Только голову запрокинь
бета Inndiliya
Описание: Меньшиков абьюзит Петрова в альтернативном советском будущем.4
Из машины Саша выбрался, ощущая себя столетним стариком: все кончено, жизнь кончена. Не будет больше ни света, ни тепла, ни улыбок. Новой честной жизни тоже не будет. В подъезде у двери замер, покачиваясь, ткнулся лбом в старенький потрескавшийся дерматин, тихо завыл. Нечестно, несправедливо. Невозможно.
Дверь резко распахнулась, на пороге стояла мачеха.
— Явился, сволочь! — она дернула его за руку, втаскивая в квартиру, — Ты что натворил, ирод? Меня с очереди на квартиру сняли! Премии лишили, сегодня в профсоюз вызвали, сказали, что неблаго… — она задохнулась от возмущения и ярости — неблагонадежная! Это я? Я-то?
Из общей кухни послышался довольный гогот:
— Ты его, Райка, разбаловала! Не ценит сейчас молодежь того. Не понимает!
Саша молча смотрел на нее, не зная, что сказать:
— Раиса Петровна… Я… — голос предательски сорвался, но она не слушала, испуганная обрушившимися новостями, просто хотела излить на кого-то свой страх и злость.
— Сергуньку с работы поперли! Местов больше нету! Как же нету, говорю, если были! А председатель, — она перешла на сдавленный злобный шепот, — морда наглая! Говорит, может и есть, да не про вашу честь!
Она остановилась, перевела дыхание, обвиняюще ткнула в Сашу пальцем:
— Это все ты! Все твои… букеты! Думаешь я не видела? И телефон новый! И часы! Все из-за тебя и морды твоей смазливой, весь в мамашу блудную. Она мужа под монастырь подвела, она… Надо было тебя в детдом сдать, сейчас бы жила, горя не знала!
— Да гони ты его в шею, Рай! — в коридор вышла подруга мачехи, в одной руке стакан, в другой половинка огурца. — Ему восемнадцать давно уж есть, вот пусть теперь узнает, как это — на хлеб зарабатывать. — И она смачно захрустела огурцом.
Саша смотрел, как мачеха шевелила губами, в уголках рта набухали и лопались крохотные пузырьки слюны, а сам уже понял, что делать. Обошел Раису Петровну, прошел в ванную, захлопнул за собой дверь.
Мачеха тут же забарабанила, завопила, требуя открыть, к ней присоединился еще кто-то.
В тусклом зеркале на стене отразилось его лицо, бледное, с лихорадочным нездоровым блеском горящими глазами. Вот, значит, в чем все дело? И тот усач сказал «мордашка смазливая», теперь вот мачеха… Вся его жизнь, мечты, надежды, будущее полетело под откос из-за неудачного набора генов, подарившего ему это лицо.
— Нет! — Саша с силой кулаком ударил по стене, — Нет! Нет! Нет!
Потом с силой рванул дверцу соседского шкафчика, срывая слабенький замок, лихорадочно зашарил по полкам, сбрасывая на пол лишнее.
Наконец нашел, что искал: опасную бритву на длинной перламутровой ручке, предмет соседской гордости. Сейчас она выглядела не так, как в сашином детстве, когда сосед устраивал целый ритуал из утреннего бритья: старая, лезвие в зазубринах и ржавчине. Он сжал ручку крепче, поднес бритву к лицу.
Нравятся смазливые личики? Посмотрим… Посмотрим… — он стиснул зубы, — посмотрим… что вы на это скажете!
У бритвы край острый, пусть и в сколах и зазубринах… Саша смотрел на него и, ненавидя себя все сильнее, никак не решался исполнить задуманное.
«Трус… Тебя такого и надо… Выгуливать!» — ненавистное словечко словно под руку толкнуло, лезвие прошло у самой кромки волос по виску, сверху вниз, спускаясь к подбородку. Глубоко не получилось. Больно… Саша зажмурился, замычал сквозь закушенную губу. Как же больно. Кровь теплыми каплями весело сочилась из пореза. Нужно еще, сильнее, больше!
Старая щеколда на двери ванной не выдержала, мачеха взбешенной фурией влетела внутрь, сжимая в руке тонкий кожаный ремешок от сумочки, за спиной виднелись злорадные лица соседей. На пороге ахнула, взвыла:
— Ты что это удумал! Ты что удумал, стервец! — подлетела, вытянула ремешком по голым рукам, плечам, спине. Саша от ударов прикрыться и не пытался, просто стоял, смотрел на нее, наконец она выдохлась, опустила ремень. И вдруг багровое потное лицо исказилось, сморщилось:
— Сашенька-а-а… Ну… Как же так-то? Я ж только жить начала, с Сергуней вот расписаться решили… — она теперь смотрела не зло. Просяще, виновато.
— Сашенька… ты же можешь все поправить, да? Я же знаю, что ты можешь… Можешь! Ведь можешь! — её вопль ввинчивался в уши, похоже истерика шла на новый виток, — Ну что тебе стоит-то? Большое дело!
В коридоре снова довольно загоготали, выкрикивая похабное.
Бритва выскользнула из онемевших пальцев, бессильно лязгнула об пол. Саша чувствовал, как по лицу сбегают теплые, соленые, влажные дорожки, но остановить их даже не пытался. Зачем он вообще сюда пришел? Искать сочувствия? Помощи? Никто ему не поможет!
Вдруг мачеха замолчала, словно поперхнулась криком.
— Что происходит? — на пороге ванной стоял Меньшиков, до нелепости не вписывающийся в окружающую обстановку. Саша не сдержал истерический смешок: Олегу Евгеньевичу дорогие рестораны подходят, дом загородный, как влитой, машина заграничная. А тут что? Тазики по стенкам да обои потертые. И оказывается пусто в квартире, когда все разбежаться-то успели?
