучше ли покончить со всем разом? Ну какая разница: куклой у Меньшикова, овощем в психлечебнице или трупом на дне Москва-реки? Удерживали две вещи: разговор с худруком о том, что у всех «свои четыре года», вот наиграется Меньшиков и отпустит, малодушно рассуждал Саша, мало ли свеженьких смазливых выпускается каждый год. И ненавидел сам себя, хотя знал уже, что многие ищут подобного покровительства и завидуют ему черной завистью.
Вторая причина, которая заставляла жить и не давала шагнуть с моста — театр. Саша постепенно входил в силу, оттачивал талант. Он уже научился делать из всего пережитого, прочувствованного топливо для своей роли, научился чувствовать поддержку и любовь зала, заряжаться от зрителей энергией.
Ну и, само собой, появились поклонники и поклонницы. Ждали у театра с букетами, подходили, отчаянно смущаясь, краснея, просили автограф на афише и сфотографироваться. Саша никогда не отказывал.
Не обходилось без досадных курьезов. Некоторые особо ярые встречали каждый выход Саши на сцену овациями, а однажды как-то ошикали Вику Исаеву, когда её Раневская холодно отказала Лопахину, боль от отказа которому Саша передавал так, что особо сочувствующие рыдали и ненавидели легкомысленную, витающую в облаках аристократку, проглядевшую и вишневый сад, и настоящую любовь.
Саша все букеты Вике отдал прямо на сцене, ещё и руку поцеловал, извиняясь, а истерические крики «браво», «бис» громче стали. Хорошо, что прекрасной понимающей партнершей Вика была не только на сцене, но и за кулисами, посмеялась да пальцем погрозила: ой, осторожней с поклонницами, Сашка! Не обещайте деве юной, как говорится. Саша тоже улыбался, но не без внутренней горечи. Какие уж тут юные девы, Вика, знала бы ты… А может и знала. Меньшиков своего особого отношения к Саше не скрывал.
В этот вечер он играл Гамлета, юного голубоглазого принца, стремительно лишающегося всех иллюзий и погибающего в схватке с несовершенством мира.
«Быть или не быть» Саша, как обычно, читал в гробовой тишине, изредка нарушаемой всхлипами чувствительных поклонников, для него этот монолог давно стал его личным выбором, который он делал каждый раз, когда целовал по утрам Меньшикова, приходил в театр, когда продолжал жить по чужим правилам и ждать, когда закончатся его личные «четыре года».

После поклона — сразу в гримерку, ему давным-давно выделили личную, знали, что первые полчаса не трогать, не беспокоить. Он упал на стул перед зеркалом, уткнулся лицом в скрещенные руки, заставляя дышать себя глубоко и ровно. Глубоко, ровно, размеренно. Это не он, Саша Петров, умер сейчас на сцене от предательски отравленной стали, не он потерял возлюбленную, отца, мать… Не он. С ним все в порядке. Он поднял голову и вздрогнул: в зеркале перед ним отражалось чужое бледное лицо.
— Вы еще кто? — он резко развернулся. Совсем молоденькая девушка с блестящими огромными глазами молитвенно сложила руки, затараторила.
— Простите… Простите… Вы самый лучший актер во всем Союзе! Вы просто самый лучший! Самый, я должна была вам сказать лично!
— Понятно, — Саша подавил раздражение. Поклонница. — Вам что, девушка? Автограф? Фото? Контрамарку? — он улыбнулся обаятельной, предназначенной для поклонников улыбкой. Но девушка продолжала смотреть на него, не отрываясь.
— Я не за контрамаркой, — она вроде бы даже обиделась, — и фотографии ваши у меня есть. Много. Я просто хотела, чтобы Вы знали: Вы — самый лучший! Я… Я для Вас…
Её голос срывался, он кусала губы, смотрела на Сашу с таким искренним восхищением, что он неожиданно для себя, обнял ее за плечи:
— Спасибо. Вот за эти слова — спасибо…
— Оксана, — подсказала она, мгновенно пунцовея.
— Спасибо, Оксана. А хотите, чаю выпьем? Тут кафе рядом совсем, знаете? «Чайка».
Ну конечно, она хотела. За чаем засиделись. Оксана оказалась веселой и бойкой на язык хохотушкой, особенно, когда разговорилась и переборола смущение. Ее замечания о спектакле, об актерах, режиссерских находках может и наивные, но прямые и без нотки фальши, были интересны.
— Да ты, я смотрю, театрал со стажем, — пошутил Саша, — в актрисы, наверное, собралась?
И с огромным облегчением услышал ответ:
— Нет, я в педагогическом, на последнем курсе. Буду русский язык, литературу в школе преподавать. Свой класс обязательно на ваш спектакль приведу. В рамках культурно-образовательной программы.
Контрамарку на спектакли Саша ей все-таки вручил, как Оксана ни отнекивалась.
Так появилась у него маленькая тайна. Личный и очень дорогой секрет.
С Оксаной они встречались не часто: пили чай, разговаривали о разном. Просто легкая дружеская болтовня, Саша, оказывается, и забыл, каково это — просто с кем-то разговаривать. С кем-то, кто не знает о тебе никаких грязных секретов, кто не считает, что ты слишком тепло устроился на своем месте. С кем-то, кто считает тебя просто хорошим человеком. Даже не хорошим — лучшим.
Он стал лучше понимать рассуждения о «голоде по красоте».
Он и сам когда-то смотрел на Меньшикова восторженными влюбленными глазами и считал его лучшим человеком во всём Союзе…