Меньшиков окинул взглядом и Сашу с окровавленным лицом, взбухшими бордовыми полосами, покрывавшими его руки и плечи, и мачеху, все еще сжимающую в руке злополучный ремешок. Лицо его застыло, только коротко и бешено задергался уголок рта:
— Я спросил, что происходит?
Мачеху словно порывом ветра вынесло в коридор, раздался хлопок входной двери. Олег развернулся ей вслед, четко по-военному, Саше показалось, что рука его дернулась к поясу, на котором висела кобура.
— Не надо! — он кинулся к Олегу, обнял со спины, вжался лицом между лопаток.
— Не надо, не надо… — он пытался подобрать нужные правильные слова, которые не позволили бы случиться плохому. Хотя бы с остальными, если уж с ним все кончено.
— Пусти, Саша, — Олег погладил его по запястью. — Ну давай, мальчик, пусти, не бойся.
Он развернулся, приподнял сашино лицо за подбородок, осматривая порез. Потом взял с допотопной стиральной машины полотенце, приложил, останавливая кровь…
— Олег Евгеньевич, — Саша сжал дрожащие пальцы в кулаки, сильно, до боли, и сказал, словно с обрыва шагнул, — заберите меня отсюда…
Стало тихо-тихо. Даже вода в прохудившемся кране перестала капать. Лицо Меньшикова вдруг разом расслабилось, жесткая непреклонная складка у рта будто стала меньше.
— Мальчик мой, — он пригладил сашины волосы, и Саша с удивлением отметил, что его пальцы тоже дрожат. — Сашенька… Конечно.
К холодному лбу Саши прижались обжигающе горячие сухие губы, согревая, окутывая всего знойным тяжелым жаром.
— Олег Евгеньевич… А вы как тут?
— Сашура, ты же сам написал, попросил приехать, сказал, что поговорить хочешь, — Меньшиков говорил невнятно, все не мог оторваться от сашиных волос, наконец глубоко вздохнул, погладил по голове, пропуская между пальцев короткие прядки.
— Ну да, я просил… — значит усатый решил ускорить события.
— Ты… Ты хочешь что-то взять с собой? Вещи? Хотя, нет, ничего не бери, у тебя и так все будет, Сашенька.
— Олег Евгеньевич, я только фотографии возьму. Мамы с папой. И сценарий.
— Да, да, конечно, — еще один горячечный поцелуй в висок, — Иди, бери, что хочешь.
Мачехи в квартире не было, наверное, к соседям убежала, хотя, кто ей дверь сейчас откроет. Саша выглянул из окна. Черная блестящая машина зловеще поблескивала посреди вымершего в этот чудный летний вечер дворика. Он сунул в старенький любимый рюкзак единственную мамину фотографию, зачитанный уже сценарий с пометками на полях. Джинсы. Пару футболок, чистые носки… Ну вот и все. Жил-жил, а теперь будто и не было его никогда здесь. Саша в растерянности остановился у продавленного диванчика, на котором спал последние 15 лет. Вроде бы нужно что-то сказать или сделать, а он и не знает что.
— Взял, что хотел? — Олег стоял в дверях комнаты, окинул взглядом убогую обстановку, дернул краешком красивого рта. Он казался спокойным, довольным. — Пора, Саша.
Саша кивнул, шагнул было к двери, но остановился.
— Саша? — у Меньшикова вдруг быстро-быстро забилась жилка на шее.
— Я забыл кое о чем. — Раньше он бы себе язык вырвал, со стыда бы сгорел, но не попросил. Но то раньше. Сейчас слова сами свободно срывались с языка. — У Раисы Петровны проблемы на работе. С квартирой и с премией что-то. И у ее жениха тоже… Его уволили.
На лице у Меньшикова явственно обозначилось облегчение. Он улыбнулся знакомой уже улыбкой:
— У твоих родных нет никаких проблем, Саша. Завтра сможешь им позвонить и убедиться.
Сначала Меньшиков отвез к доктору, естественно не в районную поликлинику, а в незнакомое здание, где сияющим и белым было все: от улыбок медсестер до полов. Там сашин порез осмотрели, обработали.
— Вы не переживайте, Олег Евгеньевич, не останется и следа у вашего протеже, — к Саше пожилой доктор не обращался.
Пока доехали до загородного дома, сгустились сумерки, небо потяжелело, нахмурилось. Их встретил теплый уютный свет, льющийся из окон, но Саша не обманывался ни этой теплотой, ни этим уютом. А он ведь мечтал, что дадут ему народного или заслуженного, и будет у него вот такой же дом, просторный, и огромный участок с яблонями… Можно будет приглашать друзей.
— О чем задумался, Сашенька? — Олег остановился рядом на пороге, не торопил. Ждал.
— Ни о чем. Дом у вас, Олег Евгеньевич, красивый. Большой.
Саша прошел в холл, снова встал, не зная, куда ему теперь в его новом статусе. Вот кстати еще один вопрос: он теперь официально кто? А неофициально? От вопросов, возникающих один за одним, разболелась голова.
— Иди за мной, — Олег провел его на второй этаж, — распахнул дверь. — Нравится?
Просторная комната, два огромных окна, так что наверняка и утренние, и вечерние закаты заливают все светом. Мебели немного: кровать, стол, пара кресел. Сдержанные цвета. Белый. Горький шоколад. Морская волна. Саша осматривался, осознавая, что это не просто безликая гостевая, эту комнату делали для него. Вот книги на полках. Шекспир. Островский. Ибсен. Про эти пьесы он рассказывал, как хотел бы сыграть Бориса. Гамлета. Вот ноутбук на столе. Новейшей модели.
«Эх, Олег Евгенич! Вот подкоплю и куплю себе такой! Видите, как в рекламе», — услышал он, как наяву, собственный голос из далекого беззаботного прошлого.
Вот компактная кофемашина и кофе-бар на широком подоконнике.
Это он Меньшикову говорил о своей бессоннице, когда над ролью работает. Встать бы, кофе выпить, да сценарий почитать, да куда, когда мачеха?
Диски с его любимой музыкой и фильмами, подборка журналов, которые он покупал при Меньшикове.
Кожу продрало ознобом, Саша не знал, как ему реагировать на такое… внимание.
— Сократ сказал, что любовь — это голод человека по всему тому, что ему не достает. Голод по красоте, по юности, невинности, искренности. Ты даже не представляешь, как я изголодался, Сашенька, — Олег стоял прямо за его спиной, так близко, что Саша ощущал его дыхание на шее. — Изголодался по тебе.
Еще ближе. Теперь по рукам, плечам, спине медленно скользят чужие руки, нежно-нежно, невесомо, едва касаясь.
— Я с ума сходил. Работать не мог. — У Саши вырвался горестный рыдающий смешок. Так вот чего усатый так за Меньшикова забеспокоился. Он спохватился, сжал губы, но Олег словно не услышал.
— Только о тебе и думал. О тебе, Сашенька. — Он рывком развернул Сашу лицом к себе, бережно обхватил ладонями лицо, чтобы не потревожить обработанный порез.
— Сашенька… Мальчик мой… — со стоном, отчаянным сухим блеском в глазах прижался к губам, потом начал целовать щеки, скулы, надломленные брови, нос…
Саша стоял неподвижно, руки безвольно повисли вдоль тела и единственное, что он ощущал, это страшную, непомерную для одного человека усталость. Меньшиков почувствовал его обреченную безучастность, остановился, выдохнул сквозь стиснутые зубы.
— Это ничего, Сашенька, ты привыкнешь… Научишься. Ложись, отдыхай. Выспись. А об остальном — завтра. Все завтра.
Поцеловал коротко в щеку и вышел.
Меньшиков оказался прав: Саша привык и научился.
Привык, что не принадлежит больше самому себе, что каждый его шаг, каждое решение зависит теперь от другого человека.
Привык, что его трахают регулярно и научился не показывать, что неприятно, или больно, или просто не хочется.
Хотя справедливости ради надо сказать, Олег боли специально не причинял, старался быть осторожным, нежным. Наверное.
В первый раз все шептал что-то успокаивающее, покрывал поцелуями глаза, щеки, губы, выцеловывал линию бровей, скул.
А Саше было тошно, хотелось зажмуриться, сжаться, как детстве, подтянуть колени к груди и укрыться под одеялом, чтобы ни одно чудовище не нашло. Только вот не спрятаться от настойчивых рук, умело трогающих в самых стыдных местах. Никогда Саша себя таким уязвимым не чувствовал, как в кровати перед Меньшиковым: голый, соски припухшие зализаны, колени раздвинуты в стороны, так что мышцы ноют, а между ягодиц — скользкие умелые пальцы. И шепот:
— Ну же, мальчик, расслабься… Не зажимайся, больно будет… Вот так… Вооот… Хорошо тебе?
Саше было бы легче, если бы его просто ткнули лицом в подушку и отодрали по-быстрому, так он, дурачок, думал, пока Меньшиков не взялся за него по-настоящему. Почувствовав, как в него вталкивают что-то горячее, непомерно большое, заскулил, забился, упираясь руками в грудь, отталкивая.
— Ну что ты… Сашенька, сейчас будет легче… — легче не становилось, но вырываться Саша перестал, лежал жмурясь, сглатывая слезы. Олег не позволял отвернуться, все заглядывал в глаза. И толкался внутрь измученного сашиного тела, быстро, сильно, жёстко и бесконечно долго.
— Изголодался… Потерпи, я так изголодался, Сашенька.
И потом, когда Саша лежал на спине, чувствуя, как саднит и ноет между ягодиц, прижимался губами к виску, шептал, что Саша научится… Что все будет хорошо.
С тошнотворной правдивостью, от которой мутило его самого, Саша понимал: привык он и к другим вещам. Деньги теперь можно было не то что не экономить, вообще не считать. Олег в первую же неделю подарил вкусно пахнущее натуральной кожей портмоне, в отделениях которого матово поблескивали кредитные карты. Саша сначала пытался отчитываться, мол, вот в буфете купил булочку, вот в автомате газировки попил и приятелей угостил… Так Олег посмотрел удивленно, словно и не понял, о чем Саша толкует, потом рассмеялся и сказал, что ему не интересно, на что Саша тратит свои деньги.
Привык Саша и к тому, что гонка за ролями и неизбежные в любом театральном коллективе интриги его не касаются. Нет, желающих выскочку зелёного подсидеть хватало, но идиотов среди них не было. Особенно после случая с Никитой Татаренковым.
Это случилось в первый же день, когда Сашу вернули в первый состав и роль Гамлета. Перед репетицией режиссер объявил, что Гамлета играет Петров, по труппе пробежал шепоток, но неявный. Саша прекрасно осознавал, что обсуждение, наверняка, продолжится за его спиной, но без сплетен ни одна труппа не обходится.
Репетиция прошла плохо: Саша и сам понимал, что играл вяло, слабо. Школярская халтура это была, а не игра, и все пытался наскрести в себе хоть немного недавней ярости и злости, обиды на несправедливость. Отличный бы Гамлет получился, злющий, мстительный! Но выходило скучно, серо. Никак.
Хуже всего, что режиссер на сашины потуги не реагировал, уж лучше бы накричал или прогнал со сцены. Все легче было бы. Остальные тоже не подначивали, не возмущались, что сцену вынуждены на себе тащить, не кричали: Сашка, хватит филонить.
После репетиции Саша переодевался, когда заметил в зеркале пристальный взгляд Татаренкова, ехидный, с улыбочкой.
— Не переживай, Сашок, все ж понятно, — он расстегнул камзол, потянулся, с наслаждением разминая мышцы.
— Что тебе понятно, Татаренков? — на Сашу из зеркала смотрело его хмурое выцветшее отражение.