Однажды повезло, у Саши вдруг образовалось свободное время, хотя репетировать должны были допоздна, а потом еще и примерка, подгонка костюмов и сразу надо было посмотреть как с новыми костюмами грим будет смотреться. Он и Меньшикова предупредил, что задержится. Но новые костюмы до театра не доехали, так что примерку-подгонку перенесли на другой день, и Саша позвонил Оксане, спросил не хочет ли посидеть за чаем или прогуляться.

Вернулся уже затемно, умиротворенный, Оксана на него всегда так действовала, очищающе, что ли. Вот говорит с ней, и уже не кажется себе совсем пропащим, продажным, грязным.
Дом встретил непривычно тёмными окнами, это было странно, если Меньшиков задерживался, свет включала прислуга, она же разжигала камины: один в холле, другой в кабинете. Но холле было темно и тихо, Саша сделал несколько шагов к лестнице, гадая, что могло произойти:
— Хорошо провел время? — в кресле около камина шевельнулась темная фигура, сразу и не заметишь. Меньшиков сидел в большом кресле у незажжённого камина. — Как прошла примерка, Саша? — Голос был странный, сиплый, словно сорванный.
— Хорошо, — ответил на автомате, потом сбившись решил поправиться — То есть нет. В смысле, примерки не было.
— Вот как? — В пальцах измочаленная, но так и не прикуренная сигарета. Саша тут же подобрался внутренне, знал уже, что это означает: пустые глаза, ровный голос, сигареты достает одну за другой из пачки, но так и не курит… Случилось что-то? На работе проблемы?
— Ты долго сегодня.
— Я же предупреждал, что сегодня… — Саша осекся.
— Ах да… Примерка. Ну и как примерка, Сашенька? — от вкрадчивого ласкового тона похолодели пальцы.
— Олег Евгеньевич… — нужные правильные слова почему-то никак не находились. Саша сжал кулаки, да что за глупость! Он ничего не сделал, ни в чем не виноват, оправдываться ему не в чем. Только почему собственный голос кажется таким слабым, а объяснения неубедительными.
— Я жду, Саша.
— Примерку отменили, и я просто… просто задержался с одной знакомой. Ничего особенного, выпили чаю… Я не знал…
— Не знал? — темная фигура в кресле поднялась стремительно. Меньшиков с размаху ударил по выключателю. Саша зажмурился, свет больно резанул по глазам, когда проморгался, привык к освещению, удивленно охнул.
— Меньшиков стоял перед ним бледный, словно приведение, под глазами четко обозначились темные круги. Форма пропитана белой строительной пылью, перемазана бурыми неопрятными мазками, щегольски начищенные сапоги, форма, даже волосы — все припорошено белым.
— Что такое, Сашенька? — призрак усмехнулся неприятно, шагнул ближе, Саша отчетливо только сейчас почувствовал запах гари. Исцарапанные пальцы с обломанными ногтями ухватили за подбородок.
— Я не думал…
— Не думал, — пальцы сжали больно, не вывернешься. — А что позвонить можно, ты тоже не подумал? А ответить на звонки тоже не подумал?
Меньшиков вытащил из кармана сашиной куртки телефон, ткнул в лицо, Саша глянул на число пропущенных и охнул.
— Не думал? Когда уже начнешь думать? — бесстрастная нечеловеческая маска трескалась и плавилась от прорывающейся ярости. — Чертов щенок, где ты шлялся?! Где! Ты! Шлялся, пока я… пока я… он вдруг задохнулся, рванул ворот кителя, — телефон полетел в стену отскочил мелкими осколками.
Саша, уже сообразивший, что случилось нечто страшное и дело не просто в его задержке, попытался объяснить:
— Я с Оксаной был. Примерку перенесли, мы просто поговорили… Выпили чай.
— Ты с этой девицей все время встречаешься в “Чайке», почему сегодня были не там?
— Как-то само собой, — Саша ошарашенно уставился на Меньшикова, выходит, тот знал не только про Оксану и их разговоры, но даже, где они обычно встречаются.
— А о чем мы говорим вы тоже знаете? Или вам пересказать? Я могу! Хотите, в лицах проиграю! — выпалил вызывающе, дурея от злости.
Меньшиков глазами сверкнул, ухватил Сашу за плечо, повернул к стене, на которой за деревянной панелью висела большая плазма.
— Захочу — и перескажешь. И сыграешь, и станцуешь мне вприсядку! А сейчас смотри! —
Передавали новости, Саша сначала подумал, что зарубежные, что-нибудь о странах третьего мира, об Африке или Индии. Показывали дымящиеся развалины, перепачканных в крови и копоти людей, а потом он понял, что возле развороченного взрывом дома стоят знакомые машины с красным крестом, пожарные машины, милиция… А потом узнал место.
Это же…
- «Чайка», вернее то, что от нее осталось. И от сквера рядом. Кто бы это ни сделал, взрывчатки они не пожалели.
— А как же ребята, — Саша не отрывал взгляд от того, что еще сегодня днем было уютным кафе, в котором по традиции собирались и актеры, и поклонники Ермоловки. Не может быть, чтобы кто-то сейчас был там… под развалинами.
Меньшиков помолчал, но потом, сжалившись над потерявшим весь кураж Сашей ответил:
— Человеческие жертвы минимальны. Обслуживающий персонал кафе и двое прохожих. Эти просто оказались не в то время не в том месте.
Саша никак не мог отвести взгляд от экрана. Жертвы минимальны? Это он про веселую официантку Галочку? Про двух хохотушек-поварих, которые всегда оставляли для Саши его любимые пирожки с вишней? А прохожие? Он тоже минимальные?
— Саша? — Меньшиков посмотрел на него внимательно, толкнул к креслу. — Значит так… Самое время начинать думать, мальчик. Взрыв произошел в 21.00, ничего не напоминает?
Саша непонимающе нахмурился, потом понял:
— Это же время, когда мы все из театра после репетиций выходим! Мы все заходим в «Чайку».
— Вот именно, — Меньшиков задумчиво кивнул. — Может и не вся труппа, но большая ее часть, покупаете себе то, что там называлось свежей выпечкой, кофе этот в стаканчиках на бегу. Тут же ваши поклонники, поклонницы, фотокоры… Словом, пустым ни кафе, ни сквер рядом в это время не бывают.
— Вы думаете, взрыв планировали специально на это время?
— Я думаю, тебе нужно вспомнить, почему ты с этой девицей не зашел в кафе. Кто предложил прогуляться: ты или она?
— Оксана ни при чем! — Саша внутренне ощетинился весь. — Не надо ее впутывать. Это я ей позвонил, когда примерку отменили. Я предложил пройтись, не хотел сидеть в «Чайке». Это я!
Меньшиков вскинул брови, он уже полностью овладел собой и ничем не напоминал человека, швырявшего телефон в стену и задыхавшегося от гнева.
— Даже так, Сашенька? Интересно. Я приму к сведению, — он посмотрел на часы, сжал губы. — Значит так, пока не разрешу, носа за порог не высовываешь. Ясно?
Ответ он слушать не стал, развернулся и пошел к выходу.