— Ну… — татаренковское отражение в ответ смачно зевнуло, — почему ты не в форме сегодня.
— И почему?
Татаренков зло усмехнулся:
— Так всю ночь трудился, да, Саш? Но зато сразу видно, что там, где нужно, постарался как следует. — И он ткнулся языком в щеку, похабно намекая.
Следующее отпечаталось у Саши в памяти отдельными кадрами. Вот он смотрит на гримасу Татаренкова в зеркало, а вот уже хватает его за ворот камзола и дергает на себя. Вот по полу весело скачут-разлетаются фальшивые жемчужины, вот лицо Татаренкова заливает что-то густое и красное, а лицо искажается от страха и боли.
Это уже потом рассказали, что Офелия заглянула в их гримерку и увидела, как тихо и страшно Петров пытается задушить Никиту, как она завизжала на весь театр, как Сашу оттаскивали четверо, а он хрипел и рвался из их рук.
После в кабинете худрука Саша угрюмо рассматривал сбитые в кровь костяшки рук и пытался понять, как ему жить дальше? По всему выходило, что никак.
Богомолов сунул Саше стакан с водой, влил в рот что-то резко пахнущее, наполнившее рот вязкой горечью. Саша замычал, мотая головой
— Пей давай! И хватит вести себя, как институтка! — худрук прикрикнул, поджал губы, зашагал по кабинету.
— У меня дед четыре года в концлагере провел, — вдруг ни с того ни с сего сказал он. — Четыре года в аду. Отношение, как к скоту. Голод. Болезни. Били его страшно. Он мне говорил, что все гвоздик ржавый прятал, вены хотел распороть.
— Зачем вы мне это рассказываете?
— Да ни за чем, Петров. Ну так вот… Гвоздик этот он каждую ночь доставал, к венам примерялся, да так и не решился. Или Бог отвел, оградил от греха.
— Бога нет.
— Помолчи уж… Не тебе рассуждать, что есть, чего нет. Ты, Петров, судя по поведению, вчера из гнезда вывалился! А потом… Четыре года прошли. Красная Армия деда и других освободила. Вернулся он домой. Женился, детей завел, и зажил счастливо. Я вот, видишь, родился. Сижу, с тобой разговариваю.
Он остановился напротив Саши, встретил спокойно хмурый взгляд:
— Это я к тому веду, Петров, что у каждого в жизни свои четыре года случаются, когда ржавый гвоздик единственным выходом видится. Но все проходит, Петров.
Саша не веря помотал головой:
— Лучше бы концлагерь.
Худрук усмехнулся:
— Молод ты еще. — Он глянул в окно. — Собирайся. Приехали за тобой.
Саша вытянул шею, выглядывая: по двору быстрым шагом шел Меньшиков. Видно, прямо со службы, в черном форменном кителе, такого Олега Саша видел редко, и такой Олег его пугал, хоть и противно в этом признаваться.
— Я пойду, пожалуй, а ты думай, Петров. — Богомолов вышел.
Саша его понимал, сталкиваться с Меньшиковым сейчас никому не хотелось, вот только он никуда уйти не мог. Так и сидел, разглядывая ковер под ногами, пока в глазах не зарябило. Вот негромко хлопнула дверь. На загривок легла прохладная ладонь, взъерошила волосы.
— На меня посмотри.
Голова весила целую тонну — не поднять, но выбора ему никто не давал. Олег смотрел сверху вниз и особенно рассерженным не казался.
— Ну и что тебе этот несчастный Татаренков сделал? Ты в курсе, что повредил ему горло? Хорошо, что обойдется без фатальных последствий и я сейчас говорю про последствия для тебя.
— Язык распустил.
Меньшиков фыркнул и картинно изумляясь всплеснул руками:
— Неужто врал всё? Клевету распускал, Сашенька?
Саша взвился с дивана, встал, чтобы быть вровень, открыл рот, ответить достойно… и закрыл. Потом открыл снова и снова закрыл.
Меньшиков наблюдал за пантомимой с явным удовольствием:
— То-то и оно, Сашенька. Учись принимать правду, какой бы она ни была… И потом… Бить морду — это пошло. Есть и другие методы.
Он снова улыбнулся, но от этой улыбки у Саши внутри все заледенело, Меньшиков перемену в настроении уловил, притянул к себе, шепнул в ухо:
— Ты у меня мальчик горячий, несдержанный, я все понимаю, но в следующий раз думай о последствиях. Ну так что? Мне применять к этому… как его? Никита, верно? Специальные меры? Чтоб язык не распускал, на честных комсомольцев не клеветал?
Саша отчаянно замотал головой. Татаренков, конечно, та еще скотина языкатая, но некоторых вещей и лютому врагу не пожелаешь. Меньшиков довольно улыбнулся.
— Вот и молодец. А сейчас поехали, пообедаем. Как в добрые старые времена.
Как в старые добрые времена обедать не получилось. Что-то безвозвратно исчезло из их отношений, и никогда Саша больше не чувствовал себя с Меньшиковым так просто, так свободно и уютно, как раньше. Ездили они в дорогие местечки с красивым видом, и величественно текла Москва-река, и золотились закаты, курил свои сигареты Меньшиков, спрашивал о театре, о роли, Саша отвечал. Но все не то, все не так.
Саша чувствовал себя, словно он на сцене играет роль, но плохо играет, слова-то выучил назубок, а эмоции правильной нет, нерва нет. Просто тянет свою лямку до антракта, а там в театральном буфете опрокинуть по-быстрому сто грамм, чтоб не так муторно было.
Непонятно, чувствовал ли Меньшиков его настроение. Должен был, он, читающий людей запросто, как открытую книгу, вел себя с Сашей так, словно все правильно, все так идет, как должно. Разозлился за все время на Сашу по-настоящему один раз.


бета Inndiliya
Описание: Меньшиков абьюзит Петрова в альтернативном советском будущем.4
Из машины Саша выбрался, ощущая себя столетним стариком: все кончено, жизнь кончена. Не будет больше ни света, ни тепла, ни улыбок. Новой честной жизни тоже не будет. В подъезде у двери замер, покачиваясь, ткнулся лбом в старенький потрескавшийся дерматин, тихо завыл. Нечестно, несправедливо. Невозможно.
Дверь резко распахнулась, на пороге стояла мачеха.
— Явился, сволочь! — она дернула его за руку, втаскивая в квартиру, — Ты что натворил, ирод? Меня с очереди на квартиру сняли! Премии лишили, сегодня в профсоюз вызвали, сказали, что неблаго… — она задохнулась от возмущения и ярости — неблагонадежная! Это я? Я-то?
Из общей кухни послышался довольный гогот:
— Ты его, Райка, разбаловала! Не ценит сейчас молодежь того. Не понимает!
Саша молча смотрел на нее, не зная, что сказать:
— Раиса Петровна… Я… — голос предательски сорвался, но она не слушала, испуганная обрушившимися новостями, просто хотела излить на кого-то свой страх и злость.
— Сергуньку с работы поперли! Местов больше нету! Как же нету, говорю, если были! А председатель, — она перешла на сдавленный злобный шепот, — морда наглая! Говорит, может и есть, да не про вашу честь!
Она остановилась, перевела дыхание, обвиняюще ткнула в Сашу пальцем:
— Это все ты! Все твои… букеты! Думаешь я не видела? И телефон новый! И часы! Все из-за тебя и морды твоей смазливой, весь в мамашу блудную. Она мужа под монастырь подвела, она… Надо было тебя в детдом сдать, сейчас бы жила, горя не знала!
— Да гони ты его в шею, Рай! — в коридор вышла подруга мачехи, в одной руке стакан, в другой половинка огурца. — Ему восемнадцать давно уж есть, вот пусть теперь узнает, как это — на хлеб зарабатывать. — И она смачно захрустела огурцом.
Саша смотрел, как мачеха шевелила губами, в уголках рта набухали и лопались крохотные пузырьки слюны, а сам уже понял, что делать. Обошел Раису Петровну, прошел в ванную, захлопнул за собой дверь.
Мачеха тут же забарабанила, завопила, требуя открыть, к ней присоединился еще кто-то.
В тусклом зеркале на стене отразилось его лицо, бледное, с лихорадочным нездоровым блеском горящими глазами. Вот, значит, в чем все дело? И тот усач сказал «мордашка смазливая», теперь вот мачеха… Вся его жизнь, мечты, надежды, будущее полетело под откос из-за неудачного набора генов, подарившего ему это лицо.
— Нет! — Саша с силой кулаком ударил по стене, — Нет! Нет! Нет!
Потом с силой рванул дверцу соседского шкафчика, срывая слабенький замок, лихорадочно зашарил по полкам, сбрасывая на пол лишнее.
Наконец нашел, что искал: опасную бритву на длинной перламутровой ручке, предмет соседской гордости. Сейчас она выглядела не так, как в сашином детстве, когда сосед устраивал целый ритуал из утреннего бритья: старая, лезвие в зазубринах и ржавчине. Он сжал ручку крепче, поднес бритву к лицу.
Нравятся смазливые личики? Посмотрим… Посмотрим… — он стиснул зубы, — посмотрим… что вы на это скажете!
У бритвы край острый, пусть и в сколах и зазубринах… Саша смотрел на него и, ненавидя себя все сильнее, никак не решался исполнить задуманное.
«Трус… Тебя такого и надо… Выгуливать!» — ненавистное словечко словно под руку толкнуло, лезвие прошло у самой кромки волос по виску, сверху вниз, спускаясь к подбородку. Глубоко не получилось. Больно… Саша зажмурился, замычал сквозь закушенную губу. Как же больно. Кровь теплыми каплями весело сочилась из пореза. Нужно еще, сильнее, больше!
Старая щеколда на двери ванной не выдержала, мачеха взбешенной фурией влетела внутрь, сжимая в руке тонкий кожаный ремешок от сумочки, за спиной виднелись злорадные лица соседей. На пороге ахнула, взвыла:
— Ты что это удумал! Ты что удумал, стервец! — подлетела, вытянула ремешком по голым рукам, плечам, спине. Саша от ударов прикрыться и не пытался, просто стоял, смотрел на нее, наконец она выдохлась, опустила ремень. И вдруг багровое потное лицо исказилось, сморщилось:
— Сашенька-а-а… Ну… Как же так-то? Я ж только жить начала, с Сергуней вот расписаться решили… — она теперь смотрела не зло. Просяще, виновато.
— Сашенька… ты же можешь все поправить, да? Я же знаю, что ты можешь… Можешь! Ведь можешь! — её вопль ввинчивался в уши, похоже истерика шла на новый виток, — Ну что тебе стоит-то? Большое дело!
В коридоре снова довольно загоготали, выкрикивая похабное.
Бритва выскользнула из онемевших пальцев, бессильно лязгнула об пол. Саша чувствовал, как по лицу сбегают теплые, соленые, влажные дорожки, но остановить их даже не пытался. Зачем он вообще сюда пришел? Искать сочувствия? Помощи? Никто ему не поможет!
Вдруг мачеха замолчала, словно поперхнулась криком.
— Что происходит? — на пороге ванной стоял Меньшиков, до нелепости не вписывающийся в окружающую обстановку. Саша не сдержал истерический смешок: Олегу Евгеньевичу дорогие рестораны подходят, дом загородный, как влитой, машина заграничная. А тут что? Тазики по стенкам да обои потертые. И оказывается пусто в квартире, когда все разбежаться-то успели?
Меньшиков окинул взглядом и Сашу с окровавленным лицом, взбухшими бордовыми полосами, покрывавшими его руки и плечи, и мачеху, все еще сжимающую в руке злополучный ремешок. Лицо его застыло, только коротко и бешено задергался уголок рта:
— Я спросил, что происходит?