Оксану Саша увидел только через две недели, когда ему разрешили поехать на церемонию памяти по погибшим в «Чайке». Было уже решено, что кафе восстанавливать не будут, на его месте посадят новый сквер и памятник жертвам империалистического террора. Как-то все без объяснений поняли, что угроза была «оттуда», говорили эти слова шепотом, и многозначительно закатывали глаза, указывая то ли на запад, то ли на восток, а может на север. «Оттуда». «Там» враги, идеологические и политические.

Саша попытался что-нибудь выспросить у Меньшикова, но ему железным тоном было сказано не лезть не в свое дело. И вообще «Ты бы, Сашенька, занимался больше театром.»

Возле руин «Чайки», огороженных желтой лентой, сначала прослушали гимн, потом произнесли несколько речей, в которых клялись помнить и отомстить, и не посрамить… Саша слушал и сам удивлялся собственному безразличию и какому-то незнакомому цинизму, не к жертвам и не к произошедшей трагедии, нет. К тому, что происходило сейчас. Столько пафоса, столько фальши… Кому отомстить? Что не посрамить? Чушь какая…

Потом он увидел Оксану, подошел.
— Хорошо, что мы встретились Саша, потом бы не получилось, а адреса я твоего не знаю, даже написать бы не смогла, — заулыбалась девушка.
— Почему не получилось? Оксан, если у тебя проблемы, то…
— Нет, нет, — замахала она. — Что ты! Все хорошо, даже очень! Я экзамены на отлично все сдала и представляешь, — она не удержалась от сияющей улыбки, потом вспомнила, где они находятся, виновато потупилась, но улыбка все равно просачивалась через ямочки на щеках, подрагивающие ресницы.
— Мне, как одной из лучших студенток, подарили путевку на три месяца в Болгарию! За границу, Саш, представляешь! Все так удивились! Даже председатель студенческого совета. Никогда, говорит, никого так не награждали! Представляешь?
— Представляю, — процедил Саша.
— Так это еще не все! Я не просто так поеду, не только отдыхать! Я по обмену опытом с дружественным нам государством! Буду жить при советском посольстве, работать в школе!
Она захлебываясь от восторга делилась своим счастьем, и Саша очень старался за нее порадоваться, но внутри клокотали злость и обида. Итак, все предельно ясно. Меньшиков не хочет делить его ни с кем. Еще спасибо, что от Оксаны избавился предельно деликатно, даже красиво. Устроил девочке жизнь.
Саша очень старался порадоваться за подругу, но вместо радости чувствовал одиночество, словно он играет на сцене, а его никто не слушает, зрители переговариваются, едят что-то, обертками шуршат. Никому до него дела нет.

Они очень тепло попрощались, оба понимали, что вряд ли увидятся. Оксана была слишком увлечена и взволнована грядущими переменами, а Саша… Саша в который раз напомнил себе про «четыре года».

В театр он заходить не стал, репетиций сегодня все равно не было, а пустую болтовню поддерживать он бы не смог. Хотелось уехать, спрятаться ото всех, в одиночестве пережить еще одну потерю.

Меньшиков уже был дома, сидел в кресле на террасе с раскрытой книгой. Не читал, просто сидел, смотрел, как Саша идет по дорожке. Отложил книгу, встал.
— Попрощался?
Саша кивнул, хотел пройти мимо к себе, но как-то само собой так вышло, что шагнул он не в дверной проем, а в объятия Меньшикова, ткнулся носом в плечо, закрыл глаза. Не мог он в одиночестве пережить еще одну потерю и ни к кому другому за утешением обратиться тоже не мог. Не к кому. Так и стоял молча, пережидая, пока затопившее отчаяние станет чуточку меньше, отпустит и позволит дышать, а Меньшиков так же молча обнимал, ласково поглаживал по волосам и тоже не говорил ни слова.

Только голову запрокинь
бета Inndiliya
Описание: Меньшиков абьюзит Петрова в альтернативном советском будущем.4
Из машины Саша выбрался, ощущая себя столетним стариком: все кончено, жизнь кончена. Не будет больше ни света, ни тепла, ни улыбок. Новой честной жизни тоже не будет. В подъезде у двери замер, покачиваясь, ткнулся лбом в старенький потрескавшийся дерматин, тихо завыл. Нечестно, несправедливо. Невозможно.
Дверь резко распахнулась, на пороге стояла мачеха.
— Явился, сволочь! — она дернула его за руку, втаскивая в квартиру, — Ты что натворил, ирод? Меня с очереди на квартиру сняли! Премии лишили, сегодня в профсоюз вызвали, сказали, что неблаго… — она задохнулась от возмущения и ярости — неблагонадежная! Это я? Я-то?
Из общей кухни послышался довольный гогот:
— Ты его, Райка, разбаловала! Не ценит сейчас молодежь того. Не понимает!
Саша молча смотрел на нее, не зная, что сказать:
— Раиса Петровна… Я… — голос предательски сорвался, но она не слушала, испуганная обрушившимися новостями, просто хотела излить на кого-то свой страх и злость.
— Сергуньку с работы поперли! Местов больше нету! Как же нету, говорю, если были! А председатель, — она перешла на сдавленный злобный шепот, — морда наглая! Говорит, может и есть, да не про вашу честь!
Она остановилась, перевела дыхание, обвиняюще ткнула в Сашу пальцем:
— Это все ты! Все твои… букеты! Думаешь я не видела? И телефон новый! И часы! Все из-за тебя и морды твоей смазливой, весь в мамашу блудную. Она мужа под монастырь подвела, она… Надо было тебя в детдом сдать, сейчас бы жила, горя не знала!
— Да гони ты его в шею, Рай! — в коридор вышла подруга мачехи, в одной руке стакан, в другой половинка огурца. — Ему восемнадцать давно уж есть, вот пусть теперь узнает, как это — на хлеб зарабатывать. — И она смачно захрустела огурцом.

Саша смотрел, как мачеха шевелила губами, в уголках рта набухали и лопались крохотные пузырьки слюны, а сам уже понял, что делать. Обошел Раису Петровну, прошел в ванную, захлопнул за собой дверь.
Мачеха тут же забарабанила, завопила, требуя открыть, к ней присоединился еще кто-то.
В тусклом зеркале на стене отразилось его лицо, бледное, с лихорадочным нездоровым блеском горящими глазами. Вот, значит, в чем все дело? И тот усач сказал «мордашка смазливая», теперь вот мачеха… Вся его жизнь, мечты, надежды, будущее полетело под откос из-за неудачного набора генов, подарившего ему это лицо.
— Нет! — Саша с силой кулаком ударил по стене, — Нет! Нет! Нет!
Потом с силой рванул дверцу соседского шкафчика, срывая слабенький замок, лихорадочно зашарил по полкам, сбрасывая на пол лишнее.