Мачеху словно порывом ветра вынесло в коридор, раздался хлопок входной двери. Олег развернулся ей вслед, четко по-военному, Саше показалось, что рука его дернулась к поясу, на котором висела кобура.
— Не надо! — он кинулся к Олегу, обнял со спины, вжался лицом между лопаток.
— Не надо, не надо… — он пытался подобрать нужные правильные слова, которые не позволили бы случиться плохому. Хотя бы с остальными, если уж с ним все кончено.
— Пусти, Саша, — Олег погладил его по запястью. — Ну давай, мальчик, пусти, не бойся.
Он развернулся, приподнял сашино лицо за подбородок, осматривая порез. Потом взял с допотопной стиральной машины полотенце, приложил, останавливая кровь…
— Олег Евгеньевич, — Саша сжал дрожащие пальцы в кулаки, сильно, до боли, и сказал, словно с обрыва шагнул, — заберите меня отсюда…
Стало тихо-тихо. Даже вода в прохудившемся кране перестала капать. Лицо Меньшикова вдруг разом расслабилось, жесткая непреклонная складка у рта будто стала меньше.
— Мальчик мой, — он пригладил сашины волосы, и Саша с удивлением отметил, что его пальцы тоже дрожат. — Сашенька… Конечно.
К холодному лбу Саши прижались обжигающе горячие сухие губы, согревая, окутывая всего знойным тяжелым жаром.
— Олег Евгеньевич… А вы как тут?
— Сашура, ты же сам написал, попросил приехать, сказал, что поговорить хочешь, — Меньшиков говорил невнятно, все не мог оторваться от сашиных волос, наконец глубоко вздохнул, погладил по голове, пропуская между пальцев короткие прядки.
— Ну да, я просил… — значит усатый решил ускорить события.
— Ты… Ты хочешь что-то взять с собой? Вещи? Хотя, нет, ничего не бери, у тебя и так все будет, Сашенька.
— Олег Евгеньевич, я только фотографии возьму. Мамы с папой. И сценарий.
— Да, да, конечно, — еще один горячечный поцелуй в висок, — Иди, бери, что хочешь.
Мачехи в квартире не было, наверное, к соседям убежала, хотя, кто ей дверь сейчас откроет. Саша выглянул из окна. Черная блестящая машина зловеще поблескивала посреди вымершего в этот чудный летний вечер дворика. Он сунул в старенький любимый рюкзак единственную мамину фотографию, зачитанный уже сценарий с пометками на полях. Джинсы. Пару футболок, чистые носки… Ну вот и все. Жил-жил, а теперь будто и не было его никогда здесь. Саша в растерянности остановился у продавленного диванчика, на котором спал последние 15 лет. Вроде бы нужно что-то сказать или сделать, а он и не знает что.
— Взял, что хотел? — Олег стоял в дверях комнаты, окинул взглядом убогую обстановку, дернул краешком красивого рта. Он казался спокойным, довольным. — Пора, Саша.
Саша кивнул, шагнул было к двери, но остановился.
— Саша? — у Меньшикова вдруг быстро-быстро забилась жилка на шее.
— Я забыл кое о чем. — Раньше он бы себе язык вырвал, со стыда бы сгорел, но не попросил. Но то раньше. Сейчас слова сами свободно срывались с языка. — У Раисы Петровны проблемы на работе. С квартирой и с премией что-то. И у ее жениха тоже… Его уволили.
На лице у Меньшикова явственно обозначилось облегчение. Он улыбнулся знакомой уже улыбкой:
— У твоих родных нет никаких проблем, Саша. Завтра сможешь им позвонить и убедиться.
Сначала Меньшиков отвез к доктору, естественно не в районную поликлинику, а в незнакомое здание, где сияющим и белым было все: от улыбок медсестер до полов. Там сашин порез осмотрели, обработали.
— Вы не переживайте, Олег Евгеньевич, не останется и следа у вашего протеже, — к Саше пожилой доктор не обращался.
Пока доехали до загородного дома, сгустились сумерки, небо потяжелело, нахмурилось. Их встретил теплый уютный свет, льющийся из окон, но Саша не обманывался ни этой теплотой, ни этим уютом. А он ведь мечтал, что дадут ему народного или заслуженного, и будет у него вот такой же дом, просторный, и огромный участок с яблонями… Можно будет приглашать друзей.
— О чем задумался, Сашенька? — Олег остановился рядом на пороге, не торопил. Ждал.
— Ни о чем. Дом у вас, Олег Евгеньевич, красивый. Большой.
Саша прошел в холл, снова встал, не зная, куда ему теперь в его новом статусе. Вот кстати еще один вопрос: он теперь официально кто? А неофициально? От вопросов, возникающих один за одним, разболелась голова.
— Иди за мной, — Олег провел его на второй этаж, — распахнул дверь. — Нравится?
Просторная комната, два огромных окна, так что наверняка и утренние, и вечерние закаты заливают все светом. Мебели немного: кровать, стол, пара кресел. Сдержанные цвета. Белый. Горький шоколад. Морская волна. Саша осматривался, осознавая, что это не просто безликая гостевая, эту комнату делали для него. Вот книги на полках. Шекспир. Островский. Ибсен. Про эти пьесы он рассказывал, как хотел бы сыграть Бориса. Гамлета. Вот ноутбук на столе. Новейшей модели.
«Эх, Олег Евгенич! Вот подкоплю и куплю себе такой! Видите, как в рекламе», — услышал он, как наяву, собственный голос из далекого беззаботного прошлого.
Вот компактная кофемашина и кофе-бар на широком подоконнике.
Это он Меньшикову говорил о своей бессоннице, когда над ролью работает. Встать бы, кофе выпить, да сценарий почитать, да куда, когда мачеха?
Диски с его любимой музыкой и фильмами, подборка журналов, которые он покупал при Меньшикове.
Кожу продрало ознобом, Саша не знал, как ему реагировать на такое… внимание.
— Сократ сказал, что любовь — это голод человека по всему тому, что ему не достает. Голод по красоте, по юности, невинности, искренности. Ты даже не представляешь, как я изголодался, Сашенька, — Олег стоял прямо за его спиной, так близко, что Саша ощущал его дыхание на шее. — Изголодался по тебе.
Еще ближе. Теперь по рукам, плечам, спине медленно скользят чужие руки, нежно-нежно, невесомо, едва касаясь.
— Я с ума сходил. Работать не мог. — У Саши вырвался горестный рыдающий смешок. Так вот чего усатый так за Меньшикова забеспокоился. Он спохватился, сжал губы, но Олег словно не услышал.
— Только о тебе и думал. О тебе, Сашенька. — Он рывком развернул Сашу лицом к себе, бережно обхватил ладонями лицо, чтобы не потревожить обработанный порез.
— Сашенька… Мальчик мой… — со стоном, отчаянным сухим блеском в глазах прижался к губам, потом начал целовать щеки, скулы, надломленные брови, нос…
Саша стоял неподвижно, руки безвольно повисли вдоль тела и единственное, что он ощущал, это страшную, непомерную для одного человека усталость. Меньшиков почувствовал его обреченную безучастность, остановился, выдохнул сквозь стиснутые зубы.
— Это ничего, Сашенька, ты привыкнешь… Научишься. Ложись, отдыхай. Выспись. А об остальном — завтра. Все завтра.
Поцеловал коротко в щеку и вышел.
Меньшиков оказался прав: Саша привык и научился.
Привык, что не принадлежит больше самому себе, что каждый его шаг, каждое решение зависит теперь от другого человека.
Привык, что его трахают регулярно и научился не показывать, что неприятно, или больно, или просто не хочется.
Хотя справедливости ради надо сказать, Олег боли специально не причинял, старался быть осторожным, нежным. Наверное.
В первый раз все шептал что-то успокаивающее, покрывал поцелуями глаза, щеки, губы, выцеловывал линию бровей, скул.
А Саше было тошно, хотелось зажмуриться, сжаться, как детстве, подтянуть колени к груди и укрыться под одеялом, чтобы ни одно чудовище не нашло. Только вот не спрятаться от настойчивых рук, умело трогающих в самых стыдных местах. Никогда Саша себя таким уязвимым не чувствовал, как в кровати перед Меньшиковым: голый, соски припухшие зализаны, колени раздвинуты в стороны, так что мышцы ноют, а между ягодиц — скользкие умелые пальцы. И шепот:
— Ну же, мальчик, расслабься… Не зажимайся, больно будет… Вот так… Вооот… Хорошо тебе?
Саше было бы легче, если бы его просто ткнули лицом в подушку и отодрали по-быстрому, так он, дурачок, думал, пока Меньшиков не взялся за него по-настоящему. Почувствовав, как в него вталкивают что-то горячее, непомерно большое, заскулил, забился, упираясь руками в грудь, отталкивая.
— Ну что ты… Сашенька, сейчас будет легче… — легче не становилось, но вырываться Саша перестал, лежал жмурясь, сглатывая слезы. Олег не позволял отвернуться, все заглядывал в глаза. И толкался внутрь измученного сашиного тела, быстро, сильно, жёстко и бесконечно долго.
— Изголодался… Потерпи, я так изголодался, Сашенька.
И потом, когда Саша лежал на спине, чувствуя, как саднит и ноет между ягодиц, прижимался губами к виску, шептал, что Саша научится… Что все будет хорошо.
С тошнотворной правдивостью, от которой мутило его самого, Саша понимал: привык он и к другим вещам. Деньги теперь можно было не то что не экономить, вообще не считать. Олег в первую же неделю подарил вкусно пахнущее натуральной кожей портмоне, в отделениях которого матово поблескивали кредитные карты. Саша сначала пытался отчитываться, мол, вот в буфете купил булочку, вот в автомате газировки попил и приятелей угостил… Так Олег посмотрел удивленно, словно и не понял, о чем Саша толкует, потом рассмеялся и сказал, что ему не интересно, на что Саша тратит свои деньги.
Привык Саша и к тому, что гонка за ролями и неизбежные в любом театральном коллективе интриги его не касаются. Нет, желающих выскочку зелёного подсидеть хватало, но идиотов среди них не было. Особенно после случая с Никитой Татаренковым.
Это случилось в первый же день, когда Сашу вернули в первый состав и роль Гамлета. Перед репетицией режиссер объявил, что Гамлета играет Петров, по труппе пробежал шепоток, но неявный. Саша прекрасно осознавал, что обсуждение, наверняка, продолжится за его спиной, но без сплетен ни одна труппа не обходится.
Репетиция прошла плохо: Саша и сам понимал, что играл вяло, слабо. Школярская халтура это была, а не игра, и все пытался наскрести в себе хоть немного недавней ярости и злости, обиды на несправедливость. Отличный бы Гамлет получился, злющий, мстительный! Но выходило скучно, серо. Никак.
Хуже всего, что режиссер на сашины потуги не реагировал, уж лучше бы накричал или прогнал со сцены. Все легче было бы. Остальные тоже не подначивали, не возмущались, что сцену вынуждены на себе тащить, не кричали: Сашка, хватит филонить.
После репетиции Саша переодевался, когда заметил в зеркале пристальный взгляд Татаренкова, ехидный, с улыбочкой.
— Не переживай, Сашок, все ж понятно, — он расстегнул камзол, потянулся, с наслаждением разминая мышцы.
— Что тебе понятно, Татаренков? — на Сашу из зеркала смотрело его хмурое выцветшее отражение.
— Ну… — татаренковское отражение в ответ смачно зевнуло, — почему ты не в форме сегодня.