Наконец нашел, что искал: опасную бритву на длинной перламутровой ручке, предмет соседской гордости. Сейчас она выглядела не так, как в сашином детстве, когда сосед устраивал целый ритуал из утреннего бритья: старая, лезвие в зазубринах и ржавчине. Он сжал ручку крепче, поднес бритву к лицу.
Нравятся смазливые личики? Посмотрим… Посмотрим… — он стиснул зубы, — посмотрим… что вы на это скажете!
У бритвы край острый, пусть и в сколах и зазубринах… Саша смотрел на него и, ненавидя себя все сильнее, никак не решался исполнить задуманное.
«Трус… Тебя такого и надо… Выгуливать!» — ненавистное словечко словно под руку толкнуло, лезвие прошло у самой кромки волос по виску, сверху вниз, спускаясь к подбородку. Глубоко не получилось. Больно… Саша зажмурился, замычал сквозь закушенную губу. Как же больно. Кровь теплыми каплями весело сочилась из пореза. Нужно еще, сильнее, больше!
Старая щеколда на двери ванной не выдержала, мачеха взбешенной фурией влетела внутрь, сжимая в руке тонкий кожаный ремешок от сумочки, за спиной виднелись злорадные лица соседей. На пороге ахнула, взвыла:
— Ты что это удумал! Ты что удумал, стервец! — подлетела, вытянула ремешком по голым рукам, плечам, спине. Саша от ударов прикрыться и не пытался, просто стоял, смотрел на нее, наконец она выдохлась, опустила ремень. И вдруг багровое потное лицо исказилось, сморщилось:
— Сашенька-а-а… Ну… Как же так-то? Я ж только жить начала, с Сергуней вот расписаться решили… — она теперь смотрела не зло. Просяще, виновато.
— Сашенька… ты же можешь все поправить, да? Я же знаю, что ты можешь… Можешь! Ведь можешь! — её вопль ввинчивался в уши, похоже истерика шла на новый виток, — Ну что тебе стоит-то? Большое дело!
В коридоре снова довольно загоготали, выкрикивая похабное.
Бритва выскользнула из онемевших пальцев, бессильно лязгнула об пол. Саша чувствовал, как по лицу сбегают теплые, соленые, влажные дорожки, но остановить их даже не пытался. Зачем он вообще сюда пришел? Искать сочувствия? Помощи? Никто ему не поможет!
Вдруг мачеха замолчала, словно поперхнулась криком.

— Что происходит? — на пороге ванной стоял Меньшиков, до нелепости не вписывающийся в окружающую обстановку. Саша не сдержал истерический смешок: Олегу Евгеньевичу дорогие рестораны подходят, дом загородный, как влитой, машина заграничная. А тут что? Тазики по стенкам да обои потертые. И оказывается пусто в квартире, когда все разбежаться-то успели?
Меньшиков окинул взглядом и Сашу с окровавленным лицом, взбухшими бордовыми полосами, покрывавшими его руки и плечи, и мачеху, все еще сжимающую в руке злополучный ремешок. Лицо его застыло, только коротко и бешено задергался уголок рта:
— Я спросил, что происходит?
Мачеху словно порывом ветра вынесло в коридор, раздался хлопок входной двери. Олег развернулся ей вслед, четко по-военному, Саше показалось, что рука его дернулась к поясу, на котором висела кобура.
— Не надо! — он кинулся к Олегу, обнял со спины, вжался лицом между лопаток.
— Не надо, не надо… — он пытался подобрать нужные правильные слова, которые не позволили бы случиться плохому. Хотя бы с остальными, если уж с ним все кончено.

— Пусти, Саша, — Олег погладил его по запястью. — Ну давай, мальчик, пусти, не бойся.
Он развернулся, приподнял сашино лицо за подбородок, осматривая порез. Потом взял с допотопной стиральной машины полотенце, приложил, останавливая кровь…
— Олег Евгеньевич, — Саша сжал дрожащие пальцы в кулаки, сильно, до боли, и сказал, словно с обрыва шагнул, — заберите меня отсюда…
Стало тихо-тихо. Даже вода в прохудившемся кране перестала капать. Лицо Меньшикова вдруг разом расслабилось, жесткая непреклонная складка у рта будто стала меньше.
— Мальчик мой, — он пригладил сашины волосы, и Саша с удивлением отметил, что его пальцы тоже дрожат. — Сашенька… Конечно.
К холодному лбу Саши прижались обжигающе горячие сухие губы, согревая, окутывая всего знойным тяжелым жаром.
— Олег Евгеньевич… А вы как тут?
— Сашура, ты же сам написал, попросил приехать, сказал, что поговорить хочешь, — Меньшиков говорил невнятно, все не мог оторваться от сашиных волос, наконец глубоко вздохнул, погладил по голове, пропуская между пальцев короткие прядки.
— Ну да, я просил… — значит усатый решил ускорить события.
— Ты… Ты хочешь что-то взять с собой? Вещи? Хотя, нет, ничего не бери, у тебя и так все будет, Сашенька.
— Олег Евгеньевич, я только фотографии возьму. Мамы с папой. И сценарий.
— Да, да, конечно, — еще один горячечный поцелуй в висок, — Иди, бери, что хочешь.
Мачехи в квартире не было, наверное, к соседям убежала, хотя, кто ей дверь сейчас откроет. Саша выглянул из окна. Черная блестящая машина зловеще поблескивала посреди вымершего в этот чудный летний вечер дворика. Он сунул в старенький любимый рюкзак единственную мамину фотографию, зачитанный уже сценарий с пометками на полях. Джинсы. Пару футболок, чистые носки… Ну вот и все. Жил-жил, а теперь будто и не было его никогда здесь. Саша в растерянности остановился у продавленного диванчика, на котором спал последние 15 лет. Вроде бы нужно что-то сказать или сделать, а он и не знает что.
— Взял, что хотел? — Олег стоял в дверях комнаты, окинул взглядом убогую обстановку, дернул краешком красивого рта. Он казался спокойным, довольным. — Пора, Саша.
Саша кивнул, шагнул было к двери, но остановился.
— Саша? — у Меньшикова вдруг быстро-быстро забилась жилка на шее.
— Я забыл кое о чем. — Раньше он бы себе язык вырвал, со стыда бы сгорел, но не попросил. Но то раньше. Сейчас слова сами свободно срывались с языка. — У Раисы Петровны проблемы на работе. С квартирой и с премией что-то. И у ее жениха тоже… Его уволили.
На лице у Меньшикова явственно обозначилось облегчение. Он улыбнулся знакомой уже улыбкой:
— У твоих родных нет никаких проблем, Саша. Завтра сможешь им позвонить и убедиться.
Сначала Меньшиков отвез к доктору, естественно не в районную поликлинику, а в незнакомое здание, где сияющим и белым было все: от улыбок медсестер до полов. Там сашин порез осмотрели, обработали.
— Вы не переживайте, Олег Евгеньевич, не останется и следа у вашего протеже, — к Саше пожилой доктор не обращался.
Пока доехали до загородного дома, сгустились сумерки, небо потяжелело, нахмурилось. Их встретил теплый уютный свет, льющийся из окон, но Саша не обманывался ни этой теплотой, ни этим уютом. А он ведь мечтал, что дадут ему народного или заслуженного, и будет у него вот такой же дом, просторный, и огромный участок с яблонями… Можно будет приглашать друзей.
— О чем задумался, Сашенька? — Олег остановился рядом на пороге, не торопил. Ждал.
— Ни о чем. Дом у вас, Олег Евгеньевич, красивый. Большой.
Саша прошел в холл, снова встал, не зная, куда ему теперь в его новом статусе. Вот кстати еще один вопрос: он теперь официально кто? А неофициально? От вопросов, возникающих один за одним, разболелась голова.
— Иди за мной, — Олег провел его на второй этаж, — распахнул дверь. — Нравится?
Просторная комната, два огромных окна, так что наверняка и утренние, и вечерние закаты заливают все светом. Мебели немного: кровать, стол, пара кресел. Сдержанные цвета. Белый. Горький шоколад. Морская волна. Саша осматривался, осознавая, что это не просто безликая гостевая, эту комнату делали для него. Вот книги на полках. Шекспир. Островский. Ибсен. Про эти пьесы он рассказывал, как хотел бы сыграть Бориса. Гамлета. Вот ноутбук на столе. Новейшей модели.
«Эх, Олег Евгенич! Вот подкоплю и куплю себе такой! Видите, как в рекламе», — услышал он, как наяву, собственный голос из далекого беззаботного прошлого.
Вот компактная кофемашина и кофе-бар на широком подоконнике.
Это он Меньшикову говорил о своей бессоннице, когда над ролью работает. Встать бы, кофе выпить, да сценарий почитать, да куда, когда мачеха?
Диски с его любимой музыкой и фильмами, подборка журналов, которые он покупал при Меньшикове.
Кожу продрало ознобом, Саша не знал, как ему реагировать на такое… внимание.
— Сократ сказал, что любовь — это голод человека по всему тому, что ему не достает. Голод по красоте, по юности, невинности, искренности. Ты даже не представляешь, как я изголодался, Сашенька, — Олег стоял прямо за его спиной, так близко, что Саша ощущал его дыхание на шее. — Изголодался по тебе.
Еще ближе. Теперь по рукам, плечам, спине медленно скользят чужие руки, нежно-нежно, невесомо, едва касаясь.
— Я с ума сходил. Работать не мог. — У Саши вырвался горестный рыдающий смешок. Так вот чего усатый так за Меньшикова забеспокоился. Он спохватился, сжал губы, но Олег словно не услышал.
— Только о тебе и думал. О тебе, Сашенька. — Он рывком развернул Сашу лицом к себе, бережно обхватил ладонями лицо, чтобы не потревожить обработанный порез.
— Сашенька… Мальчик мой… — со стоном, отчаянным сухим блеском в глазах прижался к губам, потом начал целовать щеки, скулы, надломленные брови, нос…
Саша стоял неподвижно, руки безвольно повисли вдоль тела и единственное, что он ощущал, это страшную, непомерную для одного человека усталость. Меньшиков почувствовал его обреченную безучастность, остановился, выдохнул сквозь стиснутые зубы.
— Это ничего, Сашенька, ты привыкнешь… Научишься. Ложись, отдыхай. Выспись. А об остальном — завтра. Все завтра.
Поцеловал коротко в щеку и вышел.