— И почему?
Татаренков зло усмехнулся:
— Так всю ночь трудился, да, Саш? Но зато сразу видно, что там, где нужно, постарался как следует. — И он ткнулся языком в щеку, похабно намекая.
Следующее отпечаталось у Саши в памяти отдельными кадрами. Вот он смотрит на гримасу Татаренкова в зеркало, а вот уже хватает его за ворот камзола и дергает на себя. Вот по полу весело скачут-разлетаются фальшивые жемчужины, вот лицо Татаренкова заливает что-то густое и красное, а лицо искажается от страха и боли.
Это уже потом рассказали, что Офелия заглянула в их гримерку и увидела, как тихо и страшно Петров пытается задушить Никиту, как она завизжала на весь театр, как Сашу оттаскивали четверо, а он хрипел и рвался из их рук.
После в кабинете худрука Саша угрюмо рассматривал сбитые в кровь костяшки рук и пытался понять, как ему жить дальше? По всему выходило, что никак.
Богомолов сунул Саше стакан с водой, влил в рот что-то резко пахнущее, наполнившее рот вязкой горечью. Саша замычал, мотая головой
— Пей давай! И хватит вести себя, как институтка! — худрук прикрикнул, поджал губы, зашагал по кабинету.
— У меня дед четыре года в концлагере провел, — вдруг ни с того ни с сего сказал он. — Четыре года в аду. Отношение, как к скоту. Голод. Болезни. Били его страшно. Он мне говорил, что все гвоздик ржавый прятал, вены хотел распороть.
— Зачем вы мне это рассказываете?
— Да ни за чем, Петров. Ну так вот… Гвоздик этот он каждую ночь доставал, к венам примерялся, да так и не решился. Или Бог отвел, оградил от греха.
— Бога нет.
— Помолчи уж… Не тебе рассуждать, что есть, чего нет. Ты, Петров, судя по поведению, вчера из гнезда вывалился! А потом… Четыре года прошли. Красная Армия деда и других освободила. Вернулся он домой. Женился, детей завел, и зажил счастливо. Я вот, видишь, родился. Сижу, с тобой разговариваю.
Он остановился напротив Саши, встретил спокойно хмурый взгляд:
— Это я к тому веду, Петров, что у каждого в жизни свои четыре года случаются, когда ржавый гвоздик единственным выходом видится. Но все проходит, Петров.
Саша не веря помотал головой:
— Лучше бы концлагерь.
Худрук усмехнулся:
— Молод ты еще. — Он глянул в окно. — Собирайся. Приехали за тобой.
Саша вытянул шею, выглядывая: по двору быстрым шагом шел Меньшиков. Видно, прямо со службы, в черном форменном кителе, такого Олега Саша видел редко, и такой Олег его пугал, хоть и противно в этом признаваться.
— Я пойду, пожалуй, а ты думай, Петров. — Богомолов вышел.
Саша его понимал, сталкиваться с Меньшиковым сейчас никому не хотелось, вот только он никуда уйти не мог. Так и сидел, разглядывая ковер под ногами, пока в глазах не зарябило. Вот негромко хлопнула дверь. На загривок легла прохладная ладонь, взъерошила волосы.
— На меня посмотри.
Голова весила целую тонну — не поднять, но выбора ему никто не давал. Олег смотрел сверху вниз и особенно рассерженным не казался.
— Ну и что тебе этот несчастный Татаренков сделал? Ты в курсе, что повредил ему горло? Хорошо, что обойдется без фатальных последствий и я сейчас говорю про последствия для тебя.
— Язык распустил.
Меньшиков фыркнул и картинно изумляясь всплеснул руками:
— Неужто врал всё? Клевету распускал, Сашенька?
Саша взвился с дивана, встал, чтобы быть вровень, открыл рот, ответить достойно… и закрыл. Потом открыл снова и снова закрыл.
Меньшиков наблюдал за пантомимой с явным удовольствием:
— То-то и оно, Сашенька. Учись принимать правду, какой бы она ни была… И потом… Бить морду — это пошло. Есть и другие методы.
Он снова улыбнулся, но от этой улыбки у Саши внутри все заледенело, Меньшиков перемену в настроении уловил, притянул к себе, шепнул в ухо:
— Ты у меня мальчик горячий, несдержанный, я все понимаю, но в следующий раз думай о последствиях. Ну так что? Мне применять к этому… как его? Никита, верно? Специальные меры? Чтоб язык не распускал, на честных комсомольцев не клеветал?
Саша отчаянно замотал головой. Татаренков, конечно, та еще скотина языкатая, но некоторых вещей и лютому врагу не пожелаешь. Меньшиков довольно улыбнулся.
— Вот и молодец. А сейчас поехали, пообедаем. Как в добрые старые времена.
Как в старые добрые времена обедать не получилось. Что-то безвозвратно исчезло из их отношений, и никогда Саша больше не чувствовал себя с Меньшиковым так просто, так свободно и уютно, как раньше. Ездили они в дорогие местечки с красивым видом, и величественно текла Москва-река, и золотились закаты, курил свои сигареты Меньшиков, спрашивал о театре, о роли, Саша отвечал. Но все не то, все не так.
Саша чувствовал себя, словно он на сцене играет роль, но плохо играет, слова-то выучил назубок, а эмоции правильной нет, нерва нет. Просто тянет свою лямку до антракта, а там в театральном буфете опрокинуть по-быстрому сто грамм, чтоб не так муторно было.
Непонятно, чувствовал ли Меньшиков его настроение. Должен был, он, читающий людей запросто, как открытую книгу, вел себя с Сашей так, словно все правильно, все так идет, как должно. Разозлился за все время на Сашу по-настоящему один раз.


По-настоящему Олег может на Сашу разозлиться только по одной причине )
mishgan-repa, ага)) Так жаль, так жаль.. А давайте еще Сашу Олегом помучаем!