Меньшиков оказался прав: Саша привык и научился.
Привык, что не принадлежит больше самому себе, что каждый его шаг, каждое решение зависит теперь от другого человека.
Привык, что его трахают регулярно и научился не показывать, что неприятно, или больно, или просто не хочется.
Хотя справедливости ради надо сказать, Олег боли специально не причинял, старался быть осторожным, нежным. Наверное.
В первый раз все шептал что-то успокаивающее, покрывал поцелуями глаза, щеки, губы, выцеловывал линию бровей, скул.
А Саше было тошно, хотелось зажмуриться, сжаться, как детстве, подтянуть колени к груди и укрыться под одеялом, чтобы ни одно чудовище не нашло. Только вот не спрятаться от настойчивых рук, умело трогающих в самых стыдных местах. Никогда Саша себя таким уязвимым не чувствовал, как в кровати перед Меньшиковым: голый, соски припухшие зализаны, колени раздвинуты в стороны, так что мышцы ноют, а между ягодиц — скользкие умелые пальцы. И шепот:
— Ну же, мальчик, расслабься… Не зажимайся, больно будет… Вот так… Вооот… Хорошо тебе?
Саше было бы легче, если бы его просто ткнули лицом в подушку и отодрали по-быстрому, так он, дурачок, думал, пока Меньшиков не взялся за него по-настоящему. Почувствовав, как в него вталкивают что-то горячее, непомерно большое, заскулил, забился, упираясь руками в грудь, отталкивая.
— Ну что ты… Сашенька, сейчас будет легче… — легче не становилось, но вырываться Саша перестал, лежал жмурясь, сглатывая слезы. Олег не позволял отвернуться, все заглядывал в глаза. И толкался внутрь измученного сашиного тела, быстро, сильно, жёстко и бесконечно долго.
— Изголодался… Потерпи, я так изголодался, Сашенька.
И потом, когда Саша лежал на спине, чувствуя, как саднит и ноет между ягодиц, прижимался губами к виску, шептал, что Саша научится… Что все будет хорошо.

С тошнотворной правдивостью, от которой мутило его самого, Саша понимал: привык он и к другим вещам. Деньги теперь можно было не то что не экономить, вообще не считать. Олег в первую же неделю подарил вкусно пахнущее натуральной кожей портмоне, в отделениях которого матово поблескивали кредитные карты. Саша сначала пытался отчитываться, мол, вот в буфете купил булочку, вот в автомате газировки попил и приятелей угостил… Так Олег посмотрел удивленно, словно и не понял, о чем Саша толкует, потом рассмеялся и сказал, что ему не интересно, на что Саша тратит свои деньги.
Привык Саша и к тому, что гонка за ролями и неизбежные в любом театральном коллективе интриги его не касаются. Нет, желающих выскочку зелёного подсидеть хватало, но идиотов среди них не было. Особенно после случая с Никитой Татаренковым.
Это случилось в первый же день, когда Сашу вернули в первый состав и роль Гамлета. Перед репетицией режиссер объявил, что Гамлета играет Петров, по труппе пробежал шепоток, но неявный. Саша прекрасно осознавал, что обсуждение, наверняка, продолжится за его спиной, но без сплетен ни одна труппа не обходится.

Репетиция прошла плохо: Саша и сам понимал, что играл вяло, слабо. Школярская халтура это была, а не игра, и все пытался наскрести в себе хоть немного недавней ярости и злости, обиды на несправедливость. Отличный бы Гамлет получился, злющий, мстительный! Но выходило скучно, серо. Никак.
Хуже всего, что режиссер на сашины потуги не реагировал, уж лучше бы накричал или прогнал со сцены. Все легче было бы. Остальные тоже не подначивали, не возмущались, что сцену вынуждены на себе тащить, не кричали: Сашка, хватит филонить.
После репетиции Саша переодевался, когда заметил в зеркале пристальный взгляд Татаренкова, ехидный, с улыбочкой.
— Не переживай, Сашок, все ж понятно, — он расстегнул камзол, потянулся, с наслаждением разминая мышцы.
— Что тебе понятно, Татаренков? — на Сашу из зеркала смотрело его хмурое выцветшее отражение.
— Ну… — татаренковское отражение в ответ смачно зевнуло, — почему ты не в форме сегодня.
— И почему?
Татаренков зло усмехнулся:
— Так всю ночь трудился, да, Саш? Но зато сразу видно, что там, где нужно, постарался как следует. — И он ткнулся языком в щеку, похабно намекая.
Следующее отпечаталось у Саши в памяти отдельными кадрами. Вот он смотрит на гримасу Татаренкова в зеркало, а вот уже хватает его за ворот камзола и дергает на себя. Вот по полу весело скачут-разлетаются фальшивые жемчужины, вот лицо Татаренкова заливает что-то густое и красное, а лицо искажается от страха и боли.
Это уже потом рассказали, что Офелия заглянула в их гримерку и увидела, как тихо и страшно Петров пытается задушить Никиту, как она завизжала на весь театр, как Сашу оттаскивали четверо, а он хрипел и рвался из их рук.

После в кабинете худрука Саша угрюмо рассматривал сбитые в кровь костяшки рук и пытался понять, как ему жить дальше? По всему выходило, что никак.
Богомолов сунул Саше стакан с водой, влил в рот что-то резко пахнущее, наполнившее рот вязкой горечью. Саша замычал, мотая головой
— Пей давай! И хватит вести себя, как институтка! — худрук прикрикнул, поджал губы, зашагал по кабинету.
— У меня дед четыре года в концлагере провел, — вдруг ни с того ни с сего сказал он. — Четыре года в аду. Отношение, как к скоту. Голод. Болезни. Били его страшно. Он мне говорил, что все гвоздик ржавый прятал, вены хотел распороть.
— Зачем вы мне это рассказываете?
— Да ни за чем, Петров. Ну так вот… Гвоздик этот он каждую ночь доставал, к венам примерялся, да так и не решился. Или Бог отвел, оградил от греха.
— Бога нет.
— Помолчи уж… Не тебе рассуждать, что есть, чего нет. Ты, Петров, судя по поведению, вчера из гнезда вывалился! А потом… Четыре года прошли. Красная Армия деда и других освободила. Вернулся он домой. Женился, детей завел, и зажил счастливо. Я вот, видишь, родился. Сижу, с тобой разговариваю.
Он остановился напротив Саши, встретил спокойно хмурый взгляд:
— Это я к тому веду, Петров, что у каждого в жизни свои четыре года случаются, когда ржавый гвоздик единственным выходом видится. Но все проходит, Петров.

Саша не веря помотал головой:
— Лучше бы концлагерь.
Худрук усмехнулся:
— Молод ты еще. — Он глянул в окно. — Собирайся. Приехали за тобой.
Саша вытянул шею, выглядывая: по двору быстрым шагом шел Меньшиков. Видно, прямо со службы, в черном форменном кителе, такого Олега Саша видел редко, и такой Олег его пугал, хоть и противно в этом признаваться.

— Я пойду, пожалуй, а ты думай, Петров. — Богомолов вышел.
Саша его понимал, сталкиваться с Меньшиковым сейчас никому не хотелось, вот только он никуда уйти не мог. Так и сидел, разглядывая ковер под ногами, пока в глазах не зарябило. Вот негромко хлопнула дверь. На загривок легла прохладная ладонь, взъерошила волосы.
— На меня посмотри.
Голова весила целую тонну — не поднять, но выбора ему никто не давал. Олег смотрел сверху вниз и особенно рассерженным не казался.
— Ну и что тебе этот несчастный Татаренков сделал? Ты в курсе, что повредил ему горло? Хорошо, что обойдется без фатальных последствий и я сейчас говорю про последствия для тебя.
— Язык распустил.
Меньшиков фыркнул и картинно изумляясь всплеснул руками:
— Неужто врал всё? Клевету распускал, Сашенька?
Саша взвился с дивана, встал, чтобы быть вровень, открыл рот, ответить достойно… и закрыл. Потом открыл снова и снова закрыл.
Меньшиков наблюдал за пантомимой с явным удовольствием:
— То-то и оно, Сашенька. Учись принимать правду, какой бы она ни была… И потом… Бить морду — это пошло. Есть и другие методы.
Он снова улыбнулся, но от этой улыбки у Саши внутри все заледенело, Меньшиков перемену в настроении уловил, притянул к себе, шепнул в ухо:
— Ты у меня мальчик горячий, несдержанный, я все понимаю, но в следующий раз думай о последствиях. Ну так что? Мне применять к этому… как его? Никита, верно? Специальные меры? Чтоб язык не распускал, на честных комсомольцев не клеветал?
Саша отчаянно замотал головой. Татаренков, конечно, та еще скотина языкатая, но некоторых вещей и лютому врагу не пожелаешь. Меньшиков довольно улыбнулся.
— Вот и молодец. А сейчас поехали, пообедаем. Как в добрые старые времена.

Как в старые добрые времена обедать не получилось. Что-то безвозвратно исчезло из их отношений, и никогда Саша больше не чувствовал себя с Меньшиковым так просто, так свободно и уютно, как раньше. Ездили они в дорогие местечки с красивым видом, и величественно текла Москва-река, и золотились закаты, курил свои сигареты Меньшиков, спрашивал о театре, о роли, Саша отвечал. Но все не то, все не так.
Саша чувствовал себя, словно он на сцене играет роль, но плохо играет, слова-то выучил назубок, а эмоции правильной нет, нерва нет. Просто тянет свою лямку до антракта, а там в театральном буфете опрокинуть по-быстрому сто грамм, чтоб не так муторно было.
Непонятно, чувствовал ли Меньшиков его настроение. Должен был, он, читающий людей запросто, как открытую книгу, вел себя с Сашей так, словно все правильно, все так идет, как должно. Разозлился за все время на Сашу по-настоящему один раз.